Все это тихо, спокойно ходило, вращалось в уме, в душе; и в этом не было хаоса - было единство. Оно не высказывалось в словах, оно - было. Душа жила - и этого довольно. И политика, и жена, и личность - все ясно, кристально… и только грызло одно: нет действия, действия.
В декабре перед новым - шестнадцатым - годом Боливар вылез из гамака, в котором он спал у своих приятелей, и пошел гулять без цели; странная, грустная, подавляющая тревога была на сердце.
- Куда ты?
Он, не готовый к вопросу и не имея ответа, молчал; затем махнул рукой, повернулся и двинулся к морю.
Вечернее небо, вечернее море, желтеющие, сияющие, синеющие сквозь разлапые, черные, грустные пальмы, не успокоили, а лишь больше разбередили сердце; решительно он не знал, в чем дело. Да, они успокаивали, они умиротворяли, но умиротворяли как-то навек, навсегда, безысходно и тихо в своем оранжевом, желтом, таинственно-синем сиянии; и оттого лишь росла большая, спокойная, медленная печаль. О нет, он решительно не знал, в чем же дело.
Вернувшись, он обнаружил, что Хосе Феликс Аместой - приятель, окликнувший при отходе, - мертв в его гамаке; на груди краснела профессионально-кинжальная рана. В тени черных пальм убийца принял приятеля за него, за Боливара.
Вечный разум… святая земля, земля.
Он постоял над трупом; бедный друг! опять! опять он, Боливар, причина смерти! а он? он сам? он один, один в черноте пальм, в желтизне заката и моря, в душистом зное Ямайки; но кто-то помнит и знает, что есть на свете Боливар.
Через две недели он, стоя на верхней палубе, уж махал платком Луису Бриону, негоцианту из Кюрасао, рядом с которым стояла и Хулиа Кобье в темной мантилье на светлом - прекрасная дама, сочувствовавшая свободе, и особенно - ее представителю на Ямайке. Он уплывал на деньги Бриона и Гислопа (местного плантатора, богача) - что ж. В закладе - жизнь.
Он плыл в Картахену, чтобы возглавить защиту гиблого города, где уж был низложен Кастильо и правил угрюмый Бермудес.
В дороге известие: Картахена пала. Тогда - к Гаити.
Президент свободного острова, умный мулат Александр Петион, принял Боливара хорошо. Победа испанцев на континенте грозила бы независимому Гаити. Немного теперь безумцев, идущих на континент, на шакалов-испанцев; Боливар готов? извольте, мой генерал. Мы поможем.
- Я полагаю, история с Бовесом многому научила вас, генерал. Дайте народу землю! Освободите рабов! и свобода родины - в ваших руках.
- Обещаю вам сделать это, - прищуренно улыбаясь, ответил Боливар. - Своих рабов я давно уже освободил, - добавил он, чуть задумавшись. - Я всегда был на стороне народа, но теперь пойду с ним вместе против испанских поработителей.
Целыми днями на горизонте, на фоне лазурного океана и призрачно-синего неба маячили белые паруса: косые, квадратные…
Бригантины Бриона собирали в Лос-Кайос республиканцев, бежавших на разные острова, но горевших священным огнем единства - единства свободных людей.
* * *
Перед отъездом, впрочем, они перессорились: кому же быть главным? Боливара многие не хотели: считали его источником бед. Он вяло молчал во время дебатов, но за него был Брион - финансист экспедиции. Это решило дело. Боливар возглавил поход, ибо был совершенно уверен, что ни Бермудес, ни братья Монтилья, ни Пиар, ни прочие не способны все это устроить и выполнить так, как он. Он был уверен в этом; но каждый был тоже в себе уверен, и потому-то Боливар не спорил. Но он знал про себя, что прав он, и потому принял команду.
Явившись на материк, он первым делом потребовал, чтобы испанцы прекратили пытки, не резали женщин и детей, стариков и пленных. Тогда патриоты снимут девиз "война насмерть". Испанцы поулыбались, республиканцы остались верны девизу - "насмерть". События шли. Несмотря на свою уверенность, генерал Боливар непозволительно упустил из виду Моралеса, который ударил по республиканскому Окумаре в тот миг, когда военное снаряжение без дела валялось на берегу, на сыром песке, солдаты сидели в тавернах, а деловитые люди Бриона загромождали трюмы, ныне свободные от оружия, кокосовыми орехами, грузными плодами авокадо и ананасами. Все кинулись к кораблям и уплыли в спасительное, спокойное и смеющееся морское пространство без пушек, ружей и бочек с порохом. Прибыли на остров Бонайре. Там хмурый Бермудес едва собственноручно не насадил генерала-Освободителя на кровавую шпагу, подозревая его в предательстве. Боливар отбился, неловко, спиной прыгнул в шлюпку, вернулся на свой корабль и отчалил. Пришли на Гаити; вздыхая и отводя глаза, Петион снова помог.
Вскоре Боливар воевал в Гвиане, кое-как помирившись со всеми своими друзьями-соперниками - колумбийскими робеспьерами, бонапартами и мюратами.
Можно было преследовать, проклинать Боливара; но в нем было одно неистребимое качество, которое, как ни странно, хранило его неловкую жизнь: он воевал, он всегда был готов отправиться в то самое пекло, куда никто не шел.
Такие люди нужны, им трудно найти замену.
Он воевал в Гвиане. Пиар, царивший в ее лесах, даже признал его первым вождем патриотического движения.
Впрочем, за Пиаром осталось имя "командующего вооруженными силами", что было существенней.
Вскоре они поссорились. Пиар, яростный мулат, поехал искать союза со старым товарищем, героем востока, партизаном Мариньо. Тот давно спокойно и безнадежно ненавидел Боливара, но не пошел на союз с Пиаром, считая, что это слишком окольный путь. Пиар прибыл в льянос и начал пропагандировать войну цветных против белых внутри освободительных войск.
Дело было и щепетильное, и серьезное. Республиканские власти, конгрессы и хунты с самого начала провозгласили полное равенство рас, и это решение было не только справедливым, но выгодным (редкое сочетание): в странах, где в одном кружке, собравшемся у фонаря и обсуждающем последние виды на урожай и цены на кожи и тасахо, можно встретить и метиса (отец каталонец, мать индианка), и мулата (отец голландец, мать негритянка с Гаити), и еще метиса (отец индеец чибча, мать белая каторжанка, француженка из Гвианы), и еще метиса (отец датчанин, мать - дочь индейца и сицилийки), и еще мулата (отец испанец, мать свободная негритянка с Кубы), и самбо (отец свободный негр, мать рабыня, индианка с плантации Кюрасао), и непонятно кого (отец китаец, мать негритянка), и англичанина, и креола, и русского, и испанца, и странного человека, у которого мать родилась от негра и англичанки, отец же - сын мексиканца-индейца и негритянки из Кении, - в этих странах правительство, не желавшее погубить себя или родину в тот же день, не могло поступить иначе. Да, решение было верное. Но решениям ныне никто не верил, а расовые багровые отсветы тлели повсюду. В этой ситуации авторитетный вождь, разжигающий расовую войну, был очень опасен.
Боливар казнил Пиара. Все до последней минуты ждали, что будет помилованье. Но нет - смерть.
Смерть.
Угрюмо шел по домам народ с главной площади Ангостуры.
Пиар. Умный, пылкий, прекрасный воин.
Были баталии. Поражения и победы. Победы и поражения. Больше поражений. Да, больше поражений.
И выручали лишь льянос - те самые льянос, саванна, степь, которым нынче обещана ликвидация рабства.
Да, после Ямайки Боливар обещал землю и ликвидацию рабства: недаром он думал в тиши багряных закатов, недаром писал "Письма с Ямайки", ходил на дымный берег.
Где исчезала армия, падали и бежали солдаты, там тенью и тучей спускались льянерос.
Неважно, что они не верили мантуанцам, порою не ждали от них ни земли, ни свободы: кто знает законы ветра, законы почвы? Их, верно, порою и нет, законов. Важно одно: льянерос, их кровожадный Паэс, заменивший недавно убитого Бовеса, собственноручно зарезавший больше 70 людей, эпилептик, садист, в вихре боя летевший с коня в припадке и бившийся в судорогах, кривляньях и пене, и вновь встававший, и вновь взлетавший в седло и скакавший стрелять и резать, - льянерос и их Паэс крошили испанцев, а не своих. Крестьяне наконец поняли, что в их интересах бороться за независимость.
И проигранные битвы поросли быльем, а победители-испанцы бежали, стонали от ужаса, выли и падали.
Да, проигранные битвы.
Пиар, Пиар.
* * *
15 февраля 1819 года в Ангостуре, которую за невозможностью отбить Каракас пришлось превратить в столицу, в ветхом здании муниципалитета открылся второй конгресс независимой Венесуэлы.
Боливар держал речь.
В ней были трезвость и зрелость, и в то же время то ясное, деловое безумие, которое не пугает, не вызывает насмешки, не холодит, а рождает в умах и душах бодрую ясность, надежду, веру в говорящего человека.
Слушая его, Урданета, суровый Томас Монтилья и прочие вдруг впервые почувствовали, что им без Боливара - плохо, что он один видит поле и лес с колокольни, а не с балкона и не с седла. С Боливаром тоже плохо, но без Боливара - вовсе нельзя.
Он говорил:
- Только крайняя необходимость заставила меня возложить на себя тяжелые и опасные обязанности диктатора, ("Ты врешь, но ты и не врешь", - подумали многие из 26 членов конгресса.) Теперь я снова могу вздохнуть свободно. Время, когда я руководил судьбами Венесуэлы, исполнено не одних политических бурь и кровавых битв. Оно ознаменовалось господством хаоса, дьявольским потоком, захлестнувшим Венесуэлу. - Он чуть помедлил, с обычной своей манерой вглядываясь в себя на глазах у многих людей. - Что мог сделать человек, например я, чтобы остановить этот шквал? - Он задумчиво, морщась слегка, подождал немного и продолжал с притушенным взглядом:
- Я не мог делать ни добра, ни зла. Более могущественные силы указывали ход событий…
Он продолжал деловито и сухо:
- Диктатор привыкает к власти, а народ - к повиновению. Узурпация, тирания - следствие диктатуры. Я знаю это. Но что нам делать, когда враги у границ, когда необходимо единство и просвещенная, верная, но и сильная, и авторитетная, и единая власть? Решайте.
Он помолчал, подумал и поглядел в кумачовый стол.
- Вот мои предложения: новый строй должен быть республиканским и должен опираться на суверенитет народа; следует отделить законодательную власть от исполнительной, обеспечить гражданские свободы, запретить рабство, отменить сословные привилегии. Организуя наши политические институты, следует учитывать наши традиции, наши обычаи, наши условия. Вот что должны мы помнить, а не копировать Вашингтон.
Все в задумчивости молчали. Картины землетрясений и магм Котопахи, толпы льянерос и шпаги испанцев были перед глазами.
- Но я прошу подтвердить декреты о наделении льянерос землей и отмене рабства. Это необходимо для блага родины. Пусть запишут, что я скажу сейчас. Цепи рабства разбиты… Да, бывшие рабы теперь свободны; тот, кто раньше был врагом своей матери-родины, стал ее защитником. Излишне говорить о справедливости, необходимости и благотворности этой меры, если вы знаете историю илотов, Спартака и Гаити, если вы знаете, что нельзя быть свободным и рабом одновременно, не нарушая естественных, политических и гражданских законов. Я оставляю на ваше суверенное усмотрение изменение или отмену всех моих постановлений и декретов, но я молю подтвердить абсолютную свободу рабам, как если бы молил о своей собственной жизни или о жизни республики.
Все чувствовали: это речи не мальчика, речи мужчины-политика, человека и гражданина. Вряд ли этой стране помогут какие-либо декреты; но все готовы были подтвердить их.
И подтвердили, опротестовав лишь проект учреждения наследственного сената (новая придворная камарилья?) и странной третьей "моральной власти", которую придумал Боливар. Ей, по его мнению, полагалось бороться против эгоизма, жестокости, темных инстинктов и разложения нравов, если в народе и обществе появятся таковые признаки. Собравшиеся, однако, тотчас увидели за этим костры под ведьмами и койотовы морды иезуитов, и так еле изгнанных из Америки; и - отвергли проект.
Боливара, сложившего с себя полномочия власти, единогласно избрали президентом с большими правами на срок в четыре года. Они понимали: здесь много военных, сорви-голов, но, кроме него, - нет президента.
Он не противился: он про себя считал, что конгресс поступил разумно и справедливо.
Тем более что ныне это надо ему - надо, как жизнь.
В голове - ясность, в теле - сила, в груди - огонь.
Он знал, он снова давно уже знал, что делать.
И они, конгресс, видели это знание в его лице, глазах, в его быстрых и резких жестах. Этого не было в них самих.
4
Боливар, заложив руки за спину, ходил взад-вперед по несвежему полу гостиной (случайное поместье в пути) и обдумывал ближайшую серию дел. Взор его, не останавливаясь, блуждал по малиновым креслам, оранжевым драпировкам - любит этот народ, эта "испанская раса", горячечные, крутые цвета, африканские колориты; ну ладно. Он снова размытым взглядом прошелся по стенам, по полу, по коврам, пистолетам и шпагам на дальней стене. Чужое, холодное, пасмурное жилище; давно уж привык он: жилище - это где спят и едят, не более. Ну все равно. Так о чем?
С волонтерами хорошо. Молодец Лопес. Не вылезает из лондонской долговой тюрьмы, но людей дает. Без профессиональных солдат - никуда; льянерос и горожане - все это превосходно, но в каждой боевой единице должен быть стержень, центр, ствол, а им могут стать лишь кадровые военные, знающие огонь и меч и не заинтересованные в местных распрях. Да, волонтеры. Французы, ирландцы, русские, немцы и кто угодно, но главное - англичане. Рвачи, сребролюбцы, но деловые и мужественные организаторы, стрелки и рубаки. Наплачешься с выплатой жалованья, но главное ныне - это заполучить их сюда, в Америку.
- Господин Перу!
Вошел секретарь из новоприбывших, подобранный и готовый к делу Перу де ла Круа.
По-французски:
- Вы не знаете, где О’Лири?
- Он ожидает известий из Рио-Ача; он дома.
- И я об этом. Что? Ничего? Монтилья не возвратился?
- Нет.
- Прошу вас, пишите. Ах, денег бы, денег. Как мало денег! Будь у меня хотя бы остатки поместий, моего состояния… В сущности, это естественно: для нас, креолов, Америка - родная земля, и то бескорыстие не особенно блещет вокруг республики; чего ж мы хотим от наемников, от приезжих?
- Вы правы, господин президент. Лишь немногие могут жить идеей; и лишь немногим нужна свобода.
- Нет, нет, господин Перу, - задумчиво, тоном человека, проходившего все это по учебникам и давно уж ответившего на душевном экзамене, отвечал Боливар. - Многие люди не знают, что им нужна свобода, но это не значит, что она им действительно не нужна. Просто они не сознают этого или не решаются сказать себе.
Он помолчал, ожидая ответа.
Перу помолчал и промолвил, все стоя в почтительной позе:
- Быть может, вы правы, мой генерал. Но я не уверен.
- Зачем же вы приехали?
- Я - из тех, из немногих.
- Да, вы достойны похвал.
- О нет, господин Боливар. Такие вещи - личное дело каждого, тут не за что хвалить. Если угодно, похвалы досадны: как будто ты совершаешь нечто тебе не свойственное, и потому надо хвалить, а не воспринимать как должное.
- Да, это верная, верная мысль, - обрадованно закивал Боливар; глаза его оживились, он явно готов был увлечься играющей диалектикой; но вот он как бы остановил на губах улыбку, согнал ее и сказал:
- Ну что же. Это весьма интересно. Но факт есть факт: ирландские волонтеры бунтуют и жгут Рио-Ача, поскольку не получают жалованья и не нашли желанных жемчуга, платины, серебра и так далее, горы из которых надеялись увидать в Америке еще с кораблей. Что делать? Я думаю, мы пошлем их к черту. Пусть отсеивается дерьмо. Поход будет трудный.
- Я думаю - так.
- Пишите, пожалуйста: генералу Монтилья…
- Перейдем сюда, - донеслось из прихожей. - Туда не слышно, дверь плотная.
Дверь была приоткрыта, но говорившие, видимо, и не думали на нее смотреть.
Боливар и секретарь приумолкли, непроизвольно прислушиваясь.
- Да, ты прав, тут прохладней. Так вот… тебе нравится это?..
- Кли-и-икот, - прочитал второй голос (денщик!) с большим затруднением. - Черти французы. Слово-то. Кли-и-и-и-кот.
- Ты, наверно, не так читаешь, - сказал хрипловатый, первый. - Не будь я проклятый льянеро, послал бы Хосе учиться к шурину Хименесу в Калабосо. А может, и в Каракас.
- Не послал бы. Да вы же сами порезали весь Калабосо. И шурина тоже.
- Порезали мы потом, а послал бы я раньше. А шурин был в отъезде, в степи.
- Но это другое дело. Но нет, не послал бы.
- Послал бы.
- Не спорь: я тебя люблю. Отвратное это кликот. Наше пальмовое куда лучше!
- Ну, сказал. Ведь это наше. Хотя они вечно пьют, а мы редко.
- Ну, дальше! Ты говорил: броненосец подошел к лису…
- Вот. Подошел броненосец к лису и говорит: лис, одолжи мне свой хвост. А надо тебе сказать, что у броненосца тоже хороший хвост. Не очень большой, как у лиса, но твердый, как веретено. Хороший хвост. Он, знаешь, у него вот так вот свисает, между двумя щитками, вот здесь, повыше, чем у любого зверя.
- Да видел я. Ну и что?
- Вот. Подходит он к лису и говорит: одолжи мне хвост. А лис был большой, но не очень умный, и говорит; а зачем тебе хвост? Броненосец ему отвечает: отмахиваться от мух и москитов. А лис ему говорит: а я чем буду отмахиваться? А броненосец ему: ну, тебе зачем отмахиваться? У тебя шерсть большая и рыжая, а я голый. А лис: а у тебя вон какая кожа, тебя не прокусит москит. Нет, прокусит, говорит этот. А тот ему: но зачем тебе отмахиваться-то? Ведь они не больно кусаются. Нет, говорит этот.
- Ты постой: это кто? Кто сказал?
- Как?
- Ну да, кто сказал: "нет"?
- Как кто? Ты не слушаешь, что ли?