Мы выскочили из спальных мешков и готовы были бежать. Все кричали нам, что мы должны бежать. Но куда? Джип мчится. Наши каски звякают, мы несемся неведомо куда. Что там случилось? Кто прорвал нашу линию обороны? Фронт 1-й армии был сильным. Едем на Реймс! "Реймс? - переспрашиваю я. - Но ведь он далеко в тылу". - "Тебе что, специальные объяснения нужны? Едем".
Я все-таки успела захватить в машину концертный костюм. Но знай я, что произошло на самом деле, бежала бы сломя голову. Но мы ничего не знали, думали, что это одна из очередных тревог. Мы ошиблись.
Семьдесят седьмая дивизия, совсем еще мальчики, только что прибывшие из Америки, уничтожена. Но там был генерал Мак-Олифф, он отбросил немцев назад и спас нас всех. 82-я воздушно-десантная дивизия под командованием генерала Гейвина тоже была там, и все обошлось. Но было много потерь, много раненых и много печальных писем в Соединенные Штаты.
Из Реймса мы не получили никаких предписаний и направились в Париж, в главный штаб. Через несколько дней нас снова отправили на фронт.
Война продолжалась. Я уже не помню названий всех городов и деревень, через которые мы прошли. Однако помню приказ, который получила: явиться на "Форвард-10". "Форвард-10" - кодовое обозначение командующего американскими войсками.
Генерал Омар Бредли находился в своем вагоне. Кругом были развешены карты. Генерал выглядел бледным и усталым. "Я вам доверяю", - сказал он мне. Я ответила: "Благодарю вас, сэр".
Он продолжал: "Завтра мы будем на немецкой земле, а вы находитесь в тех частях, которые первыми туда войдут. Я говорил о вас с Эйзенхауэром, и мы оба решили, что вам лучше остаться в тылу, выступать в прифронтовых госпиталях. Мы не хотим, чтобы вы сейчас отправлялись в Германию, и не можем подвергать вас опасности".
Я остолбенела и лишь могла вымолвить: "Значит, только поэтому вы вызвали меня?" Бредли ответил: "Да, это серьезно. Нацистов очень устроит, если вы попадете к ним в руки. Они могут сотворить из этого сенсацию".
Я сделала все, чтобы изменить решение генерала, просила, умоляла… В конце концов он разрешил мне отправиться в Германию, но при одном условии: при мне постоянно будут находиться два телохранителя. Оба солдата, получившие этот приказ, тоже были довольны. Наверное, они не очень верили, что останутся целыми и невредимыми до конца войны, а теперь у них больше гарантии - нужно охранять меня, и только.
Мы вошли в Германию. К нашему величайшему удивлению, все было спокойно, ничего угрожающего, ничего такого, чего следовало бы опасаться. На улицах люди узнавали меня, приветствовали. Поздравляли с возвращением на родину, хотя и знали, что я на стороне врага.
Моим соотечественникам американцы не нравились. Дело в том, что в американской армии имелось предписание, в силу которого обитатели домов, где расквартировывались американцы, должны были покидать свои жилища. Французы и англичане таких порядков не вводили.
В каком бы маленьком немецком домике мы ни останавливались, ко мне приходили местные жители и просили о помощи. Например, даже о такой. Им некуда было девать своих коров на время постоя, и они просили о возможности приходить и давать корм своему скоту. Они считали, что я договариваюсь с Богом и могу приводить в порядок их беды.
Я, конечно, делала все, что могла. Но мы довольно быстро продвигались вперед, и едва ли хватало времени заботиться о чьей-либо корове.
Наш арьергард не успевал подтягиваться к линии фронта, да к тому же не было переводчика. Очень часто я получала предписание выступить на главной площади города или деревни и объяснить местным жителям, почему они должны немедленно разойтись по домам, закрыть ставни и не выходить на улицы. Делалось это для того, чтобы обеспечить беспрепятственное движение наших танков. В течение пяти минут после моих выступлений улицы становились пустыми. Позже, когда меня спрашивали, что такое особенное я говорила, что меня так быстро слушались, я отвечала: "Это не важно. Ведь вы получили, что хотели?"
И позднее, на всем дальнейшем пути через Германию, начиная с Аахена, мы не встретили никаких осложнений, так что оба солдата, приставленные ко мне, прекрасно проводили время.
В Аахене мы обнаружили на себе вшей.
Теперь первейшей заботой стало отделаться от них. Но рядом ни врачей, ни санитаров. Мы далеко ушли с передовыми отрядами.
Прошло несколько дней, и вдруг меня осенила идея, самая глупейшая из когда-либо у меня возникавших.
Она заключалась в следующем: когда я буду исполнять свой номер "чтение мыслей", на эстраду, как обычно, приведут солдата и я попрошу его после представления прийти ко мне в палатку. Вот тогда-то и спрошу его, что нужно сделать, чтобы расправиться с этой "живностью". Казалось логичным спросить об этом именно у солдата.
Надо сказать, что найти хорошего медиума для моего "магического" номера совсем не просто. Тут нужен некоторый опыт. В данном случае мне нужен был человек в очках. Мне казалось, что люди, носящие очки, отличаются большей робостью, они не так смелы…
Но ни разу в толпе зрителей не заблестели очки. Я была терпелива. Прошло три дня. На четвертый я наконец увидела где-то вдали на пригорке человека в очках. Я обратилась к нему: "Пожалуйста, пройдите сюда и помогите мне немного поколдовать". Тут сразу поднялись несколько солдат, но я сказала, что приглашаю солдата в очках. Человек этот был огромного роста и так легко вспрыгнул на грузовик, как будто поднялся всего на ступеньку. Я разговаривала с ним, пока делала свой обычный трюк, и, улучив момент, прошептала: "Пожалуйста, зайдите ко мне в палатку после представления". Он и бровью не повел.
После представления я пошла к себе, сказав моим караульным, что жду посетителя. Я ждала. В палатке быстро становилось темно. Только слабая полоса света падала через щель. Его отражали блестки моего платья, которое висело на грязной стене.
И вот появилась высокая фигура. Голос сказал: "Слушаю, мэм!" Вошедший снял очки. Я сказала: "Очень мило, что вы пришли". Солдат молчал. Я продолжала: "Я не знаю, как вам это сказать". Я ждала. "Вы думаете, куда бы мы могли пойти?" - спросил он.
- Нет… я хотела сказать вам - у меня вши.
- Это меня не волнует! - ни секунды не колеблясь, ответил он.
- Да я не о том.
- Тогда о чем же?
- Как мне от них избавиться?
- Так вот что вам надо! И только для этого вы позвали меня?
- Да.
Тут он надвинулся на меня. Вблизи он казался еще выше. К тому же он был техасец, это вообще особая порода. Голос его звучал угрожающе:
- Вам разве не дали порошка?
- Да, но я думала…
Еще злее он произнес:
- Пользуйтесь порошком и не мойтесь.
Он нагнулся и вышел.
Нам предстояло еще одно представление, и я надеялась, что увижу его. Но этого не произошло. Он почувствовал ко мне отвращение и, будучи техасцем, не привык к такого рода разговорам с женщиной. Его приятели, наверное, ждали рассказов о победе, такой нереальной, но такой близкой.
Какое-то время мы оставались в Аахене. Жили в здании, разрушенном бомбами, - снаружи висели ванны, но все же был кусок крыши. Крыша - это уже нечто убедительное.
Большую часть времени шел дождь. Грязь, сырость.
И потом, здесь были крысы. У этих тварей холодные, почти ледяные лапы. Обычно мы укладывались спать прямо на полу. Я натягивала спальный мешок до подбородка, однако это не спасало. Крысы крутились вокруг, прикасаясь к лицу своими холодными лапами. Это пугало до смерти. И если бы меня тогда спросили, чего я боюсь больше - фаустпатронов или крыс, я бы ответила - крыс.
В Аахене эти твари не оставляли нас в покое. Прежде чем залезть в спальный мешок, я посыпала вокруг порошок против вшей. Однако на крыс он не оказывал никакого влияния. Правда, вшей стало меньше. Потом мы стали обматывать лица толстыми платками, но эти бестии продолжали крутиться вокруг, мешая спать.
Именно в Аахене я познакомилась с парнем из Техаса. Техасцы - особый народ. Говорят, что на уроках географии в их школах Соединенные Штаты Америки рассматриваются как часть Техаса. Техасцы - гордые и самоуверенные люди, но на войне им не было равных.
Техасцы обладают необыкновенной сексуальной притягательностью, которую многие пытались описать, правда, безуспешно. Однажды я сказала одному солдату из Техаса: "Вы очень красивы". Он мне ответил: "Вы не можете так разговаривать с мужчиной". Я очень удивилась: "А что нужно сказать?" "Единственное, что можно сказать мужчине в качестве комплимента, это то, что ему очень идут его брюки".
Это было чистой правдой. На этих техасских парнях брюки сидели великолепно. В американской армии было много выходцев из Техаса - самого большого штата Америки. Слава и уважение им всем! Приветы и поцелуи из этого ушедшего в прошлое времени.
В Аахене мы выступали в здании бывшего кинотеатра. Было, как всегда, холодно и хозяин кинотеатра пришел спросить, не хочу ли я чашечку кофе. От такого заманчивого предложения было невозможно отказаться. Но один мой коллега сказал: "Не пей этого кофе. Он может быть отравлен".
- Почему вы принесли мне кофе? Ведь я на "другой стороне", - поинтересовалась я.
- Я знаю, что вы на другой стороне. Но ведь вы - Голубой Ангел!
Вот она сила кино! И так было по всей Германии!
Возможно, они мне не доверяли, однако не боялись обратиться за помощью, когда нужно было разрешить те или иные проблемы.
Мой родной язык - немецкий. Я - немка и останусь ею при любых обстоятельствах. Был момент, после прихода к власти Гитлера, когда я хотела изменить национальность. Америка приняла меня как раз в тот момент, когда я лишилась родины. Я живу там, выполняю все законы, но в душе остаюсь немкой. Невозможно изменить свои корни. Немецкая философия, немецкая поэзия являются моими корнями.
Разве можно забыть максимы Иммануила Канта: "Поступай так, чтобы максимы твоей воли можно было соотнести с принципами всеобщего законодательства". Или: "Мораль - это не учение о том, как стать счастливым, но о том, как стать достойным счастья".
Мое воспитание основывалось на принципах Иммануила Канта, его категорическом императиве. Я привыкла во всем следовать логике и жду этого от других.
Я не просто думаю, что корни очень важны в становлении человеческой личности, я в этом убеждена.
Можно, конечно, полюбить и чужую страну, не только в знак благодарности, но и потому что она оказалась близкой твоим представлениям о жизни. И тогда в твоей душе рядом со старыми корнями вырастут новые.
Рождество 1944 года мы встретили в грустном настроении. На нас опять напали вши. Рождество и вши! Ну, разве можно представить нечто более несовместимое? И не смотря на это, я пыталась следовать заповедям давно покинувшего нас Дэнни Томаса: "Будь счастливым!"
Как долго будет длиться эта война? В детстве меня учили, что Бог стоит над схваткой. И потому, наверно, молитвы к нему не оказывали нам никакой помощи. И тем не менее перед каждой битвой люди шептали про себя молитвы. Самые лучшие священнослужители были у евреев. Они произносили всего одну фразу: "Око за око, зуб за зуб". Хорошее напутствие для мужчин отправляющихся, на смертельную битву.
Больше всего меня удивляли протестантские священники. "И подставь другую щеку". Этот тезис никак не согласовывался с войной. Однако мужчины шли на войну, вне зависимости от того, получали они благословение или нет. С тех самых пор я перестала обращать свои мысли к Богу.
Гете говорил: "Если Бог создал этот мир, тогда пусть он изменит его план".
Что касается этой войны, то ее план иначе как "дрянным" не назовешь. Он продолжал действовать до тех пор, пока мы не победили. Мы все - и солдаты и гражданские лица - были только пятым колесом в телеге, и нас всех мотало туда-сюда. Едва заканчивалось представление, мы возвращались в бараки, чтобы сообщить, что все выполнено, как и было приказано.
12 апреля 1945 года умер Рузвельт. Мне выпала печальная миссия сообщить об этом солдатам. Такое поручение мне было не в новинку. Когда видишь столько смертей, ожесточаешься как внутренне, так и внешне. Мы прервали представление. Я пошла к солдатам, которые сидели молча на маленьком пригорке передо мной. Мы говорили и говорили, пока не наступили сумерки.
Затем наша маленькая труппа отправилась в Голландию. Там мы узнали о существовании фаустпатронов. Они отличаются от других бомб и гранат своей бесшумностью. От них не существовало защиты. Не было места, где можно было спрятаться, и оставалась только уповать, что и на этот раз пронесет. Единственной защитой был кальвадос. Под его воздействием жизнь представала в розовом свете, он делал нас усталыми и безразличными.
В Голландии мы выступали перед британскими войсками. Надо сказать, что это было не слишком большое удовольствие, поскольку у англичан замедленная реакция на шутки и они реагировали на них с большим опозданием, чем американцы. Однако на войне они действовали так же быстро, как и все остальные.
Но самыми быстрыми считались канадцы. Если положение становилось критическим и мы слышали, что канадцы уже на подходе, все испытывали облегчение, особенно генералы.
Их отличала какая-то необыкновенная надежность. Британский стоицизм счастливо сочетался в них с американским динамизмом. Канадцы никогда не пасовали перед трудностями и не покидали поле боя, как это порой делали американцы.
Война в Европе подошла к концу. Однако мы продолжали выступать перед солдатами, трепеща от страха, что нас могут послать на Тихий океан. Там еще продолжались бои.
Мы сидели, ждали приказа и смогли наконец как следует отоспаться. До нас доходили радиоперехваты с тихоокеанского театра военных действий. Перспектива оказаться там пугала нас. Я лично тоже мечтала о мире и боялась очутиться в чужой стране, чтобы начать все сначала.
"Быстрее, собирайтесь! Летим в Нью-Йорк!" Эти слова звучали как сладостная музыка. Мы уже давно были готовы!
Мы летели назад. Война в Европе была выиграна. Однако неясная перспектива войны на Тихом океане все еще продолжала страшить нас, омрачая "чувство победы".
Я вспомнила о нашем полете из Америки в Европу. Тогда мы много шутили, словно нам предстояла веселая прогулка. А сейчас не было ни шуток, ни смеха.
Самолет был так набит, что было невозможно просунуть ноги. В последний раз мы вместе, но уже разделены, каждый сам по себе. Не было общих тем для шуток. Хотелось одного - только бы полет прошел без происшествий. Пожалуй, в глубине души солдаты были счастливы, что возвращаются домой, но они все еще думали о своих товарищах, которые остались в могилах там, в Европе. Чувство горечи и боли за них не уходило.
Американцы никогда не испытывали ужасов войны в своей собственной стране. Об этом они знают только по книгам. Когда наступает настоящая трагедия, они оказываются наивны. Они святы в своей наивности. Я люблю американцев и ищу смягчающие обстоятельства, когда их критикую.
Посадили нас в аэропорту "Ла Гуардия".
Шел дождь. Никто нас не встречал, мы сами волокли свои вещи. При осмотре пришлось сдать все любимые военные сувениры. Мы вернулись на американскую землю, не имея ни цента в кармане, не зная, куда идти. А если нет денег, ты ничего не значишь, особенно в Соединенных Штатах. Если б вдруг мы стали объяснять, что только что вернулись с войны, никого бы это не тронуло. Тут уж ничего не поделаешь. Наконец я поймала такси и, пообещав хорошую мзду, попросила отвезти нас в отель "Сент-Реджис", в котором всегда останавливалась, когда приезжала в Нью-Йорк.
- Хелло, мисс Дитрих! - встретили меня в отеле.
- Вы можете оплатить такси? - спросила я. - У меня нет ни цента.
- Конечно, конечно, только подпишите чек.
- Включая чаевые?
- Непременно. Большие апартаменты, как всегда?
- Да, и немного наличных денег.
- Хорошо, только выпишите чек.
Так мы появились с нашими грязными вещевыми мешками в изысканно элегантном холле "Сент-Реджиса".
Война еще не закончилась, но казалось, здесь о ней никто никогда не слышал.
Никто не знал моего финансового положения, и чек приняли. Я выписала сто долларов. Не могу сказать, почему я не выписала большую сумму. Но поскольку я редко знала, что мне делать, если не было каких-либо указаний, то полученные сто долларов стали для меня состоянием.
Мы поднялись в мой номер. И здесь по очереди смывали европейскую грязь. Я заказала обед. Еда выглядела так аппетитно, что можно было сойти с ума. Каждый, кто выходил из ванной, получал роскошный обед. Мы решили попрощаться до захода солнца. Все хотели попасть домой до наступления темноты.
Прощались с огромной болью в сердце, но без слез и вздохов. Расставания стали привычными.
Теперь я уже сама собралась принять ванну, впервые за многие месяцы. Боже, как я была одинока! Звонить в Лос-Анджелес или какое-нибудь агентство Нью-Йорка еще рано. А впрочем, о чем говорить? Что вернулась с войны? Кого это интересовало.
Зазвонил телефон. Это был мой агент Чарли Фелдман. Пока мои друзья купались, я связалась с ним. "Пожалуйста, не выписывай больше ни одного чека, - сказал он, - они не будут оплачены, на счету ничего нет". - "Так что же мне делать?" - "Я тебе снова позвоню, дай подумать".
Я приняла ванну, легла в постель, но заснуть не могла.
Я ждала. Чего?
Я оказалась вырванной с корнем. А где остались мои корни? В гуще европейской войны? Эти мысли не давали покоя.
После всех трудностей стать жителем и гражданином Америки - это особое испытание. Вернуться в Америку, которая не пострадала во время войны, которая ни разу не узнала и не хотела знать, что пережили ее же собственные солдаты…
Да, именно тогда началась моя "антипатия к удобно сидящим дома американцам".
Часть третья
Глаза детей, как дождь золотой.
В их руках раскаляется кубок вина.
Я мечтаю под деревом лечь поспать
И забыть, что был солдатом.
Ли-Тай-Пе
Война окончилась в печали для всех ее участников. Я не настолько хорошо помню конец первой мировой войны, но думаю, что все было так же. То же отчаяние, та же беспомощность.
Снова нужно становиться кормильцем, добытчиком в стране, которая не знала, что такое война. Ни одна бомба не упала на головы американцев. Но что бы произошло, если бы однажды бомбы упали на их головы? Я могла бы назвать несколько человек, которые и из этого сумели бы извлечь барыши.
Я видела наших солдат после войны. Видела их дома в Квинсе или Нью-Йорке, когда война давно уже кончилась. Как они, безногие, на костылях, были ласковы со своими женами и детьми, я видела их. Такое не забывается. Я люблю их всех и после того, как мир забыл о них. Я до сих пор еще встречаю их. Водитель такси, вспоминая те годы, восклицает: "Мы были тогда счастливее".
Больше всего я сожалею о том, что потеряно чувство товарищества, которое сплачивало во время войны. Только в чрезвычайных обстоятельствах раскрываются лучшие качества человека.