Его звали Сергей Добрушин. Мы ходили с ним в театры, в консерваторию. Он был старше меня, мне - семнадцать, ему - двадцать семь.
Как‑то вечером тетя мне велела принести банку с пшеном. Я взяла банку, и вдруг она выскользнула у меня из рук и пшено рассыпалось по всему коридору. Начались обычные крики, упреки, а мне стало так невыносимо… Я надела пальто, взяла портфель с книжками, хлопнула дверью и ушла насовсем.
На следующий день я рассказала обо всем приятельнице и своему непосредственному начальнику. Они знали, что я сирота. Вскоре меня вызвал сам Баранов. Я и ему все рассказала. В тот же день мне дали 300 рублей и комнату в Троицком переулке, узенькую, как пенал, - одно окно. Соседей уплотнили (а их сыном оказался Юрий Егоров, будущий кинорежиссер, тогда еще мальчишка). Положила я шубу на пол, легла, а под голову - портфель с книгами. Так и проспала до утра. И за ночь вдруг повзрослела, поняла - есть моя комната, есть портфель и деньги. Начинается самостоятельная жизнь, нет ни тети Маруси, ни дяди Пети, теперь я отвечаю за себя сама. Я стала взрослой.
Утром мы с подругой поехали и купили одну кастрюлю, одну керосинку, одну ложку, одну чашку, одну вилку, пружинный матрас без ножек. Потом я купила постное масло и долгое время ела жареную картошку на постном масле. Дома не знали, где я, стали искать, звонить на работу. Тетка смертельно обиделась, а дядя Петя пришел ко мне в "пенал". Мы долго с ним разговаривали, помню, я сказала ему, что он "тряпка", а он все же уговорил меня прийти к тете Марусе - попросить прощения, сказал, что она переживает.
Вскоре Сережа сделал мне предложение, мы в обеденный перерыв сбегали в ЗАГС, я стала его женой. И вот я разыграла комедию. Сначала пришла к тетке и сказала, что собираюсь замуж. Тетя мне тут же объяснила, что такое замужество, что значит быть женщиной, как надо вести себя в брачную ночь. Затем мы пришли вдвоем, принесли торт, шампанское, Сережа всерьез просил моей руки. Она ему долго рассказывала про мое детство, про то, как она меня воспитывала и как ей было трудно. Словом, мы изображали жениха и невесту, а между тем уже были женаты…
Как видите, я ничуть не приукрашиваю себя. Наверное, я могла бы рассказать о прочитанных книгах, увиденных спектаклях, о своих тонких наблюдениях и ярких впечатлениях. Я же рассказываю о том, что было.
Сергей - журналист, работал в двух газетах, одна из них называлась "Спорт". Он сам был хорошим спортсменом. Летом мы ездили в дом отдыха Большого театра в Туапсе. Он там работал физкультурником (была такая должность). Еще мы бывали в Доме творчества "Поленово", когда там жил Прокофьев. Я играла с ним в теннис.
Сергей приучил меня к спорту. Я и до него занималась лыжами, теннисом, а уже с ним горячо увлеклась водным туризмом. Мы путешествовали, ездили на Урал, ходили по ущелью реки Белой. У нас образовалась своя компания, такая замечательная шестерка, все, кроме меня, журналисты.
У нас с Сергеем не было денег, чтобы купить обмундирование. Нам и лодку сделали на каком‑то авиационном заводе. Мы тогда не знали, что лодка с обрезанной кормой идет не прямо, а зигзагами - влево, вправо. Этим самым уменьшалась скорость, и мы всегда отставали от наших друзей.
Благодаря Сергею я на всю жизнь полюбила походы. Какая огромная радость спать в палатках, открывать новые места, повороты, изгибы рек, охотиться на уток, сидеть у костра, дежурить по ночам! Мы дежурили по очереди, по часу- полтора, потом будили следующего и шли спать. Помню, однажды утром мы проснулись - часы были подведены на полтора или на два часа вперед. Созналась только я, что подвела стрелку на двадцать минут: хотелось спать, а Сергей меня не заменял, не положено было. В туристской жизни очень много законов, правил, которые воспитывают характер и настоящую дружбу.
Больше всего я запомнила наш переход через Хевсурский перевал. Сначала мы шли по ущелью, берегами Белой и Черной Арагви, затем поднимались к большому перевалу, где у нас был проводник. Мы проходили по 20–25 километров в день. Особенно тяжело было идти в ливень.
Мне, конечно, хотелось первой подняться на вершину, я немножко прибавила шагу и опередила всех. Там, наверху, стояла какая‑то пирамида из камней. Я влезла на нее и закричала от радости. Перепуганный проводник бежал и махал, чтобы я поскорей сошла. Оказывается, это было место, куда приходят молиться местные жители, и, если бы они увидели, что я осквернила его, меня бы просто - напросто убили. У проводника было бледное лицо, он испуганно оглядывался. Но все обошлось благополучно. А я помню дивное чувство высоты (кто не испытал его, многое потерял).
В Хевсуретии даже не слыхали о революции, о советской власти, не знали, кто такой Ленин, кто такой Сталин. ("Счастливые", - вздохнем мы теперь.) Жили по своим законам. Например, женщину изгоняли из аула во время ее "критических" дней, рожала она обязательно на стороне.
Во мне эти походы поселили бациллу любви к туризму. Уже потом, когда я стала богаче, все деньги тратила на путешествия, так что спасибо Сергею.
Немного позже нам дали комнату на Патриарших прудах в особняке бывшего владельца мраморного производства. Это был огромный зал с двумя колоннами посередине, с шестью окнами. Там уже жила одна семья.
Быт налаживался непросто. Жили мы очень бедно. Из мебели у нас была большая тахта на кирпичах да книжные полки, которые Сергей соорудил сам (он читал запоем). Кто- то дал нам абажур. Что‑то дала его мать. Помню, я была уже актрисой, ко мне пришел Николай Сергеевич Плотников репетировать и очень удивился: "Ой, что же вы так плохонько живете? Из тряпочек скатерочки, из марлечки занавесочки". Но это был особняк, в котором - мраморные огромные подоконники, облицовки, колонны и потрясающий рисунчатый паркетный пол, который я натирала до блеска. Большой зал был перегорожен досками. Слышимость - невероятная.
В доме печное отопление. Вплотную к парадному входу примыкал большой современный дом. Мы пользовались черным ходом. Надо было пройти длинный коридор, чтобы попасть в наше жилище. Печка была изразцовая, топилась из коридора. Я с шести утра занимала очередь за дровами, потом их надо было привезти, сложить в тамбуре, откуда их нередко воровали. Топить было тяжело, потому что большой соседний дом загородил трубу нашего низкого дома, и очень часто весь дым шел обратно внутрь.
У нас в комнате было четыре окна. Два мы заделали, чтобы не было так холодно, а когда топили печку - задыхались. Так что все печные - дровяные страдания мне хорошо знакомы. А тамбур в старом парадном стал нашей кухонькой, где я готовила обед. Особняк этот и сейчас стоит, что там теперь, не знаю.
А вообще‑то нам жилось несладко. Не хватало денег. Мы покупали сто граммов сосисок (это две или две с половиной штуки. Мужу - полторы, мне - остальное) да жарили картошку.
Но какое это имело значение, если я продолжала безумно любить Сергея. А он? Он, конечно, тоже любил меня, но… не был щедр на ласку. Я жестоко страдала, не понимая, в чем дело.
- Леня, - пожаловалась я его брату, - почему, ну почему мой муж избегает близости со мной?
- Я думаю, - глубокомысленно изрек Леня, - это оттого, что он слишком много ездит на мотоцикле.
- При чем здесь мотоцикл! - возмутилась я. И вдруг меня осенило: я у Сергея, конечно, не первая и, теперь уже ясно, не последняя! Вот в чем дело! Сгорая от ревности, я обшарила все его карманы, просмотрела все записные книжки, чтобы найти хоть какие‑нибудь улики - ничего. Я ходила за ним по пятам, писала ему записки от неких Кап, Марусь, Валентин и от их же имени назначала свидание, тайком на них пробиралась, чтобы узнать, придет или не придет мой коварный соблазнитель к месту тайной встречи. Он не пришел ни разу, но ревность моя не ослабевала ни на минуту. Я описывала свои муки в дневнике и вместо того, чтобы его прятать, как это обычно принято, оставляла свои записи на видном месте, в глубине души надеясь: Сергей прочтет и поймет наконец меня. Стыдно признаться, я однажды распорола по швам его единственный костюм, чтобы он не смог выйти из дому. Но Сергей только смеялся, надевал тренировочные штаны и застиранную ковбойку и уходил работать, как он говорил, над очередным репортажем (так и не знаю, правда это или нет).
- Ты хоть бы увлеклась кем‑нибудь, - говорил он мне, - тогда начнешь понимать, что такое жизнь.
Ревность сжигала меня до тех пор… до тех пор пока… пока я сама… Впрочем, не будем забегать вперед… Но Сергей и тут оказался прав.
Театральная школа Таирова
В то время я любила ходить в театр, но уходила оттуда почти всегда в плохом настроении и никак не могла понять почему. Я смотрела с жадностью, замечала, как ходят актрисы, как говорят, как они одеты. Видимо, я просто завидовала тому, что они, эти женщины, на сцене, а я - в зале. Я, как какая‑то козявка, сижу, и никто меня не знает. А мне так хотелось прославиться! В мечтах я была героиней, а в жизни… Меня жгло честолюбие, зависть. Мне хотелось, чтобы на меня смотрели, чтобы мной восхищались, чтобы мне аплодировали.
И я подала заявление в несколько заведений, где "учили на актрису": в Вахтанговское, Щепкинское, к Таирову, даже во ВГИК. И представьте себе, меня всюду приняли.
Я выбрала школу Камерного театра под руководством Александра Яковлевича Таирова. И знаете почему? Только потому, что она мне была ближе - я жила рядом, на Бронной.
А между тем это был знаменитый и, как я теперь понимаю, совершенно уникальный, ни на кого не похожий театр. Наследников у него нет. Ну, разве что спектакли Ленкома иногда чем‑то неуловимо, мимолетно напоминают таировские.
Он возник в предреволюционные годы.
"Мы хотели, - писал Таиров, - работать вне зависимости от рядового зрителя, этого мещанина, крепко засевшего в театральных залах. Мы хотели иметь небольшую аудиторию своих зрителей, таких же неудовлетворенных, беспокойных, ищущих, как мы".
Отсюда и название "Камерный". И цветные стены, черные двери. Художественная программа- Театр Поэта, Театр Героя (по иронии судьбы, много лет спустя, когда Таирова начнут травить, театр его назовут буржуазным. Двери в одну ночь перекрасят в белый цвет).
А какой у него был репертуар! "Саломея", "Клеопатра", "Принцесса Брамбилла", "Адриенна Лекуврер", "Дети солнца", "Федра", "Оптимистическая трагедия", "Антигона", "Гроза", "Жирофле - Жирофля". Какие актеры! Аркадии, Ценин, Кенигсон, Церетели, Чаплыгин, Эфрон и, конечно же, несравненная, великая трагическая актриса Алиса Коонен. Актриса - легенда, миф. Она была идеал того, что проповедовал Таиров. А он говорил о синтетическом актере, умеющем буквально все. Поэтому и шли в Камерном и трагедии, и оперетты. У него была своя публика, которая его обожала, и чужая, которая его ненавидела. Равнодушных не было. Здесь устраивал вечера Рихтер, Н. Дорлиак, Дм. Журавлев, Книппер - Чехова, Москвин, Яхонтов, Хенкин. Театр ездил на гастроли по всей стране, был в Америке и Европе…
Ничего этого я не знала и, повторяю, пошла в Камерный только потому, что он был ближе к дому.
На экзамен я пришла в длинном черном платье с голой спиной - таком же, какое увидела в заграничном фильме. С одной разницей: я сама его сшила из дешевенького сатина - либерти.
В экзаменационной комиссии - известные актеры Камерного во главе с Таировым и Коонен. Я читала "Ворону и лисицу", танцевала танго, все время стараясь как можно чаще поворачиваться к приемной комиссии спиной.
Потом меня спросили:
- Что вы будете петь?
- Песню Леля, - ответила я, к их удивлению.
Последним заданием мне дали этюд: у меня болит голова, а мне звонит возлюбленный, приглашая в театр.
Как же я справилась? Сначала жутко стонала, показывая, что моя голова раскалывается от боли. Потом "слушала трубку" и спрашивала:
- А в какой театр? - И восклицала: - Ах, в Камерный! Ну конечно, пойду. Это же самый лучший театр! Там такие великолепные актеры… - И перечислила всю приемную комиссию.
Когда я закончила, Таиров, улыбаясь, сказал:
- Спасибо, девушка. Хотел бы пожелать вам, чтобы вы никогда не теряли свою непосредственность.
Мою грубую лесть Александр Яковлевич назвал непосредственностью!
Через несколько дней моя подруга, решив подшутить надо мной, пришла и сказала:
- Знаешь, вывесили списки принятых - тебя там нет.
- Не может быть! - уверенно ответила я. Показалась права.
У меня в роду не было ни артистов, ни художников. Но я всегда хотела быть первой, стоять на пьедестале. Я привыкла нравиться, привыкла, чтобы на меня обращали внимание. Может быть, это меня портило. Но я и сама всегда была влюблена, увлечена самозабвенно. Ничего у меня просто так не было, каждый роман - страдание. Такой уж у меня темперамент.
Сергей довольно равнодушно воспринял мое поступление в театральную школу. Он никак не предполагал, что я буду актрисой. "Еще чего придумала!" - вот и вся его реакция. Помню, он пришел с работы усталый, и я решила показать ему монолог Джульетты. Я поставила стулья, а он прилег на тахту. Я читаю:
А что, коль это яд?
А что, коли, положенная в гроб,
Умру я прежде, чем Ромео мой придет?..
Играю, переживаю и вдруг слышу храп. Я села на пол и заплакала. Он проснулся: "Извини, ради Бога". А я реву во весь голос.
Сцену из "Ромео и Джульетты" я потом показывала на экзамене. Когда я закончила, Коонен подошла ко мне, сняла с себя розовое ожерелье и надела мне на шею. Я была счастлива!
Алиса Георгиевна не только поздравила меня, но и сказала:
- Деточка, вы хорошо играли, только ваша Джульетта - Джульетта - физкультурница. У вас слишком сильные, непластичные руки. (Оказывается, занятия спортом приносят не только пользу.) Вам необходимо сделать их мягкими, гибкими, изящными. Придется поработать. - И показала мне несколько специальных упражнений для рук.
У самой Алисы Георгиевны руки были необычайно выразительные.
Как радостно мне было учиться в студии Таирова! (Официально мы назывались "Экспериментальные театральные мастерские Камерного театра", или сокращенно ЭКТЕМАС.) Александр Яковлевич любил, когда всем было весело на сцене и в зрительном зале. Но с нами, студентами, он и его сестра Ольга Яковлевна, директор школы, были чрезвычайно строги, приучали нас относиться к театру благоговейно, как к храму искусства, не терпели никакой фамильярности.
Однажды я- я была, конечно, старостой, активисткой - пошла к Ольге Яковлевне по каким‑то общественным делам, держа за щекой конфету. Она немедленно выгнала меня из кабинета, посчитав мое поведение неприличным. Опаздывать на занятия, на репетиции было немыслимо. Как- то, помню, я, поняв, что не успеваю, кинулась бежать сломя голову в театр. Влетела в последнюю секунду, запыхавшаяся, довольная, что не опоздала. Снимаю пальто - юбки нет. И Александр Яковлевич - я не постеснялась сказать ему об этом - с позором выгнал меня:
- Может, вы и на сцену будете вбегать, тяжело дыша и без юбки?
Я плакала, просила прощения…
И еще один раз я осрамилась: играла небольшую роль в какой‑то пьесе, должна была бежать - сначала вперед, потом назад, бить кулаком по столу, против чего‑то протестуя.
Александр Яковлевич сидел на спинке кресла, его довольно длинные волосы были зачесаны с затылка. И, когда он показывал мне мизансцену, они поднялись дыбом и упали на плечи. Это было так забавно, что я со всей своей непосредственностью (назовем это так) расхохоталась. Он ничего не сказал, но заниматься со мной не стал. Ну вот, всегда почему‑то запоминаются глупые и смешные детали.
А вообще, занимались с нами чрезвычайно серьезно. Актерское мастерство, пение, танцы, грим - все на самом высоком уровне. Мы выходили из школы отлично подготовленными. Помню, грим нам преподавал Новлянский - великий мастер своего дела. Мы должны были сделать из лица череп и множество разных характеров.
Таиров нас учил: "Актер должен быть здоров! Я не буду писать на занавесе, - говорил он, - что у этого актера аппендицит, у этого радикулит, а у того хандра".
Таиров очень интересно отдыхал.
- Нужно бросить свое тело на диван, - говорил он, - на тахту, на пол, куда хотите, бросить так, чтобы ни в чем, нигде не было никакого напряжения. Вы начинаете думать, что у вас нету руки. Оттого, что вы так думаете, она делается легкой. Так же вы думаете про вторую руку, про ногу…
Так он расслаблялся минуты три или пять, пока не наступало ощущение невесомости. Это восстанавливало его силы очень быстро. И я этим методом пользуюсь до сих пор.
Персона в театре была одна - Коонен. Мы, студенты, ее боготворили. Помню, складывали руки крестом и выносили ее на сцену. Она приходила на спектакль за два - три часа и после него долго - долго не уходила - видимо, анализировала, мысленно возвращалась к каждой сцене. Успех она имела оглушительный. А мне почему‑то вспоминается один неприятный эпизод.
Однажды после представления "Оптимистической трагедии" (название спектакля придумала Коонен) кто‑то из зрителей преподнес букет М. И. Жарову. Михаил Иванович как галантный кавалер отдал их Алисе Георгиевне. А из зала раздалось:
- Да не ей, а вам!
Тогда‑то я поняла, что публика тоже бывает недоброй.
В Камерном театре не было дрязг, интриг. Впрочем, все до поры до времени. В 1936–м Таиров поставил комическую оперу Бородина "Богатыри". На премьеру приехал Молотов, спектакль ему не понравился, и на другой день в "Правде" появилась статья "Театр, чуждый народу". Начались всяческие собрания. На одном из них я присутствовала. Вся труппа сидела в зале, Таиров и Коонен - в первом ряду. На сцене стоял стол, покрытый, как тогда было принято, красной скатертью. За столом - партбюро театра. Они топорно и косноязычно "прорабатывали" своего художественного руководителя, а одна не в меру активная, но бездарная актриса плюнула со сцены в лицо Коонен. И никто не посмел одернуть эту особу. У меня, правда, на глазах навернулись слезы от стыда и жалости. Но они быстро высохли. Я тогда мало что понимала. Мне хотелось жить, радоваться, играть на сцене. К тому же я очень верила в справедливость нашего строя.
А травля Таирова продолжалась вплоть до 1949 года, потом театр закрыли. Мне как‑то попалась на глаза редакционная статья из "Советского искусства": "Еще имеют место отдельные случаи проявления формализма и эстетства, низкопоклонства перед реакционной культурой Запада. Примером может служить тот творческий тупик, в котором оказался Камерный театр в результате эстетических, формалистических, космополитических взглядов его художественного руководителя А. Я. Таирова". Боже, какая мертвечина!
Спустя год Таирова не стало. Коонен поклялась, что нога ее больше не ступит на сцену Камерного. И свою клятву сдержала…
Много лет спустя, когда вышла ее книга "Страницы жизни", она подарила мне ее с надписью: "Ученице Алисы Георгиевны Лидочке, талантливой, любимой актрисе. С уважением, А. Коонен".