От Калатозова я ушла. И Михаил Константинович вскоре прислал мне злое, оскорбительное письмо, унижающее меня. Его болезненное себялюбие сказалось тут в полной мере. Простить мне то, что я предпочла ему другого, он не мог. В своем письме он написал, что за свою жизнь любил только двух женщин - Елену Юнгер, которая не пожелала оставить мужа, Николая Акимова, и меня, ушедшую от него к другому. Мы обе заставили его возненавидеть всех женщин. Печальная история.
До встречи с Константином Наумовичем у меня был еще один "грузинский роман".
…Он появился в дверях ресторана, где мы обедали с Лилей Сухаревской. Тонкий, как хлыст, злой, бешеный, неукротимый и неизъяснимо прекрасный.
- Не смотри, не смотри на него, - отчаянно шептала мне Лиля, - не то опять влюбишься.
Но было уже поздно. Я подняла глаза: "И загадочных древних ликов на меня поглядели очи". Прекрасные синие, невозможно синие глаза властно устремили на меня свой взор, и я, как лунатик, поплелась за ним на край света. "Край света" находился в запыленном номере гостиницы, где он запер меня на ключ, а сам исчез, казалось, навеки.
- Где ты был так долго? - спросила я робко, когда он наконец появился, и получила увесистую затрещину.
"Как хорошо, - подумала я, - я буду его тенью, рабой, травинкой, а он моим господином".
Между тем мой повелитель вновь и вновь исчезал, а я, Лидия Смирнова, та, о которой говорили, что ее энергия айсберг растопит, покорно и безропотно его ждала. И чтобы уж совсем не скучать, переписывала протоколы партийных собраний, продолжая в душе разыгрывать свой сериал рабыни Изауры. Ах, если бы еще уснул и мой трезвый, насмешливый ум! А он однажды шепнул мне на ушко: "А не затянулся ли спектакль? И где же все‑таки пропадает твой хозяин?"
Вскоре я все узнала. Его бешеная любовь ко мне была лишь отблеском его подлинной, настоящей страсти. Он был игрок. Безумный, безоглядный, беспощадный. Сначала он проиграл все свои деньги, потом принялся за мои… Не думаю, что наш разрыв был для него большой трагедией.
Хотя коротким наш роман не назовешь: я приезжала к нему в Тбилиси несколько раз, да и он наезжал в Москву неоднократно.
Пора, пора, закрыть наконец страницу той, довоиновской поры…
Но возвращусь к Роому. Абрам Матвеевич очень одержим был на съемках. Он смотрел в аппарат и, прежде чем отдать команду, почему‑то убегал в другой конец павильона и кричал:
- Мотогг! (Он сильно картавил.)
При этом был невероятно напряжен и, казалось, всем своим существом участвовал в том действии, которое происходит в кадре. Он был необыкновенно увлечен работой.
Мы снимались в "Серебристой пыли" на Ялтинской киностудии, оператором был Тиссе, обаятельный, очень талантливый человек. Мы жили с Заноней - актрисой, которая играла негритянку. Рано утром к нам в дверь или в окно стучал Абрам Матвеевич:
- Вставать пога, вставать.
Сам он вставал раньше всех. Он был один, без Жизневой, но всегда о ней говорил. Я помню, как мы с ним обедали в перерыве между съемками и он ел только суп. Я удивилась:
- А почему вы, Абрам Матвеевич, не едите второе?
- Ну зачем? Мне и пегвого вполне достаточно. Я лучше на эти деньги куплю что‑нибудь Оле.
Он ее любил самозабвенно. Когда мы подружились с Ольгой Андреевной, я спросила ее, почему она, такая красавица - лучшие кавалеры были у ее ног, - предпочла Абрама Матвеевича, щупленького, невзрачного.
- Дело не в красоте. Он лучше всех, и потом - "любовь зла, полюбишь и козла".
И главное - Абрам Матвеевич был очень талантлив и в свое время очень знаменит. У него были свои принципиальные позиции. Он считал, что актриса, звезда, кумир толпы, не должна менять своего вида, не говоря уже об амплуа. Надо дорожить любовью зрителя.
Он был очень трогательным, смешным. Раньше мужчины носили воротнички, которые пристегивались к рубашкам. Он поносит воротничок, пока он у него не сделается грязным, затем его перевернет и пришьет сам черными нитками.
Однажды съемка велась во дворе Ялтинской студии. В этом эпизоде участвовало много полицейских, потому что моя героиня - проститутка - дала показания, будто ее изнасиловал негр. Меня должны арестовать и бросить в полицейскую машину - пикап вместе с негром - насильником. Для роли полицейского искали актера крупного, сильного, чтобы он мог меня поднять, раскачать и бросить в машину.
Нашли такого мясника в магазине у моря, на набережной. На съемки пришла и его жена. Мясник хватал меня за талию, раскачивал и бросал. Но что‑то не ладилось. Дубль шел за дублем, у меня уже появились синяки от этих бросков. И вдруг его жена устраивает грандиозную сцену ревности. Ее долго уговаривали, посулили немедленно заплатить, только бы она помолчала, пока ее муж в эту машину будет меня бросать.
И снова ничего не получилось. Но на этот раз какой‑то мужчина из массовки неожиданно подошел ко мне и ни с того ни с сего схватил меня за грудь - тоже, видать, поверил в правдивость моей игры. У меня была сумочка, я ему по голове:
- Сумасшедший, идиот!
Абрам Матвеевич закричал:
- Хулиган, безобгазие, безобгазие!
А тот повернулся и пошел к воротам, к выходу. Абрам Матвеевич за ним бежал, бил его кулаком по плечу и все повторял:
- Безобгазие, безобгазие!
Впоследствии я решила, что этот оскорбительный эпизод выглядел как комплимент моему актерскому мастерству.
Да, вот еще интересная подробность. Этой сцене предшествовал момент, когда полицейские въезжают во двор на мотоциклах. Решили пригласить настоящих милиционеров, но начальник милиции категорически запретил:
- Как это советская милиция будет надевать враждебную форму и изображать американских полицейских?! Я категорически против.
А у нас из‑за этого срывается съемка. Светит солнце, план горит. А начальник против. Тогда директор берет меня и ве - зет из Ялты в Симферополь, к начальнику того начальника. Директор со вторым режиссером остались на улице, а я, намазав ресницы, пошла доказывать, что искусство требует жертв. Начальник начальника меня узнал, хорошо принял, улыбался во весь рот, но оказался так же непреклонен. Тогда я пообещала:
- Гарантирую, что ваши милиционеры будут так быстро ехать и мы их так загримируем, что их никто не узнает!
Я его уговорила…
В фильме "Об этом забывать нельзя" я снималась вместе с Ольгой Андреевной Жизневой. Она играла там небольшую роль. Когда съемки шли во Львове, мы жили вместе в одном номере. Наши окна выходили на площадь, где день и ночь орал во всю мощь громкоговоритель. Мы так измучились, что решили совершить диверсию. Взяли нож, ножницы и пошли искать провода, ведущие к репродуктору, намереваясь во что бы то ни стало их перерезать. Правда, до этого я звонила в горисполком, умоляя их дать нам хоть немного покоя.
- Нас это не касается, - грубо оборвали меня, и радио продолжало греметь.
Вечером мы обнаружили провода от того рупора. Когда же сумерки сгустились, народу стало меньше, я взяла нож и стала пилить. А Жизнева "стояла на шухере". Пилила я долго, но, видно, не то, что надо, потому что радио все равно орало как безумное.
А с Ольгой Андреевной мы очень сблизились. Она была старше меня, опыта у нее больше, и дружба с ней многому меня научила, оставила след в моей памяти.
В Москве мы с ней ходили в Палашевские бани. Она грациозно раздевалась, у нее была крупная фигура, необыкновенно женственная. Величественно и в то же время просто говорила банщицам:
- Ну, кто меня будет мыть?
Она и в этом была красива, что‑то царственное проглядывало в ней. Русская, породистая красавица. За ней ухаживали очень богатые и красивые мужчины, а она была верна Абраму Матвеевичу.
Еще одна пара - Михаил Ромм и Елена Кузьмина.
Как‑то Михаил Ильич признался Воинову, что снимал Кузьмину не в тех ролях. Он ее тянул на западных героинь и ломал ее фактуру. Природа Кузьминой была иная. Как актриса она раскрылась у Бориса Барнета в "Окраине".
Это тот случай, когда влюбленность ослепляет. Ромм так любил Кузьмину, что она ему казалась неповторимой, способной сыграть любую героиню в его фильмах. Других актрис он просто не замечал. В этом была его трагедия.
Я очень благодарна Кузьминой, что она написала замечательную книгу о своей жизни в кинематографе. По - моему, ее книга лучше всех других. Пилявская написала хорошую книгу, но там другое, там театр, иная среда и иная история. А Леля Кузьмина написала так просто, так искренне о кино, просто молодец. Она была рядом с Роммом, жила в творческой атмосфере. И вместе с тем разводила цветы, очень здорово отделала дачу, замечательно вела хозяйство. Ромм был, наверное, с ней счастлив. Он трогательно относился к ее дочке, и у них был прекрасный дом.
Ромм представил пробу Кузьминой в фильме "Убийство на улице Данте" комиссии Госкино, и ее не утвердили.
Михаил Ильич был просто в отчаянии. Для него Кузьмина была свет в окошке. Он так страдал, а чиновникам не было до этого дела. Тогда вдруг решили, что мужья не должны снимать своих жен.
А я всегда была за это. Если такое счастливое сочетание, творческий и супружеский союз, то и слава Богу! Сегодня - это норма, никто это не осуждает. А тогда было то самое уродство системы, которое мы начинаем, к счастью, забывать. ЦК утверждал на роли, ЦК давал звания, ЦК принимал картины.
Леонид Луков - еврейский Пырьев
На студии Горького работал режиссер Бернштейн. Он делал бесславные картины, но он был вторым режиссером у Лукова и, когда тот ушел из жизни, очень переживал, что не чтут Лукова, не помнят его. Я смотрела на него и думала: "Хорошо, что есть человек, которого это волнует".
Ведь Луков создал "Двух бойцов", "Большую жизнь"! Как режиссер он был, я бы сказала, самородок. Я даже не знаю, какое у него было образование, но он был, безусловно, человек незаурядный, талантливый, хотя и взбалмошный, а иногда и вздорный. Строил из себя генералиссимуса, вокруг него вертелись подхалимы. Они постоянно восхищались им, восторгались, и ему это нравилось.
На съемке он всегда орал, размахивал палкой, громогласно чего‑то требовал, чтобы сразу было видно, что это режиссер, чтобы никто не мог в этом усомниться.
Он был очень грузный, очень тяжелый (у него был диабет). И обладал неограниченным аппетитом: два первых, три вторых! Все время много пил, вечно у него была протянута рука в сторону - это значит, кто‑то должен был дать ему стакан боржома. Около него кружились его помрежи, и постоянно слышалось: "Луков сказал, Луков приказал, Луков кричит, Луков не в духе".
Но он любил актеров, и самое главное - его жизнь была подчинена кинематографу.
Были экспедиции, чаще всего в Донбасс. В гостинице нет воды, но Лукову кто‑то таскает ведра, потому что ему нужна ванна.
Я помню его второго режиссера Полину Познанскую. Знаменитая женщина и работник незаменимый - она была предана не только кинематографу, но и тем, кто его делал, - были такие люди, были! С нею мы ходили в Донецке на базар, искали курицу, чтобы Лукову сварить бульон - его тогда посадили на диету. Мы сварили курицу, но явился Моргунов и эту курицу нагло сожрал. Он всегда был страшным нахалом. Я пришла в ужас, но почему‑то Моргунов был у Лукова талисманом. Он его брал на съемки "на счастье", может быть, сам Моргунов это ему внушил.
Луков любил говорить, что он - еврейский Пырьев. Он дружил с Пырьевым, они нравились друг другу, и Луков ему подражал.
Он шел по студии и всем своим видом показывал - идет он, Луков, мэтр. И такие заискивающие улыбки дарили ему встречные - думали, может, он пригласит их к себе в группу. Его группа была всегда ведущей на студии.
Во время войны у него работал оператор Гинзбург, и я тогда говорила, что Луков и Гинзбург - это советская власть в Ташкенте. Они ведали пайками, питанием. Везде карточки, голод, а у них на съемках болыпой - болыпой котел, варится суп, и каждый получает по пиалке. Значит, тот, кто около Лукова, будет сыт.
Первый раз я приехала в Ташкент вместе с Марецкой, у нас были досъемки "Она защищает Родину". А в парке имени Тельмана снимались "Два бойца". Там Бернес, Андреев. В большом парке большая группа, шумная съемка, они как бы хозяева здесь. Эрмлер дал мне с собой записочку для Лукова, на случай если мне будет голодно. Когда я приехала в Ташкент, я купила себе буханку черного хлеба, ела какую‑то затируху, а потом у меня - ни денег, ни еды. И тогда я пошла к Лукову. И вот, я помню, перерыв на съемке, группу, большой стол, всем разливают суп в пиалки. Я подошла к Лукову (я его до этого не знала) и передала записку.
- Вы хотите есть?
- Да, конечно.
- Налейте ей супу, - приказал он кухарке.
И я в этот момент поймала взгляды людей, которым было жалко, что у них отнимали еду (время‑то было голодное), но желание есть - сильнее других, я села в сторонку и все съела.
Позднее, на съемках "Большой жизни", мы ехали в гостиницу, и Луков сидел за рулем. Он очень плохо правил - руль все время крутился по его животу.
- Ну, как я веду машину? - спросил он самодовольно.
- Замечательно! - дружно закричали актеры.
- Ну а вы, Лида, что молчите?
- По - моему, неважно, - отвечаю.
Тогда он резко затормозил, открыл дверцу и высадил меня на обочину, а до города еще километров пятнадцать. Я голосовала, как‑то добралась, была несказанно оскорблена, но виду не подала - ссориться с ним было опасно.
А вообще он был очень непосредственный человек. На следующий день после того, как он меня высадил из машины, Познанская приезжает ко мне в гостиницу и говорит:
- Лида, на съемку.
Я моментально собралась, выхожу - стоит грузовая машина. Так распорядился Луков. Он ждал, что я стану возмущаться, провоцировал меня на это, а я села и поехала.
Когда меня привезли на грузовике, он тут же спросил помощника режиссера:
- Она сразу согласилась или выламывалась?
- Нет, она ничего не сказала, просто села и приехала.
Он так разочаровался. Ребячество какое‑то!
После постановления ЦК по второй серии "Большой жизни" Луков снимал "Донецких шахтеров". Сценарий часто переделывался. Горбатов написал новую сцену, отнюдь не улучшавшую фильм. Они спорили между собой, и я решилась высказаться:
- Леонид Давыдович, мне кажется, лучше сделать скучно, но правильно. Все‑таки было решение ЦК, нужно как‑то приспосабливаться.
- Хорошо, - сказал Луков, - вот ваши сцены и будут правильными, но скучными.
Луков очень любил на просмотр отснятого материала звать всех актеров, рабочих, уборщиц, киномехаников и у всех спрашивать:
- Ну как?
Тот, кто говорил "замечательно", был "хорошим человеком", кто говорил "плохо" - немедленно изгонялся. Отличная школа подхалимажа!
Когда он мне сказал: "Ваши сцены будут правильными, но скучными", я не просто испугалась. Я пришла в ужас: что если он вообще вырежет мою роль?! Мы тогда были особенно зависимы, ролей‑то не было. И когда тебе предложили что‑то, ты за это держишься, хочешь понравиться режиссеру, хочешь ему угодить. Тогда я могла бороться за каждый крупный план, за каждую лишнюю сцену, чтобы увеличить роль. Это потом, позже, я поняла, что дело не в количестве твоих сцен, а в драматургии, качестве роли. И лучше играть интересный эпизод, чем большую, но не выписанную роль. Я, слава Богу, поняла это. Но есть актрисы, которые до самой старости стремятся быть лишь красивыми, а не актерски интересными. Боже, как хорошо, что я поумнела!
На "Донецких шахтерах" Лучко стала женой Лукьянова. Луков им покровительствовал. Он это любил - лишь бы комплименты не забывали говорить.
Сам он был человек влюбчивый. Он был влюблен в Пилецкую, ленинградскую актрису. Снимал ее много. Она приезжала из Ленинграда, останавливалась в гостинице "Москва", он приходил к ней туда, затем возвращался домой, заходил к нам (мы жили несколькими этажами ниже) и тут же звонил ей, чтобы по голосу догадаться, одна она в номере или нет. Очень был ревнив.
Все знали о его чувствах, он делился со многими, даже с нашими министрами (он пережил двух).
В сущности, он был большой ребенок. И как ребенок был капризен, избалован, жаждал похвал. Он часто приходил к нам и сметал все, что у меня было в холодильнике. Помню, однажды чуть ли не сто пельменей съел.
В 1954 году Луков пригласил меня на третий фильм - "Об этом забывать нельзя", где героем был Бондарчук (первый раз я с ним встретилась как с партнером). Я играла его жену, он - писателя, чьим прототипом был Ярослав Галан (в фильме - Гармаш).
Луков вообще любил собирать актеров известных. В этой картине снимались Жизнева и Гоголева. Гоголева оказалась для меня совершенно недоступной. Если с Жизневой можно было шутить, смеяться, устраивать розыгрыши (мы, например, разыгрывали Гришу Шпигеля), то с Еленой Николаевной об этом нельзя было и подумать - Малый театр все- таки. В фильме, кроме них, участвовали: Николай Крючков, молодой Слава Тихонов, еще никому не известный, даже в титрах он был в "и др." (тогда и не думали, что он станет таким знаменитым), и замечательный Николай Плотников. Картину теперь забыли, да она, наверное, того и стоит.
Когда снимались "Донецкие шахтеры", на экране шла "Серебристая пыль", где, как я уже рассказывала, я играла американскую продажную девицу. Зритель у нас, как известно, простой, доверчивый и часто отождествляет актера с его героем. Я помню, мы с Луковым и с кем‑то еще из группы сидели в ресторане, ужинали. Ко мне подошел мужчина, наклонился. Мы решили- хочет автограф попросить, а он взял меня за подбородок и сказал развязно:
- Выпьем пивка?
Луков схватил свою палку:
- Ты что, наглец, как ты смеешь?
- Но ведь это же рыжая Флосси…
Луков его с шумом выгнал. Он всегда ходил с палкой. Я так его и представляю с палкой в руках, он ею грозно размахивает и кричит:
- Где моя табуретка?
У него была знаменитая табуретка, которую возили на все съемки. Она состояла из двух половинок, и он однажды так грузно на нее сел, что табуретка затрещала и эти две половинки защемили ему заднее место.
Он заорал:
- Это провокация! Вы за это поплатитесь!
Он был жутко мнительный, как все диктаторы. На съемках очень любил показывать интонации, что мне не нравилось. Все дело в том, что сам он не был актером, как, скажем, Воинов: тот покажет, и можешь только повторить, все будет в порядке. А Луков больше рассуждал, объяснял. На ходу переделывал текст. Но Бондарчук и тогда молчал. Так же, как молчал на запуске в производство "Войны и мира" в кабинете у Фурцевой. Из‑за этого молчания никогда не было известно, о чем он думает.