Сегодня нам сообщили горестную весть - пал Перемышль. К сожалению, многие из нашего взвода приняли эту весть довольно равнодушно, как будто заранее знали, что так и должно случиться.
Постепенно втягиваемся в занятия. Они не тяжелы. Донимает только бестолковщина с обязательным изучением фамилий разных начальствующих лиц, начиная со взводного. Требовательность в этом деле высокая. Вот и долбишь, что фельдфебель - господин подпрапорщик Федоровский. Ну, этого нужно знать. На второй день после нашего приезда он сделал нам осмотр. Фельдфебель показался мне умным человеком, хотя и окинул всех нас презрительным взглядом, мол, "серые", но ничего не ускользнуло от его внимания. Он мгновенно обнаружил все наши недочеты. Даже то, что мы "образованные", - это слово он произнес с едкой иронией - для него не являлось достоинством.
Ну а зачем нам знать, что комендант крепости - генерал от кавалерии Бобырь, а главный начальник Варшавского военного округа - генерал-лейтенант граф Баранцев? Или начальник артиллерии - генерал-майор Яковлев? А тем более заведующий южным отделом - полковник Бороздич. Ведь никого из них мы никогда и не увидим. Наш взводный старший фейерверкер Чурсанов Алексей Яковлевич говорил нам, что он здесь с начала войны и никого из начальников, кроме ротного командира штабс-капитана Вакнеца и полуротного штабс-капитана Авальяни, не видел. Да и эти-то были здесь лишь два-три раза.
Организация крепостной артиллерии довольно странная. Артиллерия состоит из рот. В роту входит несколько батарей, иногда до десяти, с орудиями разных калибров. В нашей роте, например, шесть батарей и на довольствии состоит 678 человек. Это написано мелом на специальной черной доске, висящей в кухне. Конечно, при таких условиях командир роты не часто может посетить команду новобранцев.
Наш взводный - славный человек. Он Воронежской губернии, но считает себя казаком. Худощавый, черный, с лицом восточного типа. Этот тридцатишестилетний человек выглядит ленивым. Его любимый разговор - об усадьбе, как он называет свое хозяйство. Какие у него вышни, он так и говорит "вышни", а стоят три копейки ведро, огромные волы, коровы дают молоко в размерах невероятных. Он, конечно, фантазер. Жизнь у него была бы сладкая, если бы не "проклятая баба", которая в самую лучшую минуту жизни, когда, например, лежишь, отдыхая под вишней, кричит тебе и требует принести ведерочек пять воды. Но потом оказывается, что и "проклятая баба" - отличная хозяйка, кормит мужа вкусно, заботится о нем, как будто он "дитё".
- И жена она хорошая, - говорил Чурсанов, - да, хорошая, - и он сладко потягивался от приятных воспоминаний.
Каждый день он начинал вопросом:
- А когда же мы замиримся, Михаил Никаноровнч?
Или:
- Еще не замирились?
13 марта.
Постепенно сошлись с двумя другими "образованными". Это - Ваня Алякринский, сын дьякона из Гороховца, и Геннадий Осинкин - из Кольчугино. Первый - высокого роста, сутуловатый, ходит коленками вперед, как бы на полусогнутых ногах, руки длиннее, чем обычно у людей. Кроме этого, "особых примет не имеет", как пишется в паспортах. Способности - весьма скромные, но силы невероятной: поднимает трехдюймовую пушку за дульную часть. Ваня добродушен, разговорчив, любит церковное пение и сам поет глуховатым басом.
Геннадий Осинкин - человек "субтильного" сложения, непонятно, как он попал в артиллерию, очень общителен, везде чувствует себя, как дома, непоседлив, все время вертится. У него хороший баритон, и потому он состоит в запевалах.
15 марта
Сегодня воскресенье, нас водили в церковь. Молитвенного настроения не было. Осинкин предложил помочь дьячку. И вот мы вчетвером на левом клиросе. Ваня и Геннадий как у себя дома. Достали какие-то ноты, мне незнакомые, написанные крючками. Но Ваня и Геннадий в крючках разбираются. Я и Гриша довольно успешно вторили им. В общем, время провели неплохо, солдатам наше "пение" даже понравилось. Дьячок же по приказу священника убеждал нашего взводного обязательно присылать нас ко всенощной и обедне. Мы не прочь: все-таки развлечение.
Всю ночь и весь день сегодня гремит отдаленная канонада. Это идет большое сражение на Бзуре. Но так как канонада гремит там же, где она гремела и две недели назад, все это говорит об упорстве и возрастающем ожесточении противников.
Получил первые письма из Иваново-Вознесенска. Там все по-прежнему.
21 марта.
Сегодня страстная суббота. Обещаны усиленные порции. Вечером принесли порядочное количество творогу, яиц, сахару и изюму. Фельдфебель приказал сделать пасху. Под руководством Вани Алякринского, как лица почти духовного звания, мы долго священнодействовали, пытаясь соорудить нечто похожее на домашние пасхи. Однако ничего путного у нас почему-то не получилось: сахар соединился с творогом, и все превратилось в жидкую кашицу.
27 марта
Получил письмо от сестры. Она пишет о государственном изменнике полковнике Мясоедове, предавшем 10-ю армию и получившем от немцев за это несколько миллионов, но разоблаченном и повешенном. В нашей армии много немцев, возможность измены не исключается, но ведь Мясоедов-то русский. Как же он-то мог изменить?
14 апреля
Неожиданно обнаружилось, что наш ленивый и малоподвижный взводный в случае необходимости может быть совсем другим.
Сегодня мы впервые увидели помощника командира роты штабс-капитана Авальяни. Довольно красивый грузин лет тридцати, веселый, подвижный, простой, он очень понравился нам. У Алякринского спросил, не родственник ли он композитора Алякринского. Получив отрицательный ответ, сказал "Жаль" и тут же спел нам романс этого композитора. Попал он к нам, когда мы долбили "унутренний устав".
"Словесность" скоро надоела штабс-капитану. Он приказал заняться строем. Вот тут-то мы и услышали, что у Чурсанова отличный голос, командует он великолепно, властно. Авальяни остался доволен и осведомился, как обстоит у нас дело с гимнастикой. Узнав, что мы занимаемся вольными движениями и играем в чехарду, сейчас же потребовал заняться чехардой и стал играть вместе с нашим отделением, смеясь от души своим и чужим промахам. А каждому из нас доставляло немало удовольствия прыгать через офицера. Затем перешли к перекладине. Авальяни неплохо показал некоторые упражнения и спросил, кто из нас может сделать то же. Мы не решались, боясь осрамиться. Тогда вышел Чурсанов:
- Дозвольте мне, ваше высокородие?
- Давай покажи, голубчик!
Чурсанов подошел к перекладине, снял фуражку, вскинул руки и пошел: взвился на перекладину, сложился пополам, лег на нее животом, скользнул вниз, снова взвился вверх, перевернулся через спину, сделал солнце и, молодецки спрыгнув на землю, надел фуражку.
- Вот это да! - проговорил кто-то сзади меня.
Мы смотрели на нашего взводного с восхищением. Авальяни, видимо, был просто ошеломлен.
- Да тебе нужно в цирке выступать, братец! Много тренируешься?
- Так точно, ваше высокородие, - врал наш взводный. Мы-то отлично знали, что он и близко к перекладине не подходил.
Довольный штабс-капитан поблагодарил наш взвод и отбыл, а Чурсанов немедленно превратился в прежнего малоподвижного, ленивого человека. Но теперь мы знали, какие силы кроются в нем, и наше уважение к нему намного возросло. Я же дал себе слово заняться перекладиной и добиться успехов, может быть, не таких, как у взводного, но все же, чтобы не стесняться показать, что я могу.
20 апреля
Все кругом цветет. По ночам поют соловьи. Днем кругом огромное количество разнообразных птиц, празднующих свои свадьбы. Тут и доверчивые куропатки, осторожные, пугливые стрепеты, вдоль речки - длинноклювые бекасы. Цветущие маки делают поле красным. Стоит жара, а мы ежедневно ходим за пять-шесть и более верст на батареи и усиленно занимаемся. Возвращаемся грязные и усталые.
29 апреля
Продолжаем усиленно изучать орудия и стрельбу из них. Неплохо овладели трехдюймовыми пушками с поршневым и клиновым затворами, сорокадвухлинейной пушкой, шестидюймовой 1878 года на постоянной базе и приступили к изучению шестидюймовой гаубицы. Все это дается не так-то легко. Каждый из нас тренируется во всех должностях. Это очень хорошо: мы умеем все делать. Только не нравится мне, что старые пушки нескорострельны - не более одного выстрела в минуту при самой напряженной и сноровистой работе всей прислуги: наводка с гониометром, которым прилично смогли овладеть только некоторые из нас, снаряд и заряд раздельные, мешок с порохом нужно пробивать перед выстрелом спицей. Впервые увидел здесь картечь - не обычный снаряд, а именно картечь - двести круглых пуль в свинцовом цилиндре. Оболочка разрезается при выстреле нарезами орудия, и прямо от его дула брызжет страшный дождь.
15 мая
Воскресенье. Сегодня наш суровый подпрапорщик разрешил нам, "образованным", пойти в город Новый Двор в сопровождении старшего из старых солдат.
Через Вислу мы переходили по деревянному мосту недалеко от впадения в нее Буга-Нарева. Висла - могучая, широкая река с быстрым течением и желтоватой водой. Вода в Буге-Нареве чистая. Там, где он впадает в Вислу, вода кажется черной и потом долго, насколько хватает глаз, идет у правого берега Вислы, не сливаясь с ее водой. Мы не могли отказаться от удовольствия выкупаться. Забрались на какие-то неохраняемые барки, стоявшие у берега, и нырнули. Вода оказалась страшно холодной, а течение настолько быстрым, что нельзя было плыть не только против него, но и наперерез. Выкупавшись, оделись и пошли дальше.
Новый Двор, или Новы Двур, как произносят здешние поляки, - маленький городок, населенный в большинстве евреями. Наш сопровождающий имел задание закупить несколько пар подметок. Мы решили сделать то же самое и зашли в кожевенную лавку, всю пропитанную запахом кож, в огромном количестве заполнявших все пространство обширной лавки и коридор, ведущий в квартиру хозяина. Покупки сделали быстро и собирались идти дальше, но в это время вошла дочь хозяина, и мы, как пригвожденные, остались на месте. Такой красавицы я не видел и не думал, что могут такие быть! Мы забыли все на свете и пялились на это чудо кожевенной лавки. А она мелодично что-то спросила по-еврейски у отца, человека самой заурядной внешности, окинула нас быстрым взглядом и ушла. Мы постепенно пришли в себя. Наш старший, оставшийся равнодушным, довел до нашего сведения, что намерен посетить свою землячку, и спросил, где мы будем коротать время. Я сказал, что хорошо бы попить чаю или кофе по-варшавски, спросил, есть ли здесь кафе или что-нибудь подобное.
- Это можно, - ответствовал старший, - ходить никуда не нужно, можно здесь.
- Как, здесь? - с радостным изумлением воскликнул кто-то из нас.
- А так! Пан, - обратился старший к хозяину лавки, - нужно чаю, гарбаты али кофе, кавы, - тут же переводил он с русского на польский, - вот этим господам.
- Берта! Берта! - крикнул хозяин куда-то в пространство. Мы с надеждой устремили глаза на дверь из коридора и были вознаграждены: вошла она.
- Берта, - обратился к ней хозяин на чистейшем русском языке, - эти господа военные хотят пить чай или кофе. Сделай им и то и другое.
- Хорошо, - отвечала божественная Берта, - идите, господа, за мной.
Мы сказали старшему, чтобы он не торопился, мы будем ждать его здесь.
Понимающе кивнув головой, он исчез.
Берта ввела нас в большую комнату, по всем признакам столовую, но с мягкой мебелью и с пианино у окна.
- Садитесь, пожалуйста, - равнодушно проговорила она, - я вас долго не задержу.
Рассевшись кто где, мы заговорщически переглянулись, как только Берта вышла из комнаты.
- Ну как? А? - разом воскликнули мы.
- Я готов здесь не только пить чай и кофе, но и обедать и даже ужинать, - сказал Геннадий. - Как вы?
- У меня только шесть рублей, - охладил наш восторг меланхоличный голос Вани.
Мы подсчитали наскоро свои капиталы и решили, что на сегодня ограничимся чаем с кофе и какими-нибудь пирожками.
- Здравствуйте, господа молодые люди, - внезапно раздался голос с порога.
Мы оглянулись. Там стояла копия Берты, но только не восемнадцати, а сорока - сорока трех лет. Мы вскочили. Женщине понравилась наша вежливость, и она притворно-смущенным голосом произнесла:
- Что вы! Не беспокойтесь, пожалуйста. Я мать Берточки. Она сейчас приготовит чай и кофе. Я хотела только спросить, достаточно ли будет подать булочки и маковые подковки? Может быть, сделать яичницу?
Мы дружно запротестовали.
- Помилуйте! Мы и так очень обязаны, а есть совсем не хотим, - наперебой говорили мы, опасаясь за свои тощие кошельки.
Мило улыбаясь, мамаша Берты исчезла. Мы облегченно вздохнули, а Ваня щелкнул языком:
- Вот это женщина.
- Стыдись, она тебе в матери годится, - попробовал его образумить Малышев.
В это время вошла женщина, тоже красивая, лет тридцати, видимо работница. Кивнув в нашу сторону головой: "Здоровы булы, панове!", она стала ловко накрывать на стол, а затем притащила блестящий никелированный самовар, пыхтящий как паровоз, а затем большой медный кофейник с подставкой, в которой горела спиртовка. Комнату наполнил аромат хорошего мокко. Наконец появилась и Берта в том же скромном синем шерстяном платье, с короткими рукавами, придающими характер милой невинности, и закрытым воротником. Она сделала приглашающий жест:
- Прошу к столу.
Мы пили ароматный, горячий кофе и превосходный чай, ели румяные булочки с маслом и маковые подковки, но разговор с красавицей хозяйкой никак не налаживался. На наши вопросы следовало односложное "нет", "да" или "не знаю", "может быть". Наш присяжный оратор Геннадий исчерпал весь запас своих острот - и без всякого результата. Беломраморное чело, греческий нос нашей хозяйки, белые, как алебастр, с розовым внутренним светом щеки и полные пунцовые губы ни разу не изменили своего бесстрастного выражения. Мы почувствовали себя неловко. Я подумал, что отлично говорящие по-русски отец, мать и дочь должны были жить в русском городе, а может быть, бывали за границей. Где? В Германии - об этом говорит имя Берта.
- А знаете, Берта, все-таки напрасно вам дали немецкое имя, - решился заговорить я. - Ведь много есть прекрасных женских еврейских имен.
- Например? - спросила, не поднимая на меня глаз, красавица.
- Хотя бы Рахиль.
- Нет, она, по Библии, много страдала.
- Лия!
- Тоже.
- А Суламифь?
Верхние веки Берты дрогнули, всколыхнулись и открыли огромные, синие-синие, глубокие озера. Мне показалось, что на дне что-то блеснуло.
- Суламифь? - медленно и сурово переспросила Берта. - Суламифь? - еще раз проговорила задумчиво она. Синие озера потемнели. - Это хорошо - Суламифь, - она вздохнула, веки опустились, черные ресницы и темно-коричневые брови встали над озерами, как лес, и скрыли их. - Но в наше время не может быть Соломона.
"Ага, - отметил я, - ты, душенька, может быть, и не читала Библию, но Куприна ты читала наверное".
После этого лед сломался. Берта стала отвечать более охотно. Разговорился даже Гриша Малышев, самый красивый из нас и самый молчаливый. Скоро мы узнали, что мать Берты - дочь московского купца первой гильдии. Отец Берты долго работал у него. Затем они переселились в Новый Двор. Берта училась в гимназии и в музыкальном училище в Варшаве. Два раза была с матерью у родственников в Германии, во Франкфурте-на-Майне. Там живут ее бездетные дядя и тетя. Она их наследница, имя ее в честь тети.
Берта неплохо сыграла нам "Песни без слов" Мендельсона, какую-то трудную, скучную фугу Баха, потом мы пели хором русские песни. Просили Геннадия спеть соло. Но он что-то заупрямился и не показал свой красивый баритон. Тогда Ваня затянул "Дубинушку", а мы изображали хор. Потом Ваня под общее одобрение неплохо исполнил "Уймитесь, волнения страсти". Он разбередил меня. Берта открыла мне свои озера, и я тоже решил спеть. Но что? Взял для начала "Ах, я влюблен в одни глаза", потом "Узника", "На старом кургане" и вошел в азарт. Спел "Хризантемы", да так, что самому понравилось, и, наконец, куплеты Тореадора. Я стоял около Берты, смотрел на милые завитки волос на ее белой шее, мне было хорошо, и пел я с чувством, как никогда. Берта многих вещей не знала, но быстро подбирала по напеву и без устали аккомпанировала, время от времени погружая меня в свои синие, загадочные озера: Соломон не выходил у меня из головы.
Когда старший зашел за нами, нам еще не хотелось возвращаться в свою халупу. Но день клонился к вечеру. Мы предложили матери Берты плату за чай, кофе и прочее - она даже обиделась.
- Что вы, молодые люди!.. Какая плата? Вы наши гости! Берточка целый год не имела такого приятного знакомства и скучала страшно. Прошу вас обязательно заходить к нам, когда будете в городе.
Переходя мост через Вислу, мы, все еще находясь под впечатлением отлично проведенного дня, прервали естественное в данном случае молчание.
- Девушка редкая. Таких, пожалуй, я еще и не встречал, - проговорил, видимо отвечая на свои мысли, Геннадий.
- Как хотите, ребята, а нам нужно еще побывать в этой лавочке, - сказал Гриша, - нужно запастись подметками, да я думаю перетянуть свои сапоги.
30 мая