Глава 13
Гончарова – Пушкина – Ланская
О женитьбе и семейной жизни Пушкина написано много. Равно как и о роли Натальи Николаевны в дуэльной истории, закончившейся трагически. Не обошли вниманием эту тему и мы в первой части работы. Поэтому нет смысла в очередной раз пересказывать широко известные факты. Гораздо интереснее затронуть проблему психологической мотивации поведения действующих лиц этой драмы. Это тем более уместно, что в традициях пушкинистики, заложенных еще друзьями Пушкина, превалировал не беспристрастный анализ преддуэльной ситуации, а подчеркнуто оценочный. Виновата ли супруга поэта в его гибели? Было ли ее поведение предосудительным? Если не виновата, то кто несет ответственность за трагический исход интриги?
Вопрос о реабилитации доброго имени Натальи Николаевны был актуален для друзей поэта, поскольку они выполняли его волю. Вяземский писал Давыдову: "Более всего не забывайте, что он нам, всем друзьям своим, как истинным душеприказчикам, завещал священную обязанность оградить имя жены его от клеветы". Впоследствии многие пушкинисты, совершенно необоснованно присвоив себе роль "добровольных душеприказчиков" поэта, превратили тезис о невиновности супруги поэта в аксиому. Тут же возникла ответная реакция, которую условно можно назвать "ахматовской школой", не потому что Анна Ахматова была первой, кто осудил поведение Натальи Николаевны, а по яркости и жесткости ее позиции в этом вопросе.
Однако для истории (особенно для истории человеческих отношений) нет ничего пагубнее подмены научного анализа подобием судебного расследования. Научная экспертиза (если, конечно, речь не идет о юриспруденции) изначально должна быть свободна от оценочных категорий типа: "хороший – плохой", "моральный – аморальный", "правый – виноватый", "что позволено Юпитеру – непозволительно Быку" и т. д. В этом смысле для нас равно неприемлема позиция как хулителей поведения супруги поэта, так и тех, кто априорно записывает ее в число непорочных жертв подлых интриганов.
Судьбу для себя и своей Наташи Пушкин выбрал сам. Потом он понял и ужаснулся, в какую мышеловку завлекла его и доверившегося ему провинциального несмышленыша цепь фатальных событий. Натали не поняла ничего, и, слава Богу (для нее). Но это было позже.
Еще до знакомства со своей будущей женой Пушкин серьезно начал думать о создании семьи. В борениях ума и сердца, рационализма и романтического желания брака по любви поэт провел много месяцев. Освободим читателей от перечня девиц, к которым Пушкин сватался или за кем ухаживал "с серьезными намерениями". Дело не в конкретных объектах внимания новоявленного жениха, а в его психологической раздвоенности. Пушкин постоянно противопоставлял тип девушек, выросших в тиши помещичьих усадеб, с их простодушием, романтизмом, придавленностью родительским авторитетом, новому поколению "столичных штучек" – образованных, вышколенных, в меру циничных и прагматичных, умеющих быть обаятельными, остроумными, а главное – знающих толк в современной литературе и искусстве. Конечно, душой Пушкин отдавал предпочтение второй группе, хотя бы потому, что ее представительницы могли оценить блеск его искрометного таланта. Свои симпатии и антипатии Пушкин иной раз излагал в очень жестокой форме:
Но ты, губерния Псковская, -
Теплица юных дней моих,
Что может быть, страна пустая,
Несносней барышень твоих?
Меж ними нет, замечу кстати,
Ни тонкой вежливости знати,
Ни милой ветрености шлюх,
Но, уважая русский дух,
Простил бы им их сплетни, чванство,
Фальшивых шуток остроту,
Пороки зуб, нечистоту,
И неопрятность, и жеманство -
Но как простить им модный бред
И неуклюжий этикет.
Пушкин до конца дней сохранил неприязнь к вульгарности, ко всему, что "пахнет московской барышнею". Но в то же время ему мила была и наивность, чистосердечие, неопытность провинциалок. Доказательство тому – глубокий, многогранный и по-человечески интересный портрет молодой Татьяны Лариной в противовес ее схематичному описанию в роли львицы петербургского света. Этот своеобразный "дуализм" Пушкина проявился в его метаниях на стадии сватовства, которая закончилась для многих неожиданно, но только не для Пушкина. Восемнадцатилетняя красавица-бесприданница, не обремененная большими знаниями, кроме французского и техники танца, не имеющая никакого представления о нравах и традициях светского общества, – вот сознательный выбор Пушкина. Он искренне считал, что такой выбор дает ему шанс решить проблему совмещения в будущей супруге достоинств хозяйки и музы. Ведь он со своим интеллектом, знанием жизни способен выпестовать свой идеал верной жены, добродетельной матери, блистательной светской женщины, гордости мужа и предмета зависти всех окружающих. Безмерная благодарность мужу, превратившему девицу, приезжавшую на московский бал в стоптанных туфлях, в звезду северной столицы, должна была стать тем материалом, который навечно скрепил бы узы супружества. Таковы были рациональные (а на поверку идеалистические) размышления Александра Сергеевича. Многие мужчины и до и после Пушкина пытались осуществить подобный замысел, но мало кому удалось успешно завершить сей эксперимент.
Конечно, Наталья Николаевна отдавала себе отчет в том, что в кардинальном изменении ее жизни исключительная заслуга ее мужа. И нет никаких оснований заподозрить ее в неблагодарности. Однако, оказавшись в совершенно новом качестве, Наталья Николаевна, как губка, впитывала в себя каноны и нравы светской жизни российского бомонда. Пушкин более всего боялся, что его супруга будет смешна в проявлениях своего провинциализма. Натали прислушивалась к замечаниям мужа и вовсю старалась загладить пробелы светского образования. Она маскировала свое неумение поддерживать салонную беседу тем, что стала загадочно-молчаливой. А когда Пушкин писал в своих наставлениях: "не кокетничай с царем", это Наталье Николаевне было непонятно. Сам император обратил пристальное внимание на Натали, причем демонстративно афиширует свою симпатию: приглашает на ключевые танцы, сажает рядом с собой на банкетах, подчеркнуто часто проезжает в своей карете под окнами квартиры Пушкиных. И мать поэта, и его сестра (Павлищева), и Доли Фикельмон с откровенной приязнью отмечают в своих письмах эти успехи жены Александра Сергеевича.
"Сообщу вам новость, – пишет мать поэта баронессе Вревской 4 января 1834 г., – Александр назначен камер-юнкером. Натали в восторге, потому что это открывает ей доступ ко двору; в ожидании этого она танцует повсюду каждый день".
В своем восторге Натали естественна; она глубоко уважает мужа, но, конечно, не за его литературный талант, а за приобщение к предмету мечтаний любой дворянской девушки – высшему свету. Но законы света перемалывали и более сильные личности. Чего же мы можем требовать от девушки, которой еще зимой 1830 г. мать дает понять, что у нее больше нет денег вывозить дочь на московскую "ярмарку невест", а уже летом 1831 г. она оказывается обласканной вниманием венценосной семьи. От такой метаморфозы просто дух захватывает. Как все хорошо складывается, чем может быть недоволен муж, тоже обласканный императором? Ей непонятно. Читатель, попробуйте умозрительно встать на место Натальи Николаевны. Уверен, что девять из десяти испытают такое же чувство искреннего недоумения позицией благоверного.
Да, Наталья Николаевна довольно серьезно осложняла жизнь Александра Сергеевича. Возбуждала в нем ревность, заставляла влезать в долги и жить не по средствам, обременяла сестрами, обижала равнодушием к делу всей его жизни. Но очевидно, что она не имела ничего общего с женщинами типа Аполлинарии Сусловой. Все поступки Натали – это логичные поступки здравомыслящей, по-житейски разумной и отнюдь незлобивой женщины. И Пушкин все это быстро понял: "Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону. Никогда не думал я упрекнуть тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать на службу и, что хуже еще, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня, как на холопа, с которым можно поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у Господа Бога. Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни".
Женитьба, которая, по мнению Пушкина, "делает человека более нравственным", повлекла за собой шлейф камер-юнкерства, денежных долгов, светских унижений ("теперь они смотрят на меня, как на холопа"). Все это ужасно. Но Пушкин отдает себе отчет в том, что жена не виновата в сложившейся ситуации. Он сам ее создал, хотя не ведая, что творил (добродушие, доходящее до глупости).
В этом весь Пушкин, его, если хотите, мужское начало. Не перекладывать ответственность на чужие плечи, тем более женские, не искать причину своих неудач и ошибок вне себя. "Когда его принесли домой, – пишет сестра поэта 3 марта 1837 г., – он сказал Наталье Николаевне, что она не виновата в этом деле. Конечно, это было более чем великодушно, это было величие души, это было более чем прощение". Все это так. Но к этому следует добавить, что речь здесь шла не о моментном эмоциональном всплеске, не о великодушии в экстремальной ситуации. Мы только что убедились, что тема "виновности" волновала Пушкина еще в 1834 г. и, может быть, ранее.
Пушкин давно понял объективную невиновность Натальи Николаевны в том, что она не в состоянии была противиться сложившимся обстоятельствам. И обстоятельства эти, как мы уже отмечали, были связаны отнюдь не с Дантесом. Он был отвлекающей фигурой. Молодой красавец-кавалергард в роли ухажера жены поэта как нельзя лучше подходил для трансформации ревности поэта к царю в житейское русло. "Солнце русской поэзии", одного из ярчайших умов России по сути лоб в лоб сталкивают с мальчишкой, ловеласом, дамским угодником, эмигрантом-карьеристом. Ревновать – недостойно, не обращать внимания – создавать питательную среду для новых и новых сплетен. Кстати, даже после дуэли далеко не все видели причину трагедии в кознях Геккерна и флирте Дантеса с Натальей Николаевной. Совсем другая фигура маячит рядом с женой поэта.
Косвенное, но, на наш взгляд, довольно убедительное подтверждение этому предположению дает внимательное прочтение преамбулы известного письма П. А. Вяземского великому князю Михаилу Павловичу от 14 февраля 1837 г., где он подробнейшим образом доводит до сведения брата императора суть той версии (естественно, геккерно-дантесовской), которой предполагают придерживаться друзья поэта. Вчитаемся в эти строки: "По всей вероятности, Ваше императорское высочество, поинтересуетесь некоторыми подробностями прискорбного события, которое таким трагическим образом похитило от нас Пушкина. Вы удостаивали его своей благосклонностью, его доброе имя и его слава принадлежат родине и, так сказать, царствованию государя императора. При своем вступлении на престол он сам призвал поэта из изгнания, любя своей благородной и русской душой его талант, и принял в его гении истинно отеческое участие, которое не изменилось ни в продолжении жизни его, ни у его смертного одра, ни по ту сторону его могилы, так как он не забыл своими щедротами ни его вдовы, ни детей. Эти соображения, а также тайна, которая окружает последние события в его жизни и тем дает обширную пищу людскому невежеству и злобе для всевозможных догадок и ложных истолкований, обязывают друзей Пушкина разоблачить все, что только им известно по этому поводу, и показать таким образом его личность в ее настоящем свете. Вот с какой целью я осмеливаюсь обратиться к Вашему высочеству с этими строками".
И дальше Вяземский сразу, что называется, берет быка за рога и начинает рассказывать, "что молодой Геккерен ухаживал за г-жой Пушкиной" и что по этой причине дело в конце концов дошло до столь трагической развязки. Но с какой целью столь подробно излагается именно эта версия? Вяземский ее не скрывает: необходимо отмести все другие догадки и ложные истолкования причины гибели поэта. Автор письма не только указывает на широкое распространение этих "догадок", но и характеризует их как порождение "людского невежества и злобы". Злобы к кому? Уж не к поэту ли? Полноте. Тогда зачем предварять констатацию факта хождения в обществе "злобных" версий подробным перечислением благодеяний императора по отношению к поэту, его вдове и детям? Создается впечатление, что Вяземский более всего обеспокоен сохранением "доброго имени" царя в этой истории. Это впечатление усиливается, когда при дальнейшем знакомстве с текстом письма читатель сталкивается с такими, на пример, перлами: "горе смягчалось тем, что государь усладил последние мину ты жизни Пушкина и осыпал благодеяниями его семью. Не один раз слышал я среди посетителей подобные слова: "Жаль Пушкина, но спасибо государю, что он утешил его". Однажды, едучи в санях, я спросил своего кучера: "Жаль ли тебе Пушкина?" – "Как же не жаль? Все жалеют, он был умная голова: эдаких и государь любит". Было что-то умилительное в этой народной скорби и благодарности, которые так непосредственно отозвались и в царе, и в народе".
Любопытно, что Вяземский счел уместным приложить к своему письму экземпляр анонимного диплома, полученного на его адрес. Ознакомившись с текстом этого документа, великий князь безошибочно понял, на какую тайну и на какие "ложные истолкования" прозрачно намекает Вяземский.
Текст анонимного диплома по каналам Третьего отделения стал известен после смерти поэта и самому императору. Судя по всему, Бенкендорф одновременно передал Николаю I и диплом, и не отправленное Пушкиным письмо от 21 ноября 1836 г. Текст диплома взбесил царя, а версия Пушкина о виновности во всей этой интриге Геккерна-старшего была им безоговорочно принята на веру. На это обстоятельство обратил внимание еще П. Е. Щеголев. Вообще император в последуэльные дни проявляет большую нервозность. Сначала очень беспокоится, чтобы Пушкин умер "как христианин" (передает через доктора Арендта умирающему Пушкину это наставление с одновременным обещанием обеспечить семью поэта); затем с явным облегчением во всех своих письмах отмечает, что Пушкин умер "как христианин". Что скрывается под этой навязчивой мыслью императора? Неужели он был так обеспокоен благолепием Пушкина перед смертью? Или боялся, что смертельно раненный поэт раскроет некую тайну, о наличии которой постоянно упоминали и Вяземский, и Соболевский, и многие, близко знавшие Александра Сергеевича? Тело Пушкина еще не было предано земле, а Николай Павлович начинает рассылать объяснительно-оправдательные письма. 3 февраля 1837 г. пишет сестре Анне в Гаагу и брату Михаилу, на следующий день князю Паскевичу. Текст приблизительно один и тот же. Брату: "Пушкин погиб и, слава Богу, умер христианином. Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшею частью самых глупых (курсив наш. – Н.П.), из коих одно порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно; он точно вел себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью. Дантес – под судом, равно как и Данзас, секундант Пушкина, и кончится по законам, и, кажется, каналья Геккерен отсюда выбудет". На следующий день император сообщает князю Паскевичу: "Здесь все тихо, и одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам (курсив наш. – Н.П.). Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава Богу, умер христианином".
Итак, пока идут приготовления к погребению тела Пушкина, император всея Руси с головой погрузился в эпистолярный жанр, стремясь опередить других и первым сообщить свою версию дуэльной истории. Его явно беспокоят какие-то "глупые" слухи вокруг этой истории, хотя не царское это дело – обращать внимание на сплетни и толки. Впрочем, при одном условии: если эти слухи не касаются лично особы его величества.
А чем же тем временем занята Наталья Николаевна? Она не поехала хоронить мужа в Святогорский монастырь. Очевидно, плохо себя чувствовала. Однако стресс после потери супруга (да еще в столь скандальной ситуации) не помешал ей начать интенсивные хлопоты по поводу своего дальнейшего пребывания в Петербурге. До наших дней дошло прошение Натальи Николаевны на имя императора, отправленное 8 февраля 1837 г., т. е. на второй день после того, как тело Пушкина было предано земле:
"Всепресвятлейший, державнейший великий государь император Николай Павлович, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший, просит вдова двора Вашего императорского величества камер-юнкера Наталья Николаевна Пушкина, урожденная Гончарова.
…Я сама должна для воспитания детей моих проживать в здешней столиции, и как при том все избранные мною в опекуны лица находятся на службе в С.-Петербурге, то по сему и прошу: дабы высочайшим Вашего императорского величества указом повелено было сие мое прошение принять, малолетних детей моих взять в заведывание С.-Петербургской дворянской опеки".
Аргументация у Натальи Николаевны довольно слабая. Напомним, что к тому времени старшей дочери Маше было четыре года, а младшей Наташе всего восемь месяцев, и без Петербурга они с точки зрения воспитания вполне могли обойтись, а деревенский воздух всегда оказывал благотворное влияние на здоровье малолетних детей. Что же до проживания опекунов в столице, то в их функции не входило постоянное личное общение с опекаемыми детьми. А если учесть, что опекунами были назначены граф Григорий Строганов, граф Михаил Виельгорский и Василий Андреевич Жуковский, то становится ясным, что их участие в судьбе детей Пушкина никак не зависело от места проживания их и их матери. Но очень хотелось вдове поэта остаться в Петербурге.
Благодаря П. И. Бартеньеву среди пушкинистов закрепилась версия, почти легенда, что Наталья Николаевна покинула Петербург после смерти Пушкина, выполняя его последнюю волю. Будто бы Екатерина Алексеевна Долгорукова, супруга лейб-гусара князя Ростислава Долгорукова, помогавшая ухаживать за раненым Пушкиным, своими ушами слышала, "как Пушкин уже перед самой кончиною говорил жене: носи по мне траур два или три года. Уезжай. Постарайся, чтобы забыли про тебя. Потом выходи опять замуж, но не за пустозвона". Бартенев записал это свидетельство и как добросовестный исследователь не преминул отметить, что Екатерина Алексеевна была с московских времен подругой Натальи Николаевны.