Владимир Гусев - прозаик, критик, кандидат филологических наук. Он автор литературоведческой книги "В середине века", прозаической - "Утро и день", повестей "Душа-Наташа", "Жизнь. Двенадцать месяцев", множества рассказов, около двухсот статей, рецензий, очерков.
Для Гусева-писателя характерен интерес к духовным проблемам в социальном их выражении, к вопросам ответственности человека перед собой и перед обществом, взаимоотношений человека и природы.
Новая его книга посвящена Боливару - руководителю и герою борьбы за независимость латиноамериканских народов в начале XIX века.
Повесть пронизана пафосом революционного подвига, в ней находят отражение проблемы отношения революционера к народным массам, революционного действия к нравственному началу жизни.
Содержание:
ПЕРВАЯ ГЛАВА 1
ВТОРАЯ ГЛАВА 14
ТРЕТЬЯ ГЛАВА 23
ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА 41
ПЯТАЯ ГЛАВА 49
ШЕСТАЯ ГЛАВА 55
СЕДЬМАЯ ГЛАВА 60
ВОСЬМАЯ ГЛАВА 63
Эпилог 64
Примечания 65
Владимир Гусев
Горизонты свободы
Повесть о Симоне Боливаре
ПЕРВАЯ ГЛАВА
Он знал, что завтрашний путь его будет нерадостным, и все эти дни вызывал из глубины сердца свое мужество.
Он сидел в тростниковом кресле, опершись локтем о голую доску, и без мысли глядел напротив. Нехитрая утварь трудового мулатского жилища мозолила взгляд, не проникая в сознание. Было лишь чувство белого, точек и линий на этом белом. Бесшумно гудело и ныло в душе, в груди. Болезнь, которая смутно клубилась в легких, давала о себе знать? Нет, это было другое… Вдруг, как бывает, он пробудился взором и ясно увидел все то, на что он смотрел. Это была беленая глиняная стена, и на ней, на ржавых костыльках, висели скрученное лассо, черный кушак и уздечка с латунной выкладкой. Он посмотрел, вздохнул, опуская голову. Вставать не хотелось.
Он сам не знал, что творится с ним эти последние месяцы, дни, недели. Вернее, он сердцем знал, но не ведал, как оно называется, и если и побеждал это, то все же будто волок за собою на шпорах.
Но нечего делать - вновь требуется усилие.
Он встал, отодвинул пяткой легкое кресло - оно поползло неловко по земляному полу - и крепко повел плечами. И, как всегда, физическое движение, действие неуловимо взбодрило дух.
Он нарочито стукнул шпорой о шпору - с ботфортов эфемерно порхнула бурая пыль, - придержал тяжелый походный палаш и поддернул вперед свой душный черный мундир, запыленный по швам и складкам. Он оглядел эту пустынную комнату с плотным земляным полом, белыми стенами, утварью на гвоздях - и вышел на улицу.
Двое гренадеров у дверей стукнули каблуками; он поглядел на них исподлобья, угрюмо - черные и кустистые брови совсем уж соединились в одно - и, заложив руки за спину, медленно пересчитал каблуками четыре каменные ступеньки. Шпоры нестройно пели.
Он отошел от дома и начал смотреть прямо перед собой.
Было, как обычно, не слишком легко дышать - высокое, высокое место! - но воздух был все-таки свеж и великолепен, и в темно-вишневом цвете вдали рисовались прекраснейшие, чужие, но и родные горы. Там, вдалеке, гремит Текендама. Но ближе и в стороне - вот он, сначала Фонтибон, а дальше сам тихий и смутно белеющий город.
Это Богота - столица великой его Колумбии, его детища. Позади тридцать лет поражений, побед; впереди - встреча. Он возвращается из нового похода.
Что же так странно на сердце?
Зачем вся прошлая жизнь маячит перед глазами?
Какое прекрасное, желто-зеленое, ровное поле, какие круглые, темные, четкие горы там, на краю! Нет. Хватит мыслей, хватит, довольно.
Он вдруг резко, слегка даже присев, повернулся к крыльцу - руки за спиной, но лицо живое, и тонкое, и дрожащее, с выпуклым черным взором, - и крикнул:
- Того, каракового. Сюда!
И все же в лице его было и то, что минуту назад. Оно не ушло…
Гренадер, давно уж привыкший ко всем таким выходкам дорогого Освободителя, крепким шагом и с невозмутимым лицом пошел за угол и вскоре вернулся, ведя в поводу танцующего коня, косящего нервным - лиловым и чистым - глазом на хилую пальму и дуб, торчащие у крыльца, на желто-зеленые дали и на примеривающегося всадника, стоящего руки назад. Сухая и хрящеватая голова на изогнутой гибкой шее, широкая грудь изобличали породу, выносливость и легкую стать этой лошади. Будет хорошо.
Боливар с привычным изяществом прыгнул и седло и чуть изогнул свой крепкий некрупный торс, потрогал поводья. Смуглый усач стоял рядом, слегка одобряя взором своего повелителя. Боливар кивнул ему и скупым движением чуть потряс поводья. Жеребец резво, упруго прянул с места.
Он выехал на дорогу и поскакал среди плоской равнины, держа путь к холму вдалеке. Лошадь шла крупным галопом, легко и просто бросая вперед свое мускулистое, блесткое в палевом солнце, темное с подпалиной тело и вместе с ним всадника - черный мундир, красные лосины, красное седло. Боливар представил все это со стороны, еще раз прислушался к свежему и сухому ветру, летящему мимо плеч и волос назад, к тому дому в Боготе, посмотрел с высоты коня на ровное плоскогорье, чуть дымное, желтое и зеленое в предвечернем солнце, полюбовался на горы, на холм, к которому ехал, на бледно-синее небо в золоте - и спокойное, тихое чувство вошло ему в душу и отделило ее от вчера и от завтра, - наполнило полнотой сегодня, свежестью, безмятежностью этого незабвенного и неповторимого мига.
Как хорошо, что никого нет.
Он повернул на каменистую боковую дорогу; острые пемза и вымазанный глиной песчаник хрустели под мощной подковой, постепенно лишали лошадь веселой легкости. Она бежала по-прежнему споро; и все же наездник всем существом своим ощутил, как напряглись ее мускулы, как неуловимо натянулись ее спина и шея. Стало заметней для тела всадника мощное и стальное перемещение ее мышц и работа скелета. Дело было не только в камнях: дорога забирала все круче и как бы втягивалась на блекло-зеленый холм. Солнце блестело, уходило за скалы и за деревья и вновь блестело впереди и чуть справа: дорога шла к юго-западу от предместий города.
И вместе с течением времени, с усилиями красавицы лошади, ходом кремнистой дороги и приближением гор и ущелья душа начинала уходить от этого мига, от поля, и ветра, и гор, от сегодня, не в завтра - о нет! там уже все было медленно и кристально ясно! - а в прошлое, во вчера.
Да, этот легкий и более тяжкий бег, эти дни, эти месяцы, эти мгновения жизни - они все крепче, все яростней требовали и взгляда назад.
Но что же? Что же он помнит из тех фантастических дней?
Он мало что помнил подробно - он просто лишь нес их, те дни, в душе. Нес, не расплескивая.
Быть может, собрав свои громкие манифесты, как голуби, реявшие над тихими улицами Каракаса, квадратной площадью Боготы ("гражданам города и провинции Санта-Фе-де…"), над славным мрамором Картахены, он и восстановил бы воочию и в подробностях дни и ночи той розовой, белой, жемчужной юности.
Но зачем; да и где они, манифесты?
Они развеяны, как птицы при юго-восточном ветре.
Он вдруг заметил, что сам с собой начинает говорить парадно, и, улыбаясь болезненно, глядя в далекие горы, покачал головой.
Но и кто же вспомнит те дни?
Он сам не вспомнит; так кто же?
Но ведь была же, была же истина этих дней, независимая ни от него, ни от кого-то другого, истина, верная лишь сама себе.
Юность вставала перед глазами…
2
Тяжелая и витиеватая мебель времен австрийской династии до сих пор коробила взор. Все эти кресла, лежанки с обивкой цвета осенней зари или перьев жар-птицы, эти изогнутые, в орнаментах ножки, эти претенциозные пирамидки и вензеля на вершинах стульев, с тяжеловесным изяществом говорящие о соперничестве с величествами, - все это было не по душе обитателю дома. Но делать уж было нечего: смена мебели… о, нет, нет. Это не для него.
Куда же, однако, девался мальчик? Невеста вот-вот появится.
В фигурном окне виднелись красные крыши Мадрида.
Что-то в нем есть, в их консуле-генерале, который скоро останется один на один со своей милой Францией: не этим людям, его друзьям по триумвирату соперничать с его обаянием и военной звездой. Но он чудовище.
Наши умные люди - и Эль-Мораль, и Льоренте задумчиво смотрят за Пиренеи. Пример заразителен. Они забывают: мы не Европа, мы - Африка, дикий юг. Нам нужны перемены, но мы не Франция. Там все иное, даже тирания. Ах, лучше о другом: оно ясно и очевидно.
Да что таить, оно и волнует больше. Стар я, сплетник, и вся эта политика…
(Не притворяйся. Она заботит тебя, старика.)
Премилые дети.
Как весело на старости лет наблюдать вечно свежую и простую комедию жениховства! Как грустно и весело видеть томленье Симона, его неуверенность в чувствах девушки! Как прекрасно, как хорошо! Она уже влюблена в него, но он никак не увидит этого: он боится унизить свою незрелую гордость, боится несчастий, поражения. Он боится отказа. Как радостен Купидон, расточающий стрелы таким сердцам!
Как же увлекательно следить за интригой комедии, которая вот-вот разрешится благополучным концом! Здесь не место Шекспиру, Камоэнсу - здесь фосфорический Кальдерон ранних лет, здесь авансцена смеха и юности, здесь невинный, благоуханный обман сердец, завершаемый счастьем.
Но, как и у Кальдерона, тут все же есть и другое: дело в самом Боливаре. Нет, совершенства в мире не будет. Но все прекрасно; почти.
Да, прекрасно.
И этот брак; он хорош для Боливара по всем статьям.
У него, Устариса, наметанный глаз.
Он, мужчина, седоволосый старик, соплеменник юного каракасца, - они родились по соседству, хотя с промежутком чуть ли не в полвека - вполне видит, кто перед ним.
Он, может, преувеличивает? Чувствительность, размягчение мозга на старости лет? Чрезмерное чтение женоподобного Стерна, божественного Жан-Жака?
Нет. Он знает, он видит; давно он ждал этого человека.
Как только он усмотрел его в доме развратного Мальо - наложника престарелой суки, бурбонши Марии Луисы, - в обществе дяди, этого безмозглого карьериста и прищепки для юбок; как только узнал он, что юноша только что прибыл из Каракаса, что он впервые в Мадриде; как только увидел он эти угли глаза и услышал имя Руссо из уст заокеанского чудо-младенца, - так тотчас же понял он, что эта птица не из того же гнезда.
Он поселил юного Боливара рядом с собой.
Он объяснял ему, в чем сила Дидро, Монтескье и фернейского старика. Он сумел доказать ему, каким подлецом был Лойола и как подлы ученики его - мелкие черти иезуитства, именем христовой любви поджаривающие, будто каплунов, своих ближних; именем христовой любви исповедующие черное правило жуликов: "цель оправдывает средства". Он объяснил ему, почему двусмысленна и привередлива слава великого Гойи. Он рассказал ему об Аранде, о Ховельяносе - просвещенных министрах, страдавших за свои убеждения. Он сообщил об экспедиции молодых Гумбольдта и Бонплана: это он, пожилой Устарис, добился разрешения на их поездку в Новый испанский Свет, с тем чтобы положить начало и просвещению, и хозяйственному расцвету колоний. Он говорил с ним о просвещенном абсолютизме.
И мальчик слушал внимательно.
Он слушал внимательно, но вопросы его, его сияющие угли глаза - все это более тревожно, более пенится и клокочет, чем следует для глаз и вопросов истинно государственного деятеля. Чувствуется: он начитался о тех, о бешеных. Спаси его, боже. Он молод, ему еще не понять, с какими людьми и землей он имеет дело.
Впрочем, он слишком молод, и все его вопросы, его излишний огонь - от этого.
Женим - возмужает. Женить - это очень верно.
Недаром бестия Бонапарт так усиленно женит своих офицеров и голоштанных маршалов. Верно он говорит: родине нужны женатые генералы. Эти не споткнутся, не сделают лишнего; не опрокинут котел. Они повара, а не корсары, не флибустьеры.
Женим, невеста прекрасная. Тихая, неазартная девушка. Тихий, глубокий взгляд. Дети, дети.
Как нам нужны мужчины; как нам нужны спокойные, зрелые, смелые люди.
Но что же он не идет?
А… вон шаги, голоса.
Эта чертова мебель, райские зори и перья. Вертушки и паутинки. Да ну их, терпеть не могу возни, торгашей, чужого народу в гостиной.
Я и перед собой элегантен, а не естествен. Я и перед собой как перед зеркалом. Ну, ничего.
Да вот он.
* * *
Юноша бойко вошел, потирая руки, блистая ажурным жабо, атласными панталонами и чулками цвета стерильного мела. Он был в темно-сливовом фраке; через миг торопливо стащил светло-кремовые перчатки под цвет жабо.
- Извините, маркиз, - пропел он высоким, приятным тенором-баритоном, изящно чуть приостановившись на четверть секунды. - Я задержался с Мальо, я встретил его на улице, звал на мяч к наследнику, это такая честь, не правда ли? - Он улыбнулся иронически, как-то чуть резко и очень живо. - Ну, а Марии, конечно, нет?
- Ее еще нет, - смеясь, отвечал белоголовый маркиз, не вставая из кресла и поменяв лишь местами скрещенные ноги в загнутых кверху туфлях, торчащие из-под голубого халата.
- Я так и знал, - бормотнул Боливар, идя по фигурному бордовому паркету к лукавому старику, краснея и неловко скрывая свое огорчение. - Я думаю, она все же придет? - полуспросил он, с ловким вывертом пожимая худую, но крепкую руку.
- Придет, придет, - примирительно отвечал Устарис. - Я вижу, ни Кондильяк, ни героический Альфьери…
- Нет, вы неправы, - быстро, досадливо отвечал черноволосый, смуглый креол с его юными, как бы недопрорезанными чертами лба, губ и скул, с острым, слегка неровным и еще детским носом, с этими глазами, блестящими плавлено-смоляным огнем; мускулы около губ и ноздрей дрожали, подергивались, отчего все лицо - в согласии еще с блеском иль с потуханием опускаемых, расширяемых, вскидываемых, сужаемых глаз - то и дело меняло не только выражение, но и общее свое целое, и отдельные вехи-черты. - Зачем вы? - Он нервно, мгновенно ушел от Марии в другое: оттого так сменилось в его лице нечто главное. Бывает, вдруг солнце заходит за малое белое облако, и местность уж как бы другая. - Конечно, Мабли, Монтескье и Локк мне приятней Попа, но… не в Марии тут дело, а…
- А Сервантес? - смеясь, поддразнил маркиз.
- Алонсо Кехана серьезней, чем думают многие, - пышно вымолвил юноша, со свойственным ему резким, но грациозным тактом меняя "вы думаете" на "думают многие": он любил старика, не хотел бы задеть его. Маркиз понимающе улыбнулся и кивнул головой: и на мысль, и на этот изгиб его фразы. - Он хотел идеала здесь, на земле.
- Да, да, - рассеянно поддержал Устарис. - А как, между прочим, с поездкой? Ты не раздумал? Прекрасные взоры Марии Тересы… Они еще сочетаемы с книгами, но поездка… Садись же, садись.
- Нет, нет, я не раздумал, - быстро ответствовал юный Симон, довольно резво бросаясь в багряное фамильное кресло с вензелем и коронкой на пирамидальном орнаменте. - Я не раздумал, нет. Да и Мария… она, по-моему…
- Что? - посмеиваясь, подтолкнул Устарис.
- Она… страшно сказать… она, наверно…
- Что? Что?
Устарис с особенным любопытством смотрел в лицо юноши, в задумчивости уставившегося куда-то в угол с темной картиной Мурильо, с очередной экстравагантностью Гойи. В лице Боливара не было такого уж страха; в нем была тихая мысль и - как бы это сказать? - мгновенная тень, печать чего-то, недоступного этому разговору. Он скажет сейчас, что боится, будто Мария не любит его, - это ясно; но он не видит при этом себя, своего лица. "Поедет… поедет", - вдруг четко решил Устарис.
- Я боюсь, что она не любит меня.
- А ты бы спросил ее.
- Я спрошу, - медленно и не сразу ответил юный креол, вдруг пристально поглядев на старого вольтерьянца и как-то чуть подозрительно смерив его глазами от белых волос до загнутых носков туфель. Он почувствовал тот немой вопрос, интерес в старике. Что за юноша!
- Скоро она придет, - мягко и улыбаясь проговорил Устарис. - А ты, брат, сын мой, - ты поезжай, поезжай в Париж. Не люблю я торговцев и санкюлотов, но дело не в этом. Тебе следует, следует побывать во Франции, - как-то печально, с каким-то чувством судьбы молвил старец. - Там жизнь, там бурлит новый мир. Там ныне сердце и нерв вселенной. А знаешь, как оно важно - понять и увидеть все то, где ныне - сердце и главная жизнь! Поезжай, мой друг! Будь я моложе… А Мария Тереса - что ж. Она еще молода. Да и болезненна: ей бы окрепнуть. Семейная жизнь, она, знаешь…
- Ее болезненность, слабость невыразимо приятны мне. Вы помните "Эмиля", главу о Софии? В ней есть и родственное, и противоположное моему сердцу. Но и несходство - это родство. От мужчины и женщины, созданных друг для друга, природа требует разного. Ее слабость…
- Да… да. Сила женщины - в слабости; словом, она подождет, это даже полезно; хотя ты не очень тяни и с женитьбой, - закончил старик в задумчивости.
- Я поеду.