Под неусыпным контролем отца и матери его готовили к жизни, воспитывали по меркам, принятым в императорской фамилии, в соответствии с традицией и потребностями времени. Общеобразовательные предметы чередовались с военной подготовкой, фехтованием, вольтижировкой, фортификацией. Его основательно обучали иностранным языкам: немецкому (родной язык матери), французскому и английскому. Наилучшие знания он имел по французскому языку, которым владел свободно с юности, но и на других умел неплохо изъясняться.
Однако любимым языком для него был родной, и он никогда не пользовался иностранным, если можно было говорить по-русски. Уже когда он был вполне взрослым и посещал аристократические рауты, нередко случалось, что какая-нибудь очередная "роза бала" мило начинала с ним щебетать на языке Вольтера и Гюго. Он же, почти всегда, с упрямой последовательностью отвечал на языке Державина, Пушкина и Лермонтова (последний являлся любимейшим его поэтом). Это могло быть воспринято как неучтивость, но происхождение и положение молодого человека не позволяли обвинять его в нарушении светских норм.
Учителями его были блестящие знатоки своего предмета и интеллектуалы. Русскую словесность преподавали профессор Я. К. Грот (1812–1893) и лицейский товарищ A.C. Пушкина, затем директор Публичной библиотеки в Петербурге, писатель барон М. А. Корф (1800–1876); русской истории обучал знаменитый историк профессор С. М. Соловьев (1820–1876), праву - профессор К. П. Победоносцев (1827–1907), военному делу - генерал М. И. Драгомиров (1830–1905).
Воспитателем Великого князя с 1860 года являлся граф Борис Алексеевич Перовский (1815–1881), возглавлявший раньше Корпус путей сообщения (Высшее учебное заведение, готовившее инженеров-путейцев). Человек этот был строгий и педантичный, что не могло нравиться молодому Александру Александровичу, который тем не менее относился к воспитателю с неизменным уважением. Установка родителей для воспитателей всех детей была одна: вырастить достойных, честных, трудолюбивых и богобоязненных людей.
С самых ранних пор Великий князь Александр выказывал неподдельный интерес к военному делу и к истории, которой очень увлекался и занимался ей без принуждения. Затаив дыхание, часами готов был слушать повествования о военных баталиях, о тяжелых военных буднях, о трудных переходах и о замечательных победах русской армии. Его привлекали и рассказы живых участников событий, тех офицеров, кто прошел горнило мужественно-безнадежной Крымской войны. Он ужасно переживал, узнавая о неудачах "наших", и в такой момент не мог сдержать своих восклицаний и вопросов.
Александр являлся живым и непосредственным ребенком, не умевшим врать и лукавить. Воспитание и придворный этикет ломали натуру, принуждали вести "как надо", говорить "что надо" и "когда надо", но природная естественность все равно прорывалась наружу время от времени.
Это была русская натура, русская не по составу крови (пошло-дотошные критики высчитали, что у него была всего /64 часть русской крови!), а по строю своих мыслей, чувств, восприятий. Он искренне верил в Бога, никогда не испытывая никаких великосветских сомнений, почитал старших, имел склонность к простоте в окружающем мире. Обожал животных, а с любимыми собаками охотно проводил время и мог часами бродить с ними по окрестным лесам, не ощущая тоски или одиночества.
Ценил доброту, честность и преданность. Если убеждался, что человек его любит, то всегда помнил об этом и не стеснялся демонстрировать свою признательность. Родовитость не имела значения. Вот, например, его бонна - няня, англичанка Екатерина Струттон, на руках которой вырос и которая служила Царской Семье многие десятилетия. Он обожал "дорогую Китти", знавшую и хранившую его детские тайны. И когда она умерла в 1891 году, то он, уже Император, счел обязанным отдать ей последний долг и пойти за ее гробом. Это был, как тогда говорили, натуральный человек, в котором было много естественного, даже стихийного.
Все сыновья Александра II были рослыми мальчиками, но самым рослым, самым крепким среди них был второй сын. Обращаясь к нему, восьмилетнему, отец писал: "Я часто о вас думаю и молюсь за вас Богу. Да благословит Он вас быть такими, какими мы желаем вас видеть, т. е. умными, прилежными и послушными ребятами".
Александр был сообразительным, послушным, но особым прилежанием не отличался и учился с ленцой. Ему так хотелось поиграть в саду, сбегать на ферму и скотный двор, посмотреть на лошадей, увидеть, как доят коров, понаблюдать за важно разгуливающими красивыми голландскими петухами, половить рыбу в пруду или покататься на лодке, а приходилось сидеть писать сочинения, учить грамматику, зубрить несносные французские глаголы.
Успехи в учебе не были впечатляющими. Молодой Великий князь часто не успевал сделать домашние уроки, так как на это времени не хватало. Но каждый день надлежало приходить к мама и докладывать ей о своей успеваемости. Можно было что-нибудь утаить, что-то не сказать, может быть, не узнала бы, но он никогда ничего не скрывал и все рассказывал начистоту. Мать в таких случаях не всегда была недовольна, но, с другой стороны, она, как и Император Александр II, очень ценила природную честность, чистосердечие второго сына.
Матушка постоянно напоминала ему о его обязанностях, особенно когда была в отъезде. В сентябре 1861 года писала из Ливадии: "Саша, что меня очень огорчает, то, что ты опять ленив и иногда ведешь себя не как 16 лет юноша, но как ребенок, забывая все данные тобою обещания и все твои добрые намерения. Молись прилежно, друг мой, и Господь тебе поможет; верь мне и тебе самому легче станет. И не забывай, что твое теперешнее поведение нас сильно огорчает. Ты знаешь, что мы тебя любим, так ты из любви к нам старайся как можешь больше и сам, что не так трудно. Но прежде всего, моли Бога; без Его помощи ты ничего не сделаешь".
Великий князь каждый день усердно молился, но это мало помогало в учении. Надо было сидеть и "долбить гранит науки", а на это терпения хватало далеко не всегда.
В 1855 году десятилетний Великий князь Александр Александрович впервые остро ощутил свое необычное происхождение. Ему в феврале должно было исполниться десять лет, но за неделю до праздника рождения умер его дедушка Император Николай I. Все произошло так быстро и внезапно, что трудно было в это поверить. Могучий и строгий царь сошел в могилу за считаные дни к великому ужасу и горю одних, к тайной радости и злорадству других.
Внук любил деда, хотя виделись они, особенно в последние месяцы, нечасто. Он ему дарил такие интересные вещи, а большая лошадь-качалка долго была любимой игрушкой. Еще была сабля (как настоящая!) и ружье…
Вместе с братьями и родителями Александр на коленях молился у постели умирающего в неказистой комнате нижнего этажа Зимнего Дворца. Пройдет двадцать шесть лет, и здесь же, в главной резиденции Российских Императоров в центре Петербурга, Александр будет стоять на коленях перед истекающим кровью и умирающим отцом. И через несколько часов сам станет Императором. А потом до последнего часа жизни будет почти ненавидеть Зимний Дворец: эти огромные и помпезные залы, нескончаемые анфилады, сумеречный блеск бронзы, хрусталя, мрамора; вечная полутьма за дверьми освещенных комнат. Всё здесь было наполнено грустными воспоминаниями.
Похороны дедушки прошли 6 марта 1855 года. Дни до и после погребения были безрадостными для всех и, конечно же, для детей. Им не разрешалось бегать и шуметь, запрещалось громко разговаривать, выходить за пределы своих комнат. А так хотелось поглядеть на родителей, так тянуло хоть в щелочку увидеть то, что делали взрослые. Столько в Зимнем Дворце всё время было военных в таких красивых мундирах и других важных господ.
Брат Никса сделался Цесаревичем и стал важничать. Удивленным няням и фрейлинам матери заявил вскоре после похорон: "Папа теперь так занят, что он совершенно болен от усталости. Когда дедушка был жив, он ему помогал, а Папа помогать некому", а он "еще слишком мал, чтобы помогать ему".
Взрослые опешили от столь серьезного заявления одиннадцатилетнего мальчика, а брат Александр не выдержал и заметил: "Дело совсем не в том, что ты слишком мал, ты просто слишком глуп". Никса стал возражать, но младший стоял на своем, и в конце концов разгорелась небольшая потасовка, которую с трудом разняли няньки. Наследник удалился сильно обиженный таким непочтением брата. Родители, несмотря на горестную ситуацию, не могли сдержать улыбки, когда им рассказали эту историю. Возникавшие же размолвки между братьями никогда не отражались на их задушевной дружбе.
Мария Александровна всех сыновей любила, но особой любовью у нее пользовались младшенькие, а наибольшие надежды возлагала на старшего, Николая, которого считала чрезвычайно серьезным ребенком, удивлявшим нередко своими неожиданными размышлениями. Однажды, когда ему исполнилось только пять лет, малыш сказал ей, что после дедушки Царем будет папа, затем - он, а после его смерти "Царем будет Саша".
Молодую мать позабавили подобные высказывания, походившие лишь на лепет несмышленого существа. Ее сыну Саше не дано было быть Императором. Законы Престолонаследия были строги и их соблюдали неукоснительно: Корона могла переходить лишь к старшему сыну Императора, а если такового не имелось, то к старшему по близости родства к последнему Монарху члену Династии. Никто не рассчитывал на трагические обстоятельства и не мог знать, как повернутся события в будущем, что слова пятилетнего малыша окажутся пророческими.
Великий князь Александр хорошо с детства знал, что ему не суждено быть Царем, и не испытывал по этому поводу никаких сожалений. Он начисто был лишен амбициозных черт характера, которые могли бы хоть на минуту уязвить самолюбие. Более того. Ему претила сама мысль о возможности стать Монархом именно по складу характера: человека, любившего уединение и простые занятия, всю жизнь с трудом переносившего официальные церемонии, тяжелые кандалы придворного этикета. Он ни с кем не говорил об этом, только с Никсом, который его понимал, так как тому-то выпала как раз царская участь.
Летом 1863 года Николай проехал по России и свои впечатления письменно и устно потом подробно не раз излагал младшему брату. Александр с жадным интересом слушал рассказы о России, которую он еще так мало знал, но которую с детства любил, любил как отца и как мать, как жизнь, но дух которой живо ощутил лишь из рассказов Никса. Сам он таких сильных впечатлений от "настоящей России" еще не испытывал.
Нет, конечно, он видел на официальных церемониях в Царском Селе, Петергофе, Петербурге и уважение, и торжественность, и пиетет, но там всё было холодно-торжественно, всё было слишком заученно, слишком официально. Люди в великолепных мундирах, многоцветие муаровых лент, блеск орденов, аксельбантов, киверов - всё это производило сильное впечатление. А праздничные выходы в Зимнем Дворце! Они ослепляли и завораживали. Появление Царя приводило всех в состояние оцепенения; вся яркая и многоголосая толпа придворных и бесчисленных гостей замирала в раболепном почтении.
Все смотрели на Царя, ждали его взгляда, мечтали о малейшем признаке внимания, злословили насчет тех, кто хоть на миг привлек внимание, удостоился нескольких милостивых слов. Среди царедворцев и сановников почти не было искренней любви, и почти все надеялись только на царские милости, во имя которых многие готовы были унижаться, лгать, интриговать, обливать грязью других. Александр знал об этом с ранних пор.
Совсем другое дело было вдали от столицы, в тихих городах и селах, где ему тоже вскоре и самому удалось побывать, и личные впечатления ничем не отличались от впечатлений старшего брата. Милому Никсу было тяжело: ему нужно было выполнять различные официальные обязанности, строго следовать протоколу, утвержденному самим государем. Он не мог расслабиться, не имел права обратить свое внимание в сторону. Встречи с должностными лицами различных губерний, торжественные молебны, приемы, посещения церквей и общественных учреждений. Но и официальный церемониал не заслонил неподдельной любви простого народа к Царю и его детям.
Эти многотысячные толпы, это бессчетное число простых крестьян и крестьянок, которых никто не приглашал, сами, по доброй воле, иногда за многие десятки верст, приходили лишь только для того, чтобы издалека поглядеть на того, кто когда-то будет их царем. И сидели часами и ждали проезда, а увидев в клубах пыли проезжавший кортеж, выражали неподдельный восторг. Эти протянутые руки, эти бесхитростные лица, эти светящиеся глаза, смотревшие со всех сторон, эти восторженные крики "Цесаревич!", "батюшка!", "ура!" и тихие слезы умиления - такое не забывается.
Невозможно было забыть, что когда плыли на пароходе по главной русской реке Волге, как эти русские люди стояли по пояс в воде, другие же долго бежали по берегу, как дети радовались и вытирали слезы грубыми руками. Необозримые толпы, эти тысячи и тысячи молодых и старых, здоровых и больных мужиков и баб принадлежали всей душой Царю извека и навсегда. Они готовы пойти за одно его слово на войну, на пытку, на плаху. И, как казалось, никакой владыка на земле не имел такой власти над своими подданными, никому другому люди не были так преданы своей жизнью и смертью, как Русскому Царю. Никого другого так не могли любить! И эту любовь надо было оправдать, надо было быть достойным этой высокой и беззаветной любви, которой веками держалась Россия.
Николай Александрович очень серьезно относился к предначертанной свыше миссии и старался во все вникать, набираться опыта и знаний и руководствоваться советами "дорогого Папа". Это был бы очевидно умный и серьезный монарх, но наступил апрель 1865 года - и все трагически оборвалось. Судьба Александра изменилась резко и бесповоротно. Он стал Наследником Престола и должен быть научиться жить и думать по-иному, чем раньше. Теперь ему предстояло готовиться к тому, чтобы со временем принять ответственность за огромную Империю. Все это было неожиданно и нежеланно.
Александр в сопровождении графа Б. А. Перовского выехал из Петербурга в Ниццу 4 апреля. Он не думал, что положение брата безнадежно, и когда узнал, что Никс причащался, то пришел в ужас. Но надежда оставалась, и даже подъезжая к Ницце, до конца все еще не осознавал грядущих потрясений и не мог представить, что Господь допустит, чтобы его брат, "милый Никса", покинул их. Лишь прибыв на виллу Бермон, до него дошел весь трагизм ситуации. Он тут многое понял, перечувствовал и повзрослел.
Через год занес в дневник проникновенную исповедь-воспоминание: "Бог призвал меня на это трудное и неутешительное место. Никогда я не забуду этот день в Ницце, первую панихиду над телом милого друга, где все несколько минут стояли на месте, молчали, и только слышались со всех сторон рыдания и рыдания неподдельные, а от глубины души. Никогда я не чувствовал в себе столько накопившихся слез; они лились обильно, облегчая грусть. Все жалели и жалели Отца и Мать, но они лишились только сына, правда, любимого Матерью больше других, но обо мне никто не подумал, чего я лишился: брата, друга и что всего ужаснее - это его наследство, которое он мне передал. Я думал в те минуты, что я не переживу брата, что я буду постоянно плакать только при одной мысли, что нет больше у меня брата и друга. Но Бог подкрепил меня и дал силы приняться за новое мое назначение. Может, я часто забывал в глазах других мое назначение, но в душе моей всегда было это чувство, что я не для себя должен жить, а для других; тяжелая и трудная обязанность. Но, "Да будет Воля Твоя Боже". - эти слова я твержу постоянно, и они меня утешают и поддерживают всегда, потому что всё, что не случится, всё это Воля Божия, и потому я спокоен и Уповаю на Господа!"
У одра умирающего брата Александр впервые увидел Датскую Принцессу, увидел, как она убита горем, и в его душе пробудились жалость и симпатия. Под грузом трагических обстоятельств, сделавших его 12 апреля 1865 года Наследником Престола, он плохо соображал, мало обращал внимания на окружающую обстановку. Он чувствовал лишь тяжелую утрату, понимал, что все милое прошлое ушло без следа, что теперь ему придется жить совсем иначе. Но как? Что теперь делать, у кого спросить и можно ли спросить?
Дорогой Папа успел ему сказать несколько слов, призвал его к стойкости и мужеству, выразил уверенность, что Александр будет достоин своей новой роли. Больше разговора не получалось. Мама же была убита горем, занемогла и почти не вставала с постели. Ее и в Россию пришлось вести в таком положении.
Среди родни и свиты он был совсем один, и не с кем было поговорить запросто, некому было излить свою душу. Он всегда ощущал нехватку друзей - людей искренне любящих, преданных, понимающих и верных; многие годы все еще надеялся, что, может быть, таковые у него появятся. Но не появлялись. Родственников, знакомых, сопровождающих было всегда достаточно, а вот друзей не хватало.
Жизненный опыт убедит, что в его положении рассчитывать на истинную, рыцарскую дружбу невозможно; что те, кто клянется в верности и преданности, почти всегда преследуют, тайные или явные, но непременно корыстные цели. Понимая это умом, он сердцем не мог смириться и всегда завидовал тем, кто богат друзьями. И самый близкий его друг ушел от него навсегда, и они на земле уже больше не встретятся.
Осталось еще несколько друзей, и наиболее надежным среди них долго был князь Владимир Петрович Мещерский (1839–1914), внук известного историка Н. М. Карамзина (1766–1826), сын его дочери Екатерины.
"Вово", как называли Владимира Петровича в их кругу, был старше Великого князя Александра на семь лет и отличался серьезностью и бескорыстием. Александр с ним дружил с ранних пор и нередко убеждался в глубоких знаниях Вово, в его горячей любви к России. Как он страстно всегда рассказывал о безобразиях и неполадках, как живо и умно откликался на все общественные события и умел дать им правильную оценку!
Александр, будучи тугодумом, завидовал остроте ума и быстроте реакции князя, его умению в любой ситуации предложить ход. Он несколько раз по-настоящему помог Цесаревичу Александру, а в одном случае просто спас его от безумного шага. Такой друг многих стоил. И потом, когда их отношения начали затухать, Александр Александрович не забывал друга юности, поддерживал с ним отношения, хотя репутация Вово в обществе была подорвана слухами о его противоестественных половых пристрастиях.
Однако любимого Никса никто заменить не мог. Александр был полон тяжелых мыслей. Немного легче стало в Югенхайме, где он с родителями и Дагмар провел несколько дней по пути в Россию. Здесь молодой человек близко познакомился с Датской Принцессой, и она вызвала сочувственную симпатию. Бедная! Ей ведь тоже, как и ему, так нелегко!
Горе сблизило молодых людей. Они подолгу гуляли вдоль Рейна. Разговаривали - и почти всегда об усопшем, память которого была дорога обоим. Эти прогулки и собеседования протекали под неусыпным и поощрительным взглядом Императора Александра II. Трудно сказать, в какой момент в голове Царя возникла, казалось бы, тогда совсем неуместная мысль: женить сына Александра на Датской Принцессе. Во всяком случае, именно в Югенхайме Царь высказал вполне определенно мечту "оставить дорогую Дагмар возле нас". Тогда никто не принял всерьез это замечание Царя. Никто… кроме, может быть, Дагмар.