- Я не спрашиваю тебя, хочешь или нет! Я приказываю.
- Приказываете стать жуликом? Неужели нельзя найти другого кого-нибудь?
- Кого? Не видишь, кто в лагере находится?
- Вижу.
Я посмотрел на Габдракипова в надежде найти у него понимание.
- Соглашайся, Жженов! Прошу тебя, - сказал Габдракипов.
- Влипну я с этим хлебом, гражданин начальник! - упорствовал я. - Не умею я торговать, поверьте… Мало вам одного растратчика, что ли?
- Как только найду подходящего человека - заменю. Но сейчас такого нет!.. - Лебедев перешел с начальственного тона на простой, человеческий. - Нельзя дальше держать лагерь голодным. Не видишь, что делается? Меня интересует, будет ли порядок?
Он замолчал, как бы раздумывая, стоит ли сказать мне еще что-то, и, решив, что стоит, неожиданно выпалил:
- Запрос на тебя пришел из Усть-Омчуга. Так что не советую ссориться со мной, артист!
- Это серьезно, гражданин начальник? Вы не шутите? Из культбригады, да? - обрадовался я.
- Не шучу. Так что, будет порядок?
Он точно рассчитал, чем можно сломить мое сопротивление.
- Обещаю, что "комбинаций" с хлебом не будет. А будет ли порядок, не знаю, не уверен. В этом деле я младенец, учтите это.
- Ладно, учту. Иди принимай хлеб и торгуй, младенец.
Вот так я стал хлеборезом.
Получил место, за которое другие дрались, интриговали и давали взятки… Не меньше, чем теперь дают за место в пивном ларьке или на бензоколонке.
Получил место, позволяющее извлекать при желании личную выгоду, стать чуть ли не самым влиятельным придурком, единоличным распорядителем основного жизненного продукта - хлеба!
Хлеб - валюта! Единственная в условиях штрафного лагеря. Даже золото отошло на второй план.
На "Глухаре" можно было иметь кучу золота в кармане и в то же время оставаться голодным! Его некуда было деть.
В обычном лагере работяги ухитрялись передавать золото "вольняшкам". Те сдавали его в золотую кассу по нормальной, установленной государственной цене, а с зеками расплачивались хлебом, продуктами… И тех и других это устраивало. И "вольняшки" зарабатывали, и зеки подкармливались!..
На "Глухаре" вольнонаемных не было, а нести золото начальству не имело смысла. Никаких дополнительных продуктов штрафному лагерю не полагалось. Как бы хорошо лагерь ни работал, как бы ни перевыполнял план - больше штрафной пайки не получишь!
Возможностей расплатиться за добытое сверх нормы золото у начальника не было. Его личный премиальный фонд был настолько мал, что практического значения не имел. Выходило, что, кроме доброго слова, ничего у Габдракипова не было. Одним же добрым словом, как известно, сыт не будешь!..
Зато хлеборез в этой ситуации вырастал в могущественного хищника, перед которым лебезили и пресмыкались сотни доведенных до отчаяния зеков.
Объединившись с другими придурками (старостой, нарядчиком, завхозом, поваром), они превращались в стаю хищников.
В союзе с этими вельможными подонками царствовали и несколько отпетых бандитов - "королей" уголовного мира, узурпировавших власть.
Связанная круговой порукой, эта шайка мерзавцев держала в своих руках всех. Не составляло исключение и начальство лагеря - этих приручали взяткой.
Любое сопротивление подавлялось в зародыше. С особенно строптивыми и правдолюбцами расправлялись жестоко, вплоть до убийства, чтобы неповадно было другим. Суд вершили руками "шестерок" - рядовых жуликов, и за страх, и за совесть преданных своим главарям.
С одним из главарей мне довелось познакомиться чуть не сразу же после прибытия на "Глухарь".
- Тебя хочет видеть дядя Паша! - сказал мне один из блатных, с которым я сидел в карцере.
- Зачем я ему понадобился?
- Он сам тебе скажет. Пошли.
Не пойти было нельзя. Ослушников дядя Паша не любил и строго наказывал.
О дяде Паше - "крестном отце" блатного мира Омчагских лагерей - ходили легенды. Я слышал о нем еше на транзитке во Владивостоке, в ожидании этапа на Колыму… Оказывается, и до него добрался Лебедев, и его упек на штрафной "Глухарь"! Ну и молодец Николай Иванович!
В бараке, куда мы пришли, жили придурки и прочие привилегированные зеки, не занятые на грязных физических работах в забое. Здесь было тихо, чисто. Сюда редко заглядывало начальство.
Тут, в самом дальнем углу, и располагался упырь дядя Паша.
Тихий, чахоточного вида "пахан" лет пятидесяти пяти мирно сидел на одеялах, разостланных на нарах, и потягивал из алюминиевой кружки чифирок. За его спиной знакомая компания блатных, недавно вместе со мной отбывавшая десять суток карцера, резалась в карты, в "коротенькую"…
Вот, значит, какой он, знаменитый "дядя Паша"! Вор в законе, один из немногих, оставшихся еще в живых на Колыме "королей". Верховный судья и прокурор всех блатных, "качавших права" друг с другом…
Я поздоровался.
Дядя Паша зацепился за меня колючим, как репей, взглядом. Далеко запрятанные за лохматыми короткими бровями острые глазки изучали меня.
- Доброго здоровьичка, милок! Доброго здоровьичка… Присаживайся. - Он приветливо закивал головой, не спуская с меня нацеленных глаз.
Я примостился на краешке соседних нар.
- Слышал, что ты артист, милок, да?
Я утвердительно кивнул головой, не понимая, к чему он клонит.
- Мы тоже артисты! - Дядя Паша улыбнулся, обнажив частокол нержавеющих зубов. - Артисты-рецидивисты!
Блатные засмеялись. Он поставил в сторону кружку, вытащил из-под матраца четвертушку бумаги, развернул ее, спросил:
- Рисовать можешь?
- Честно сказать - совсем не умею.
- Честно, милок, только честно и никак иначе - нечестных не люблю!.. Врать будешь начальнику, понял меня?
От его тихого, елейного тона стало не по себе, по спине побежали мурашки…
- Вы всё вокруг да около, дядя Паша. Говорите, зачем вызвали? - сказал я.
- Не спеши в Лепеши, в Сандырях ночевать будешь! - дядя Паша любил, видно, присказки. - Дай сперва наглядеться на тебя, милок… Должен же я понять, с кем имею дело? Значит, говоришь, в гараже РЭКСа диспетчером работал?
- Да.
- Так, ладно, милок… - Дядя Паша положил на одеяло листок бумаги, тщательно разгладил его и сказал: - Смотри сюда. Узнаёшь?
На бумаге карандашом был набросан какой-то план. Прямоугольники, квадраты, помеченные разными буквами и цифрами, обозначали какие-то строения, что ли?.. Какие-то линии…
- Что это, не понимаю?
- План РЭКСа, где ты работал. Не так что-нибудь?
Я внимательно вгляделся в бумагу.
- Все не так! - сказал я.
- Да? Обожди-ка…
Дядя Паша полез в изголовье, достал чистую бумагу. Завернул угол матраца, расстелил бумагу на нарах, дал мне в руки карандаш и приказал:
- Рисуй по-своему. Только честно, милок, как есть, понял?
- Чего рисовать-то?
- Всё! Укажи, где контора, где магазин, склад, гараж, где "хавира" завхоза… Рисуй, я подскажу.
Я подчинился. Ничего другого мне и не оставалось. Шутить с дядей Пашей в этих обстоятельствах не следовало. Тем более что смысл происходящего постепенно становился ясен.
Пока я чертил, он внимательно наблюдал, вникал в каждую мелочь, задавал вопросы, требовал подробностей…
Когда я закончил, дядя Паша похвалил меня:
- А говорил, не умеешь рисовать! Все получилось в лучшем виде… Налейте артисту чифирку, что ли! - он повернулся к блатным. - Еще несколько вопросов, милок!
Мне передали кружку с чифиром. Дядя Паша продолжал:
- Ты магазинщика знаешь?
- Да.
- А завхоза?
- И завхоза знаю.
- Перерыв на обед в магазине бывает?
- А как же!
- Каждый день?
- Да. С часу до двух.
- Магазинщик обедает у себя?
- Нет. У завхоза.
- Всегда?
- Всегда.
- Магазин в это время закрыт?
- Да.
- Долго они обедают?
- Не меньше часу, а то и больше. Они ведь поддают за обедом. Магазинщик после обеда почти всегда веселенький.
- Так. Ладно, милок, всё. Спасибо. Канай в барак. Спи.
Неделю спустя на "Глухаре" стало известно, что в РЭКСе во время обеденного перерыва был начисто ограблен магазин.
А еще через пару дней, после вечерней поверки, ко мне подошел незнакомый зек, сунул в руки небольшой узелок и сказал:
- От дяди Паши.
В узелке лежали несколько больших кусков колотого сахара. Моя доля!
Как говорится, первый блин комом. Не пробыв в должности хлебореза и недели, я понял, что взялся не за свое дело. В первые же сутки я оставил без законной пайки человек пятнадцать, в том числе и себя… Проторговался начисто.
Слава богу, недостачу начальство простило. Списало за счет моей неопытности. Начальник лагеря вынужден был пожертвовать свой личный премиальный фонд. Спасибо, конечно, что поняли, вошли в положение, но дальше-то как? Тем более та же картина повторилась в последующие дни. Я был в панике.
Срочно надо было предпринимать что-то… Но что?
Перво-наперво я проверил всю цепочку, начиная с получения хлеба в пекарне и кончая выдачей хлеба в виде взвешенной пайки из хлеборезки лагеря.
Оказалось, что потери начинались уже в самой пекарне, где хлеб, как правило, взвешивался и отпускался горячим (пекарня не справлялась с выпечкой). Остывая, он, естественно, терял вес.
Учитывать это никто не хотел, и меньше всего сам заведующий пекарней - широкомордый деляга, получивший срок за какие-то спекулятивные махинации на воле.
Я пытался заговорить с ним о своей проблеме с хлебом, но он не стал меня даже слушать. По-моему, он поставил целью изжить меня вовсе. Чем-то я не устраивал его с первого появления в этой должности. Видимо, я не подходил под его мерку представлений о "настоящем" хлеборезе, с которым можно иметь дело. Поэтому о нужном мне позарез хлебе разговаривать с ним было бесполезно. Впору было следить за ним, чтобы не обвесил…
Хлеб воровали на пекарне. Воровали в пути, те, кто нес его в мешках в лагерь. Воровали оба моих помощника в хлеборезке, пока разделывали на пайки…
Отчаянные воровали прямо из-под ножа. Улучив момент, хватали хлеб через раздаточное окно прямо с весов, рискуя. Сгоряча я мог хватануть ножом, отрубить руку. Отнять уворованную пайку никогда не удавалось, я всегда опаздывал. За время, пока я выскакивал из хлеборезки и догонял укравшего, он ухитрялся проглотить пайку не разжевывая. Никакие угрозы, никакие уговоры не действовали. Голодный человек способен на все.
Я кричу: "Руку отрублю!" Мне на это отвечают: "Ну и х… с ней, с рукой! Я есть хочу…"
Так было до меня, и так будет после меня! Так будет всегда, пока существует штрафной лагерь "Глухарь", где волки и овцы согнаны в один общий загон, где царствует произвол, где торжествуют беззаконие и подлость!
Хлеборезку много раз пытались взломать… Сворачивали замки, подпиливали, подкапывали… Устраивали на меня покушения, чтобы завладеть ключами. Без двух ножей за голенищами сапог я не рисковал ходить даже в уборную, боясь неожиданного нападения.
Но и не будь всего этого, ничего не изменилось бы… Хлеба не хватало!
А то дополнительное количество хлеба, полагающееся на "усушку и утруску", и наполовину не покрывало практических его потерь при транспортировке, расфасовке и прочих непредвиденных, но обязательных тратах.
И если даже хлеборез - человек честный (что маловероятно), не обманывает, не ловчит, не обвешивает полуголодных работяг, прилепляя "грузики" под чашку весов, как это практикует большинство, - хлеба не хватит! Дебет с кредитом не сойдется. Нужда в дополнительном хлебе останется.
Однажды мне довелось познакомиться с неким документом, из которого явствует, что современный лагерный хлеборез не только не озабочен хронической нехваткой хлеба, а наоборот, чуть ли не ежедневно десятками килограммов сдает начальству лишний, сэкономленный. И вместо того, чтобы судить за эти "художества", его же еще и представляют к условно-досрочному освобождению! Как инициатора движения: "Хлеба к обеду в меру бери, хлеб - драгоценность, его береги".
Вот этот документ:
"Сообщаю вам, что гражданин Н.Н. находится в учреждении №… под г. Ярославлем.
С первых же дней заключения показал себя человеком, осознающим свою вину и благотворно действующим на окружающих его заключенных.
Является руководителем группы политинформаторов. Его сообщения всегда содержательны и интересны.
Гр-н Н.Н. - непременный участник всех концертов самодеятельности в качестве чтеца-конферансье.
На своей основной работе - хлебореза в столовой - явился инициатором движения: "Хлеба к обеду в меру бери, хлеб - драгоценность, его береги". За последний год сэкономлено… кг хлеба.
Характеристика нужна для условно-досрочного освобождения.
Нач. учрежд. №… (подпись)".
Бумага эта была прислана в адрес месткома театра. В ней предлагалось присоединиться к характеристике, данной учреждением №… человеку, до заключения работавшему в театре администратором и осужденному за преступные махинации с антиквариатом и валютой.
Наличие прорезавшихся талантов "политинформатора" и "чтеца-конферансье", обнаруженных лагерным начальством в этом человеке, явилось для меня настолько удивительным и неправдоподобным, что не позволило с достаточной серьезностью и доверием отнестись к остальным положениям этого канцелярского творения и подписаться под характеристикой.
А уж пункт: хлеборез "явился инициатором движения…" - и вовсе из области шедевров последней страницы "Литературной газеты".
Конечно, времена изменились к лучшему, и лагеря уже, наверное, не те, что я знал, - дай-то бог!.. Но вот формализм, щедрость и доброта начальства на характеристики, пахнущие откровенной "липой", никуда, видно, не делись, цветут по-прежнему.
Мой знакомый хлеборез из "политинформаторов", не отсидев положенного срока, с помощью друзей и добренького на характеристики лагерного начальства, условно-досрочно освобожден, по-прежнему живет в Москве и благополучно администрирует в одном из областных театров. Не будет ничего удивительного, если скоро снова окажется в академическом театре, - с такой характеристикой хоть в партии восстанавливайся.
Не знаю, удалось ли бы мне избежать участи большинства хлеборезов - встать на путь обмана, заделаться в конце концов жуликом, - если бы не случайность… Счастливый случай, давший возможность иметь лишний хлеб и тем самым сдержать данную себе клятву никого ни на грамм не обвешивать.
В хлебе под верхней коркой обнаружилась крыса… Распластанная по всей буханке, запеченная крыса, размером с сиамскую кошку.
Радости моей не было предела. Ура!.. О такой удаче я и не мечтал… Выход найден!
Перво-наперво в присутствии Габдракипова и коменданта был составлен соответствующий акт, после чего, запихнув буханку с "кошкой" в мешок, я помчался на пекарню.
Мордатый был в своем закутке на пекарне один. Я вытащил из мешка буханку, сунул ему под нос и приподнял верхнюю корку…
- Смотри сюда, падла! - сказал я ему. - Этот "пушной зверь" продается. Условия божеские: двадцать килограммов хлеба ежедневно в течение месяца. Понял?.. Если устраивает - забирай "зверя", он твой! Если нет - несу эту "кулебяку" Лебедеву! Он с тебя, сука, шкуру сдерет. Ну?.. Решай! Быстро!
В течение нескольких минут "сиамская крыса" была продана. Мордатый даже не торговался. Он понимал, чем это грозит ему, окажись крыса у Лебедева.
Ситуация с хлебом рассосалась по крайней мере на целый месяц.
Для страховки на гвозде в хлеборезке висел акт - на случай возможного вероломства со стороны Мордатого.
На этот же гвоздь, наряду с разными документами, я накалывал для отчета и письменные распоряжения самого Габдракипова о выдаче дополнительного хлеба тому или иному зеку.
Формулировал он свои указания весьма странно:
"Товарищ Жженов, прошу, если можешь, отпусти бригадиру такому-то столько-то кг хлеба. Сегодня его бригада хорошо работала. Габдракипов".
И сколько бы я ни просил его писать свои записки иначе, без компрометирующих его самого слов "товарищ", "прошу", "если можешь", - писать в приказной форме, как обычно и поступает начальство, давая письменное распоряжение заключенному, Габдракипов меня не слушал.
- В приказном порядке я могу распоряжаться своим фондом, - говорил он. - А распоряжаться хлебом, который мне не принадлежит, я не имею права. Поэтому не приказываю, а прошу.
На случай внезапной проверки, из осторожности, я уничтожил следы его деликатности.
Не знаю, чем бы закончилась в конце концов моя ссылка на "Глухарь", не заболей я желтухой… Как говорится, не было бы счастья - да несчастье помогло!.
Желтуха - болезнь заразная. Необходимо было срочно принимать меры.
Я держался на ногах из последних сил, не рискуя оставить хлеборезку без присмотра. Ходил злой, с температурой и головной болью. Желтый, как тухлое яйцо… Габдракипов позвонил Лебедеву.
Когда тот явился, я пришел в контору, где оба они находились, вытащил из-за голенищ ножи, с которыми в последнее время не расставался ни на минуту, достал ключи от хлеборезки, выложил все это на стол и сказал:
- Гражданин начальник! Забирайте своих солдатиков, больше в эту игру я не играю! Что хотите делайте со мной, сажайте в карцер, заводите новое дело, отправляйте в забой… Куда хотите, но хлеборезом не буду!.. Не могу больше, хватит!.. Не умею. Не хочу быть жуликом.
"Моя судьба" мрачно и раздумчиво молчал. Молчал Габдракипов. Молчал и я, понимая, что сейчас решается, может быть, вся моя жизнь…
Нарушил молчание Лебедев:
- До прииска Тимошенко дойти сможешь?
- Попробую… Под гору ведь!
- Тогда марш в барак и собирайся. Через час жду на вахте.
Наконец-то! Прощай, "Глухарь" - век бы мне тебя больше не видеть!.. Прощайте и вы, Сергей Халилович Габдракипов - уважаемый человек! Спасибо вам за все, что вы сделали для меня! Спасибо за вашу доброту и человеческую порядочность.
Несколько дней я провалялся в санитарном изоляторе лагеря на прииске Тимошенко. Когда болезнь отступила и мне стало полегче, Николай Иванович вызвал конвоира, вручил ему мое личное дело и с попутной машиной отправил меня в Усть-Омчуг - в артисты, одарив на прощание пачкой махорки.
Константина Александровича Никанорова уже не было в культбригаде, его отозвали в Магадан, в театр.
Я огорчился: все-таки легче начинать новую жизнь, когда рядом находится доброжелательный к тебе человек…
Страшновато мне было еще и потому, что тенькинская культбригада, куда меня с "почетом" доставили, являлась первой эстрадной труппой, с которой начиналась моя сценическая жизнь. Никакого опыта работы в театре или на эстраде у меня не было.
Правда, в 1938 году я сделал попытку поступить в театр - показывался Леониду Федоровичу Макарьеву в Ленинградском театре юного зрителя и был принят (читал "Шуточку"), но судьба тогда распорядилась иначе: через несколько месяцев, еще не начав работать в театре, я был арестован.
И вот снова чеховская "Шуточка" вмешалась в мою жизнь…
Комендантский лагпункт, куда меня привезли, чистенький, ухоженный, напоминал летний лагерь воинской части, с выбеленными известью стенами бараков.