– Видать, Федор, чем-то ты пленил фабриканта Василия Макарова, Руслана нашего. Как-то встретил его, он долго нахваливал тебя, – заговорил однажды Коровин. – Башковитый, говорит, ваш песенник-то. Сурьезно расспрашивает, сколько стоит крахмал, сколько нужно денег на картошку, сколько на машины для размолки. И все подсчитывает, говорит, значит, думает фабрику здесь поставить. Значит, денежки у него водятся, раз фабрикантом хочет стать. Да и что ему? Всю жисть, что ли, пустяками заниматься, горло драть в киатрах-то. Понятно, что надоело, взрослым становится. "Ежели на положение фабриканта станет, то петь ему надобно бросать, а то всурьез его никто не возьмет. Настоящие люди дела с ним делать нипочем не станут", – строго так сказал Руслан. Помнишь, Федор, Мамонтов рассказывал, как на него посмотрел Витте, узнав, что Савва содержит Частную оперу? Как на человека несерьезного… Так что ты, Федор, бросай свои песенки, не примут тебя серьезные люди в свою компанию.
– Думал, Костя, ты что-нибудь умное скажешь, а ты опять за свое: насмешки строишь. Производство крахмала дает сорок процентов на капитал. Почему я должен четыре процента банковских получать, а не сорок? Ну, скажите, умники…
– Вот Горький приедет, он тебе покажет, где раки зимуют, – вмешался в потеху Валентин Серов.
– А при чем здесь Горький? Он вложил свой капитал в издательское дело и получает большие доходы с каждого им вложенного рубля…
– Он книжки издает, благородным делом занимается. – Коровин был неумолим. – А ты только о прибыли заботишься.
– Я тоже буду благородным делом заниматься. Крахмал всем нужен, небось все вы крахмалите свои рубашки, собираясь в гости. Вот… А потом… Я ж начну с маленькой фабрики, я ж свои деньги тяжким трудом зарабатываю. Пою. Мои денежки кровные…
– Ну сам посуди, Федор. Ты приходишь на фабрику, а там рабочие взбунтовались, не хотят работать, требуют прибавки. Ты что? Откажешь им?
– А зачем мне ходить на фабрику? Я ж не буду сам управлять этим хозяйством. Пусть Василий Макаров и управляет моей фабрикой, как и своей. Мы рабочим деньги будем платить. Зачем же им бунтовать?
– Эх, Федор Иванович, слушал я, слушал, не дело вы затеваете. Пусть Макаров этим и занимается, он кого угодно в бараний рог согнет. А ты? Ну разве ты можешь с нашим братом разговаривать? Уж больно ты горяч… Постройте, постройте… Пока вы будете строить, тебя обдерут как липку. Ей-ей обдерут. А когда построите, фабричные хлынут сюда, веселье пойдет, загадят все кругом, ни рыбы не будет, да и зверь, какой еще остался здесь, весь разбежится. Зачем же ты здесь дом-то будешь строить? Для чужого дяди? А главное – разденут тебя, до нитки разденут, ты не знаешь тутошнего народа, плутни много. Обведут тебя вокруг пальца, ты ж не умеешь такими делами заниматься.
Коровин и Серов удивленно посматривали на "красноречивого" Василия Княжева, который редко-редко вмешивался в столь серьезные господские разговоры.
– И зачем я затеял этот разговор? – Шаляпин был явно не в духе. – Вы ж все равно ничего не понимаете в этих делах.
И вышел, хлопнув с досадой дверью.
– Главное, что и сам ничего, как и мы, не понимает.
– Чем бы дитя ни тешилось, – подвел итог разговора Коровин.
На следующий день после завтрака Шаляпин ушел к фабрикантам. Долго у них пробыл. Коровин и Серов, как обычно, сидели недалеко от дома на своих стульчиках и писали с натуры. Шаляпин вместе с Макаровым шли мимо них, за ними еле поспевал маленький Глушков. От быстрого шага крылья поддевки на Шаляпине разлетаются в стороны, Глушков что-то говорит, а высоченные Шаляпин и Макаров, вполоборота повернувшись, внимательно слушают. Шаляпин, проходя мимо друзей-художников, хотел было поздороваться, но, увидев, как они, иронически привстав и сняв шапки, подобострастно кланяются, фыркнул и отвернулся.
– Вам все хаханьки, никак не можете по-людски, – бросил он на ходу. А сам любил потеху, но терпеть не мог насмешек над собой.
Оказалось, что крестьянин-фабрикант Глушков готов был продать Шаляпину восемьдесят десятин лесу, и они приходили к Шаляпину посмотреть проект дома, который приготовил Константин Коровин. Где строить дом? Вот вопрос, который волновал Федора Ивановича.
Горький приехал рано утром. Все еще спали. Коровина разбудили, и он радушно встретил дорогого гостя. Что в такую рань-то делать? И повел Алексея Максимовича в сарай отдохнуть с дороги, сам попросил на сене поспать, давно, дескать, не спал. А так хорошо… Но сообщение Коровина, что там барсук обитает, несколько охладило желание Горького поспать в сарае, и они вернулись в дом. Коровин отвел Алексея Максимовича в комнату сына, уехавшего в Москву, и постелил ему постель. Горький поставил в угол длинную палку, снял белое непромокаемое пальто, серую шляпу, оставшись в черной блузе, подпоясанной простым ремнем, и больших начищенных сапогах на высоких каблуках. По всему чувствовалось, что Коровин принял правильное решение, поселив гостя в удобной комнате.
Накануне, поздно вечером, приехали архитектор Мазырин, старый школьный товарищ Коровина, и Николай Александрович Жедринский, гофмейстер, секретарь великой княгини Елизаветы
Федоровны, добрый приятель, недавно позировавший Коровину для портрета, выставленного в 1902 году на выставке "Мир искусства". Тоже страстный охотник и рыбак. Так что вместительный дом был полнехонек.
Один за другим поднимались ото сна гости, умывались, прихорашивались, узнав о том, что рано утром пришел Горький. Позднее всех встал Шаляпин, дружески всех поприветствовал, с Горьким крепко обнялись.
– Я сейчас! Только окунусь, что-то голова тяжелая после вчерашнего…
Действительно, не прошло и нескольких минут, как Шаляпин вернулся, бодрый, свежий сел за стол, за которым уверенно раздавался окающий говор друга.
– А что, Алекса, не пойти ли нам за грибами? Тут грибов…
– Пойдем, Федор, ты славно придумал. Я люблю собирать грибы.
– Господа! – сказал Коровин. – Вы, конечно, свободны делать что хотите. Собирать грибы, ловить рыбу, писать этюды, отдыхать у речки. Но заметьте, я к обеду заказал изжарить кур и гуся, уху из рыбы, раков, которых ты, Федор, очень любишь, жареные грибы, слоеные пирожки, ягоды со сливками… И еще много всякой всячины будет на праздничном столе. Так что не опаздывайте к обеду. А кто опоздает, пусть пеняет на себя, семеро одного не ждут… Так и знайте.
Все собравшиеся под крышей Константина Коровина приняли к сведению сообщение хозяина и разбрелись кто куда.
Шаляпин и Горький с корзинками в руках пошли в лес. Почти полгода не виделись друзья, накопилось многое, что хотелось выплеснуть, освободившись от душевного груза, давившего на сердце. И столько событий мелькнуло за эти полгода. Шаляпин вспоминал о своей поездке в Египет, о своем житье-бытье в Неаполе, о недавних гастролях по югу России. А Горькому тоже было что сказать о своем путешествии по Кавказу, о встречах с друзьями юности…
Шаляпин жадно, как всегда, слушал Горького. Конечно, Федор Иванович знал, что Горький еще в молодости участвовал в нелегальных кружках народников, народовольцев, агитировал рабочих и крестьян бороться за справедливое решение социально-общественных вопросов российского бытия, читал его рассказы, пьесы, восхищался его смелостью, с какой друг осуждал "хозяев жизни", мещан, защищая интересы бедноты, рабочих и крестьян. Знал и о том, что не все слои общества поддерживают Горького в его радикальных стремлениях перестроить жизнь России на революционных началах. Поддерживает его только революционно настроенная молодежь, а средние слои, напротив, возмущены его призывами уничтожить самодержавие и устоявшиеся после реформы 1861 года законность и порядок. Да и популярен Горький лишь у тех, кто проповедует марксизм, кто зовет к "безумству храбрых", к революционному подвигу, кто мечтает о счастливом, светлом будущем, пренебрегая сиюминутным, настоящим. Горький упоминал и о Ленине, о нелегальной газете "Искра", которая восторженно писала о постановках пьес Горького, вызывавших общественное возбуждение и даже неповиновение молодежи, как это было в Белостоке.
– Почти месяц бродил по Кавказу. Выехал из Нижнего по Волге, добрался до Саратова, там побывал в Радищевском музее, потом – Владикавказ, Тифлис, Батум, снова Тифлис, Боржом, Бакуриани, Боржом, заехал в Абастуман к Нестерову, по его совету посмотрел Гелатский монастырь, чудо грузинской архитектуры… Удивительная страна! Как хорошо увидеть ее свободным человеком…
Шаляпин вопросительно посмотрел на него.
– Ты ведь знаешь, что однажды в Тифлисе я оказался за казенный счет. Арестовали меня в Нижнем, доставили по Военно-Грузинской дороге в Тифлис и заключили в Метехском тюремном замке. Если б ты знал, как тяжко уезжать от молодой жены и сына… А там снегири, щегол… Как они приятно чирикают… Без меня Катя гнала-гнала их, а они, глупые, часа через два вновь прилетали в окно поклевать зернышек. Как обидно! А щегол погиб, недосмотрели.
– Около Метехского замка я бывал, в Метехском храме, страшно смотреть со скалы вниз на бурлящую Куру…
– Да, уж я-то насмотрелся на Куру из прорези тюремного окошка. А первые сутки, как только поместили меня в камеру, проспал. Представляешь? А все потому, что во время переезда по Военно-Грузинской дороге не мог уснуть, хотя и был утомлен арестом, обыском и прочими жандармскими прелестями… Изумительно хороша эта дорога, глаз не мог оторвать от этой красотищи, какое уж там спать.
– А за что тебя?
– Один мой давний приятель по Тифлису был арестован за революционную пропаганду среди рабочих, а у него нашли мою фотографию с дарственной надписью. Фотографию я подарил ему еще в 1892 году, когда мы создали своеобразную коммуну, читали социал-демократическую литературу и мечтали…
– Это когда ты хлебопашеством хотел заняться и писал письмо графу Толстому?
– Нет, чуть позднее. От создания земледельческой колонии я уже отказался. Ничего и тогда не получилось, крах этой идеи подвел меня к мысли о самоубийстве, настолько возненавидел я этот сытый мир, где нельзя найти места, чтоб можно было б жить без начальства и его указки… Этот мир был глубоко противен мне, я сочинял ядовито-сатирические стишки, проклиная все сущее, раз не удалось организовать земледельческую колонию по западным образцам теоретической мысли. Но в Тифлисе я встретил тех же людишек, которых возненавидел в Казани, в Нижнем, Царицыне, все те же одушевленные предметы, исправляющие должности в городе… Так же лживы и лицемерны, самолюбивы и продажны… И я решил продолжить борьбу. Если б не Александр Мефодиевич Калюжный, революционер-народоволец, неоднократно подвергавшийся арестам и отбывший ялуторовскую каторгу за борьбу против самодержавия, то я сейчас был бы где-нибудь в Сибири, кандалами гремел.
– Это он тебя заставил написать твой первый рассказ?
– Да! Я встретил его в Тифлисе, работал статистиком в Управлении железных дорог. Я тогда, десять лет тому назад, поселился у него, много рассказывал ему о своих приключениях. А он часто твердил мне: "Пишите, пишите, вот так, как рассказываете, и у вас будут тысячи читателей". Я и осмелел, написал "Макара Чудру". И получил две выгоды: избежал ареста и вечного поселения в Сибири…
– А вторая?
– Встретил тебя! Колокольня! А вот и лес, пойдем собирать грибы, люблю бродить по лесу…
Шаляпин и Горький, раздвигая мохнатые еловые ветки, углубились в лес. Как и полагалось в лесу, чтоб не отстать друг от друга, кричали по именам. Увлекались, забывали друг о друге при виде белых и моховиков, вспоминали, кричали громче. Так и набрали полные корзинки.
– Не пора ли, Алекса, домой-то?
– Боишься пропустить обед?
– И есть уж охота, пойдем домой…
И снова потекла беседа.
– А почему ты второй раз оказался во Владикавказе?
– По дороге вроде бы. Через Мамисонский перевал пошел пешком, в местечке Они меня ждали местные революционеры и интеллигенты. Спустился к Владикавказу, а уж там решили денька на два заглянуть на Кавказские минеральные воды.
На недоуменный взгляд Шаляпина, дескать, крюк немалый, ответил:
– Посмотрел там в постановке труппы Брагина "Мещане". Все-таки, Федор, хоть и ругают, а пьеса моя звучит современно, злободневно. Я вот побывал в различных местах Грузии, побывал на Волге, на юге России и чувствую, как поднимают голову такие люди, как Нил. Может, еще более решительные и более революционно настроенные. Все жаждут свободы, мечтают о свержении самодержавия, царских сатрапов, хотят глотнуть воздух свободы, нужны только деньги… Деньги на оружие, на типографские станки, чтобы печатать листовки. Где бы я ни был, повсюду давал деньги: 300 рублей Тифлисскому комитету РСДРП…
– Это что такое за чудовище?
– Ты не смейся! Самая серьезная партия, которая перевернет нашу жизнь, если у нее будут деньги: Российская социал-демократическая рабочая партия, руководство ее выпускает за границей "Искру", а для этого тоже нужны деньги. В Кутаиси я встречался с политическими ссыльными и поднадзорными. Человек двадцать пришли на торжественный ужин, среди них социал-демократы, готовые хоть сейчас подняться с оружием в руках. Пришлось дать одному замечательному грузину, которому грозила ссылка в Сибирь, деньги для поездки за границу. Так что все, что накопил своими литературными трудами, оставил на Кавказе. Придется у тебя занимать…
– Ты же знаешь, я дом хочу купить, землю, фабрику хочу построить.
– Какую еще фабрику, Федор? Побойся Бога, чувствую, влезаешь в какую-то авантюру. Я участвую в подготовке восстаний против помещиков и фабрикантов, а ты покупаешь в это время фабрику и начинаешь эксплуатировать рабочих и крестьян. Дом тебе нужен. Это ясно, но зачем тебе фабрика… Не влезай ты в это дело, прогоришь, ты ж не умеешь хозяйствовать, ты же не Мамонтов и Морозов… Мамонтов и то прогорел, разорился. Нет, не советую. А если у тебя свободные деньги появились, так у меня есть интересное предложение: в Нижнем собираюсь открыть Народный театр на паевых условиях. Каждый пай сто рублей. Народный дом почти готов, скоро открывать его будем, приглашаю тебя на открытие, но, чтобы ставить пьесы, нужны опять эти проклятые деньги. Сдавать Басманову мы не хотим, а думаем образовать паевую компанию, составить труппу и – ставить пьесы, какие хотим. Мы – это я, Чириков, Малиновские, Михельсон, Нейгардт, вот приглашаю тебя, думаем пригласить Морозова, Алексеева-Станиславского, Панину. Артистов согласились подобрать Мария Андреева и Асаф Тихомиров, который будет и режиссером. Вот куда надо деньги вкладывать – в развитие народных театров, а с их помощью вносить революционное сознание в народные массы, для которых и предназначен этот театр, как и многие другие. Нужно организовать целую сеть народных театров. Станиславский-Алексеев загорелся этой идеей…
– А где ты его видел? Чудесный человек!
– В Ессентуках. Поужинали вместе, рассказали о своем путешествии пешком по Кавказу, благодарил, что навестил и развеял его скуку.
– Какая уж там скука? Когда я там бываю, вздохнуть свободно не дадут. То выступления, то обеды, ужины, то в картишки перебросишься в хорошей компании.
– Ну ты – совсем другое дело! А Станиславский прямо говорил: "Здесь невозможная скука. Спасибо вам, Алексей Максимович, и вашим спутникам, что оживили наше существование".
Горький говорил эти слова, явно желая передать манеру Станиславского, человека образованного и культурного, и эта манера была полной противоположностью манерам знаменитого писателя, усвоившего манеры простые, даже грубоватые для того, чтобы не отличаться порой от рабочих и вообще людей трудового происхождения.
– Не представляю, что такое скука. Что он не работает? – спросил озадаченный Шаляпин.
– Работает. Пишет "Настольную книгу драматического артиста", к тому же еще статью "Труд артиста кажется легким". А главное: "У меня, говорит, началась сезонная лихорадка. Хочется поскорее покончить с "Цезарем" и приняться за Чехова". Ты ведь знаешь, что Антон Павлович заканчивает новую пьесу, и художественники очень ждут ее, хватит Горькиады, упрекают их рецензенты, нужны более интеллигентные герои на сцене.
– Знаю от Ольги Леонардовны, что Чехов уж года три работает над пьесой, помнишь, у тебя на банкете мы долго с ней разговаривали, в Эрмитаже…
– Так вот, ждут пьесу Чехова, а пока Константин Сергеевич готовит роль Брута в "Цезаре", ох и ругал себя, что взялся за эту роль. Ругал и Немировича, который совсем иначе видит некоторые сцены Шекспира. Представляешь, один в Ессентуках, другой в Риме, смотрит реальную, так сказать, обстановку, в которой протекало действие две тысячи лет тому назад. И никак, естественно, договориться не могут о принципах постановки гениальной драмы.
– Раз Немирович ставит спектакль, то он и должен разрабатывать сцены постановки.
– Все это так, но многие уже поговаривают, что в театре образовалась трещина: Немирович поставил "На дне", "Столпы общества", сейчас ставит "Юлия Цезаря", а Художественный театр называют театром Станиславского. Обидно?
– Обидно!
– Вот и скучно становится Алексееву-Станиславскому, что возражают ему, не соглашаются, хотят сделать что-то по-своему. Критиковал Немировича за то, что он, дескать, увлекается топографией местности, хочет представить на сцене часть действительного Форума с натуры. А сценичны ли будут эти планировки, в которых нужно отразить прежде всего характерность Рима? В банальном Форуме, говорит, типичен сам Форум, то есть большая площадь, свободная, с большим воздухом. Это впечатление должно быть главной целью декорации. А Немирович не согласился, представил свой план, вот и заскучал наш Сатин-Станиславский, он же купец Алексеев.
– Декорации – это по части Кости Коровина, он замечательные сделал декорации к "Демону", костюмы такие разработал, что просто чудо, как раз для меня, учел все мои предложения.
– Не твои, скорее всего, а Врубеля… Оказался ты в компании декадентов, собьют они тебя с правильного пути. Вот уж и фабрику задумал строить, капиталы наживать…
– Нет, Алекса, не согласен я с тобой. Коровин и Серов здорово помогают мне, с их помощью я чаще нахожу то, что мне нужно для работы в театре. Это такие умницы. А их постоянно ругают декадентами, особенно Коровина. В январе я буду петь Демона в одноименной опере Рубинштейна в свой бенефис. Я попросил его освежить декорации и костюмы. Так он мне вывалил целую кипу вырезок из газет, в которых были отклики на премьеру спектакля два года тому назад. Ужас! Ни одного доброго слова не сказали в адрес замечательного художника и его оформления спектакля. Стыдно читать… Солидные, серьезные газеты, вроде "Петербургской газеты", прямо заявляли, что на них это художество производит отвратительное впечатление, костюмы кричащи, декораторы не выказали вкуса, во всем чувствуется что-то серое и мрачное, в костюмах преобладает коричневый и желтый цвет, точно все сделано из верблюжьего некрашеного сукна. Особенно не понравились нашим критиканам танцовщицы, одетые в желтое платье с зелеными и серыми пятнами, что якобы делало их похожими на пятнистых жаб, дескать, и деревья в саду приняли какой-то фантастический синий цвет… Словом, чепуху всяческую написали о талантливом в отношении декораций и костюмов спектакле…