Какое государство сейчас строится, не каждый из нас может понять. Каждый по - своему понимает, и я, например, верю в реформы, как привыкла верить во все лучшее. Но что стало сегодня с актерами кино?! Допустим, что я и вправду звезда, как сказал тогда Брунов, "легендарная, неповторимая" - так разве могла я раньше себе представить, что этой звезде поклонники будут дарить ботинки?!
А история с платьем имела свое продолжение. В конце 1996 года Гильдия актеров кино России вручила мне и Михаилу Ульянову почетный приз "Золотой Феликс" (слава Богу, что не "Железный"). Это одна из самых дорогих премий, потому что ее дают актеры актерам. Дело было в ресторане "Оазис" гостиницы "Москва". Гильдия, объединив усилия с тем же Детектив - клубом, отпраздновала свое восьмилетие и наше награждение. В этот вечер госпожа Крамер опять проявила ко мне внимание и подарила обещанное роскошное платье из своего бутика. Я игриво приложила его к себе, показав присутствующим, как красив наряд, а сама с тоской подумала: "Эх, мне бы скинуть годков двадцать… А теперь куда мне такое декольте?" И вдруг, когда мы уже сидели за столиками, расположившийся неподалеку скандально известный не то актер, не то критик обернулся и развязно произнес:
- Госпожа Крамер! Как вы могли такой великой актрисе, как Смирнова, подарить такое говенное платье?
Я онемела, а несчастная коммерсантка растерянно пролепетала:
- Оно не говенное, оно стоит полторы тысячи долларов.
- Подумаешь, - напористо продолжал наглец, - что для вас эти деньги?
Тут наконец я опомнилась, потребовала, чтобы он замолчал, а лучше бы пошел вон. Мне противно об этом рассказывать, но, к сожалению, это сегодняшняя действительность.
Самое смешное, что после этой эскапады госпожа Крамер снова пригласила меня в свой магазин, чтобы я выбрала платье, какое захочу, что я, не без тайного удовольствия, и сделала.
Я стала завсегдатаем клуба. На одном из собраний отмечали день рождения Сергея Шакурова. Сережа выступал, шутил, смеялся, а потом сказал:
- А теперь я хочу пригласить на тур вальса свою любимую женщину. - И подошел ко мне.
А у меня ноги болели так, что мне было непонятно, как я сижу, а о том, чтобы встать, просто встать, страшно было подумать. И все же я поднялась, лукаво улыбаясь. В этот момент острая боль пронзила спину. Вместо того чтобы закричать, я выпрямилась, грациозно положила руку на плечо Сергея и закружилась в танце. Остальные одобрительно смотрели на нас, и ни одна пара не входила в круг. Господи, неужели это я, неужели я это выдержу! А музыка играла так весело… Мы продолжали вальсировать. И постепенно ко мне пришло оно, преодоление. Боль ничуть не прошла, но она перестала властвовать надо мной. Я выдержала, я справилась, я не поддалась. Какое счастье!
- Тебе хорошо? - спросил Сергей.
- Хорошо, - ответила я. - Мы с тобой увидим небо в алмазах.
Вообще возраст приносит много удивительных открытий! Вот хотя бы эта радость преодоления и еще обретенная внутренняя свобода. Я боялась себе признаться, но как часто прежде я улыбалась льстиво, заискивающе тем, от кого зависела моя судьба, - нет, не судьба, а всего лишь обстоятельства, награды, звания, зарубежные поездки, - как старалась попасться им на глаза, поддакнуть, кивнуть согласно, не возражать. Я не отдавала себе в этом отчета, пока подруга, артистка, выйдя замуж за влиятельного чиновника, мрачно не пошутила:
- Теперь хоть улыбаться не надо!
Так вот, для меня это "теперь" уже наступило. Я могу улыбаться кому хочу и когда хочу. Я ни от кого не завишу. Я действительно получила все мыслимые и немыслимые награды - даже "Кумиром" стала (награда, которая присуждается один раз в год, я получила ее первой) и знаю, убеждена, что публика меня помнит, любит. Когда мне говорят: "Как вы хорошо сыграли! - я спокойно отвечаю: "А я и должна хорошо играть". (Да, да, ведь я профессионал, у меня, как и у всех, были свои неудачные, не получившиеся образы, но халтуры не было никогда!) Это не самонадеянность, это чувствует мое сердце. А его не обманешь.
Недавно я увидела на улице плакат: "Русский, помоги русскому!" Он мне не показался националистическим. Напротив! Сколько у нас злобности, завистливости, недоброжелательства. Надо делать добрые дела, помогать друг другу. Я верю, что можно еще возродить русскую доброту.
Когда меня пригласили отпраздновать четвертую годовщину Медицинского центра, я засомневалась: стоит ли идти, нужно ли праздновать такой "юбилей"? Картина, которую я увидела там, меня поразила. Все молодые лица (средний возраст работников этого центра 30–35 лет!), хорошо одетые женщины, приятные мужчины. И главное - атмосфера доброжелательности, которая сразу установилась в симпатичном ресторанчике на Чистых прудах, где отмечалась эта дата. Чувствовалось, что они любят и уважают друг друга. Не случайно на работу в этот центр принимают не с улицы, а по рекомендации тех, кто здесь уже работает.
Меня знакомили с врачами, медсестрами. Они хорошо пели, читали шуточные стихи, наподобие капустника. И я оттаяла. Давно не видела такого дружелюбия, сердечности. И давно мне не было так хорошо, как там.
И вот тогда‑то я поверила: еще не все потеряно. Люди, от которых исходит добро, могут сделать многое.
Фильм, фильм, фильм
У Липатова есть повесть, по которой Мазурок написала сценарий под названием "Деревенский детектив" для студии Горького, ориентируясь главным образом на Жарова. Анискин - обаятельный участковый, который заменяет всю советскую власть в той деревне, где живет. Такой хороший, правильный. Татьяна Пельтцер играет его жену. А я - продавщицу Дуську.
Для меня эта Дуська в какой‑то степени была продолжением нилинской "Жучки". Хотя, конечно, Нилин писал лучше, глубже, интереснее, чем Мазурок.
К тому же по сценарию Дуська толстая, грубая, грудастая матершинница. Но мне эта грубость не нравилась, мне казалось, что Дуську можно сделать тоньше, интереснее. Она, как и Нонна Павловна, внешне разбитная, веселая, певунья, от мужиков отбоя нет, а на самом деле одинока и неустроенна. Все с ней погуливают, выпивку приносят, а жениться никто не женится. А Анискин к ней хорошо относится. Говорит, что она добрая и честная, хотя раньше подозревал, что она зарабатывает пять копеек на каждом поллитре.
Мне эта Дуська нравилась актерски. Она со всеми разная (мне кажется, что у меня в жизни тоже так. Те, кто меня не знает, представляют совершенно другой, они мне потом в этом признаются).
У Дуськи роман с заведующим клубом, которого играл Ткачук, очень хороший актер и партнер. Мы потом снимались в двух последующих картинах: "Анискин и Фантомас" и "Снова Анискин". И в конце третьей картины Дуська все- таки его на себе женила. Он скромный, застенчивый, а она весьма активная женщина. Когда я работала над этой ролью, мне почему‑то слышался голос Юлии Борисовой. У нее очень специфическая манера говорить, и я ей подражала.
Я была очень рада, что эту картину снимал Рапопорт. Он великолепный оператор.
Что касается режиссера, то, конечно, Лукинский был не из тех, у кого можно мечтать сниматься. Он профессионально грамотен, но подсказать актеру, как раскрыть характер, или что‑то предложить интересное не мог. Зато мне очень помог Рапопорт. Я с ним советовалась, с ним роль учила. Когда Лукинский умер, фактическим режиссером суал Рапопорт, а числился Жаров.
Володя всю жизнь мечтал снимать только меня, а получалось у него это крайне редко. Он работал в основном с Герасимовым и Макаровой, а те на дух меня не переносили и все мечтали спасти своего любимого оператора от козней Смирновой. И вот теперь Рапопорт с жаром взялся за дело.
Министр внутренних дел Щелоков на все картины о милиции давал деньги, читал сценарии, в общем, покровительствовал. Я помню, как был смущен директор Бритиков, когда узнал, что сам Щелоков едет к нам на студию. Мы прильнули к окнам - часть проспекта Мира была перекрыта. Едет министр!
В просмотровом зале он сел рядом со мной, и мы показывали ему готовый материал. Он высказывался, делал замечания, а потом сказал, что я в жизни не такая, как на экране. Я, правда, не поняла, лучше или хуже.
Жаров, к сожалению (он уже в то время болел, его привозили из "Кремлевки" на просмотр или съемку), очень любил быть на экране в одиночестве и этим все портил. Он вырезал мои сцены, сцены Ткачука. Все время один ходил по экрану, один говорил.
Он ничего не мог с собой поделать. Это та самая черта, о которой я говорила раньше. Он уезжал в больницу, а монтажер убирал его длинные крупные планы, потому что это задерживало действие - не было движения, сюжет останавливался. Потом Михаил Иванович устраивал скандалы, требовал, чтобы все вернули обратно.
На просмотре я сказала Щелокову:
- У нас не получится картины, если на экране будет один Анискин.
Щелоков согласился, что Жарова очень много, что это портит фильм, и объявил, что картину принимает в таком виде, в каком мы ему сейчас показали (а мы ему как раз показали сокращенный вариант). Когда Михаил Иванович приехал, мы сказали, что Щелоков картину уже принял. Он очень рассердился.
Конечно, следующие фильмы "Анискин и Фантомас" и "Снова Анискин" значительно слабее, а вот "Деревенский детектив" имел большой успех. Во всяком случае, я знаю по своим зрителям, что мою Дуську любят и помнят.
Мы приехали с театром на гастроли в Ялту и пришли с Николаем Крючковым в гостиницу, но нам сказали, что все номера заняты:
- Подождите, погуляйте.
Мы ждем час, два - номера не освобождаются. Мы порядочно устали, и вдруг к нам подбегает эмоциональная симпатичная женщина - Симона Шелестова.
- Вы мои любимые артисты. Я вас люблю, именно Смирнову, именно Крючкова. Я люблю "Парня из нашего города", обожаю эту картину. У меня есть задумка дать новую жизнь героям, я решила во что бы то ни стало написать продолжение фильма.
Работала она так: я что‑то рассказываю, она вдруг: "Стойте!" - записывает этот случай и вставляет в сценарий.
Мы мучились. Весь мой стол был завален бумагами. Наконец сценарий был готов, его назвали "Верую в любовь", появилась режиссер Михайлова. Она была в штате "Мосфильма", снимала художественно - документальные картины о самодеятельности.
Начались съемки. Скоро мы с Крючковым поняли, что Михайлова ничего не умеет, не знает, что такое режиссерский сценарий, как нужно работать с актерами, и вообще не владеет этой профессией.
К счастью, там был прекрасный оператор Анатолий Кузнецов. Съемки шли в Днепропетровске, начинались в 8 часов утра на натуре. Вся группа в сборе, актеры готовы, солнце светит, а режиссера нет. Она сказала, что не умеет рано вставать. Приезжала в двенадцать, а мы уже сняли. В картине собрались все актеры - участники фильма "Парень из нашего города", оставшиеся в живых, в том числе и В. Канделаки. Ну и, конечно, мы с Крючковым. В фильме "Верую в любовь" Сергей - генерал, у нас дети, внуки. Я - ведущая актриса театра.
Картину построили по нехитрому принципу. Кто‑то говорит: "Помнишь, Варя?" - и тут же идут куски из "Парня из нашего города".
Первый раз надо было думать и за автора, и за режиссера. Наверное, все‑таки если бы за дело взялся профессионал… "Беда, коль пироги начнет печи сапожник…"
Коля Крючков уже тогда плохо себя чувствовал, у него сильно болели ноги, это надо было учитывать. Рядовые зрители, которые в свое время полюбили наших Варю и Сергея, отнеслись к этой картине очень по - доброму. Она была не хуже средних картин, не из самых плохих, потому что многие в тот период были куда хуже. Я это говорю объективно, а не потому, что там участвовала.
Симона Шелестова вскоре после выхода фильма неожиданно уехала в Израиль. (На прощание подарила мне старинную икону Казанской Божьей Матери. Она сразу стала моей любимой.)
Сначала от нее шли восторженные письма, потом она надолго замолчала. И вот недавно звонок:
- Лидуля, я не хочу жить, я погибаю, я хочу на родину…
С этим отчаянием уехавших людей я не однажды встречалась на гастролях в Америке. На концерты приходили наши эмигранты, встречали нашу группу душевно и сердечно, рассказывали, так превосходно они живут, - и это правда, в Америке пенсия такая, что можно не только самим достойно существовать, но и детей содержать, если они не слишком успешны, - а в глазах такая печаль, та самая тоска по Родине, которая, говорят, бывает только у русских.
Я их хорошо понимаю. Я не могу без наших белых берез и рябин, без нашей природы, без моего вида из окна, ну и без языка, конечно. Я очень устала от трудностей жизни, от грубости, хамства, от убожества, жестокости, невежества. Иногда мне кажется, что моя родина гибнет, она разворована, обманута, разорена. Но жить без нее не могу.
Я помню, как тяжело переживали Володя и Ира Войновичи, когда их буквально вышвырнули из страны, лишили гражданства. Они были оскорблены и унижены. Но с началом перестройки вернулись одними из первых. Я очень рада дружбе с ними.
Картина "Возвращение сына" (1978 год) снималась в Казахстане. У меня к этой республике особое чувство. В самые тяжелые годы войны казахи потеснились, поделились всем, чем могли, приютили нас. В Алма - Ате тогда был весь цвет киноискусства, и они попытались помочь сохранить кадры кино. Там была студия, всего один большой павильон, в котором Эйзенштейн и замечательный оператор Москвин снимали "Ивана Грозного".
Помню, как я вошла в декорацию "Ивана Грозного". Там из маленького решетчатого окошка должен был светить солнечный луч. Этот луч был сделан из тонких ниток. Такое новшество произвело на меня большое впечатление.
Работали мы в три смены. Работа кипела, и все помещались!
Совсем недавно меня пригласили на празднование юбилея ЦОКСа в Алма - Ату. Я увидела великолепную новую студию, небольшую, но очень уютную, добротную. В павильонах нет звукопроницаемости, и можно снимать синхронно, однако, к сожалению, все равно этого не делают.
Меня очень обидело отношение нашего Союза кинематографистов к этому юбилею. Возглавил делегацию Никита Михалков, который при основании ЦОКСа еще не жил, а был лишь зарожден. Приветствие с экрана (только с экрана!) зачитывал его отец, Сергей Михалков, приехавший тогда в Алма - Ату лишь на время, но на студии не работавший. А мы, живые свидетели, перенесшие и эвакуацию, и голод, и тяжелейшие условия труда, оказались как бы в стороне, а ведь нас осталось совсем немного.
Молодое поколение казахстанских кинематографистов сделало несколько очень интересных фильмов. Может, этому способствует наличие такой студии.
"Возвращение сына" снимал режиссер Бейсымбаев. Надо сказать, он неплохой ремесленник, но с актерами работать не умел. По сюжету моя героиня потеряла во время войны своего маленького ребенка. Она живет в центре России, в деревне. Самый покосившийся, самый старый дом - ее. Она одинокая женщина, вдова.
И вдруг в один прекрасный день она получает письмо от сына. Он ее искал много лет. "Мама, наконец я тебя нашел, если все это правда, приезжай…"
Оказывается, детей, среди которых был ее ребенок, во время войны эвакуировали в Казахстан. Их брали себе на воспитание казахские матери. Одна казашка взяла и ее маленького Васю, он вырос, не зная родной матери, потом нашел ее и теперь зовет к себе. Она едет туда, в казахскую деревню. И они встречаются - мать, которая вырастила, воспитала, и мать, которая родила.
Я с большим увлечением играла эту роль. Она драматическая, трудная. Сын приезжает к матери в Россию, в деревню, и строит ей дом, зовет на помощь братьев, а братья у него все казахи. И вот наконец праздник- дом построили! Это мы снимали в русской деревне, в Подмосковье. Моя героиня танцует, веселая (это как раз сцена перед тем, как ей стало плохо - у нее больное сердце). Она танцует, танцует, вбегает в дом, который ей построил сын…
И в этот момент провалились ступеньки, по которым я вбегала в дом, и я больно разбила себе колени, очень сильно, там даже что‑то треснуло. Потемнело в глазах, но я продолжала танцевать. Почему? Потому что камера продолжала работать. Есть такой неписаный закон: если камера не выключена, то актер продолжает играть. И я играла, испытывая невероятную боль, и, когда сказали: "Стоп!" - упала и потеряла сознание. Затем приехала "скорая помощь", мне наложили гипс. И я очень долго мучилась потом с этой ногой.
К чему я это рассказываю? По сценарию в заключительной сцене мать входит в дом и говорит сыну: "Я скоро умру, и ко мне на могилу будут ходить дети, потом внуки, а вот когда перестанут ходить, тогда я действительно умру". Она ему это говорит и на руках у него умирает. Так вот, когда я упала и разбила коленку, то оператор дал крупный план - в фильме это какие‑то секунды, - у меня там совершенно невероятные глаза, полные такой муки, какую человек может испытывать только перед смертью. Так это и вошло в фильм. Зрители не знают закадровых обстоятельств. И потом, когда я смотрела картину, я подумала: "Не было бы счастья, да несчастье помогло".
Вторая сцена, о которой хочу рассказать, относится к взаимоотношениям режиссера и актера. Моя героиня живет в деревне, обреченная на нищету, одиночество. Похаживает к ней плотник с четвертинкой (его играл Воинов), выпивают вместе… И вдруг почтальон вручает ей конверт. Она раскрывает его, а там письмо и перевод от сына - сына, по которому она тосковала всю жизнь. Что сыграть? Удивление, изумление, радость?
Я растерялась, говорю режиссеру:
- Я не знаю, как играть.
- Как это не знаете? Вы народная артистка и не знаете?
У меня в душе паника. Пробую, репетирую и чувствую - получается какая‑то фальшь. Не знаю, что делать. Это как раз тот случай, когда так нужен режиссер. Сделали перерыв, светит солнце. Не снимаем. Я не знаю, как играть.
- А где Воинов? - спрашиваю ассистента режиссера.
Он должен был сниматься, но только позже. Где‑то его видели. Я хватаюсь как за соломинку:
- Может, он мне поможет? Он умеет, он знает… - Прошу: - Найдите Константина Наумовича.
Он приезжает на велосипеде:
- Что случилось?
- Константин Наумович, миленький, я не знаю, как играть. - И рассказываю ему сцену (а режиссер в это время уехал обедать).
- Ну, мне как‑то неудобно, я в данном случае актер, - говорит он, хотя Бейсымбаев с ним часто советовался.
- Да плевать мне на всякое самолюбие, на него, на все, - говорю, - я должна сыграть!
Умоляю Воинова, он начинает думать, уходит, я его уже заразила своим волнением. Наконец возвращается:
- Я могу только показать. Итак, я - мать, читаю письмо, сюда села, потом сюда, опять проверяю, правда ли, что там написано. Потом захотела кому‑нибудь сообщить, но я ведь одна, опустилась на какие‑то бревна, потом побежала по деревне…
Он делает мизансцену - я бегу по улице, к одной хате, к другой, к магазину - в деревне это место, где люди собираются, сообщаются все события. И вот я влетаю в магазин и кричу: "Сын нашелся, сын нашелся!" Возбужденная, запыхавшаяся. Воинов выстраивает очередь.
- А может, это и не сын вовсе? - сомневается кто‑то.
- Как не сын? Вот у меня письмо! - Она никого не слушает: - Я должна поехать к нему.
Она плачет, слезы радости, волнения текут по лицу, потом начинает что‑то покупать, лихорадочно соображает, сколько нужно гостинцев привезти…