3
Польская "кампания" вписала в биографию Даля несколько неожиданную страничку. В корпусе генерала Ридигера не нашлось инженера, который взялся бы из подручных средств навести мост через широкую, полноводную Вислу и обеспечить переправу войск. Эту сложную задачу решил в короткий срок лекарь Даль. Решил своеобычно: "понтонов не было; он употребил бочки, плоты, лодки и паромы и навел необыкновенный мост сначала у Юзефова, а потом другой раз у местечка Казимержа".
Генерал Ридигер отмечал в докладной "отличную прочность" моста - "так что артиллерия и тяжести без всякого опасения переходили оный в обыкновенном своем маршевом порядке". Мост, верно, был не только хорош, но и нов по конструкции - недаром в 1833 году в Петербурге вышла книжка "отставного флота лейтенанта и доктора медицины" В. Даля "Описание моста, наведенного на реке Висле для перехода отряда генерал-лейтенанта Ридигера", недаром в том же году книжку перевели на французский и издали в Париже.
Мы к этой книжке (точнее, брошюре) отсылаем любознательного читателя, который заинтересуется устройством моста и ходом работ. Лишь бегло укажем, что наведение моста вновь обнаружило сокрытые в Дале разнообразные и недюжинные способности, а уничтожение моста вновь подтвердило незаурядную храбрость Даля: когда русские части уже закончили переправу, к мосту прорвался вдруг большой отряд повстанцев, конные уже "доскакали до середины моста" - и "в сию минуту Даль, находясь на мосту с несколькими рабочими…перерубил в мгновение ока несколько канатов якорных…и мост быстрым течением воды унесло"; под выстрелами Даль доплыл до берега и остался невредим.
Брошюра "Описание моста, наведенного… и т. д." - не писателя брошюра, но "отставного флота лейтенанта и доктора медицины" - рассказывает необычную и выигрышную историю деловито, без красок - без оценок. Вот только "мелочь", пожалуй, - эпиграф: "Сегодня счастье, завтра счастье - помилуй бог! Надобно сколько-нибудь и ума. Суворов".
В семейных воспоминаниях рассказ Даля про мост сохранился как рассказ иронический, насмешливый: не снискав почестей в качестве строителя, Даль чуть было не подвергся наказанию за разрушение моста; "высокие власти" заснули - мост был, пробудились - моста нет. Мельников-Печерский, который вряд ли от кого, кроме Даля, мог знать про мост, описывает происшествие без насмешки, но опять-таки с тем смыслом, что "инженер-самоучка за такой подвиг, за спасение войска" сначала вместо благодарности "получил в награду" разнос. Лишь "впоследствии, когда император Николай Павлович из донесения главнокомандующего Паскевича, основанного на рапорте генерала Ридигера, узнал о подвиге Даля, он наградил его Владимирским крестом с бантом".
(Заметим подробность: о подвиге Даля было сообщено императору.)
Насмешливые и даже сердитые оценки могли прийти со временем - "молодой на битву, а старый на думу". Но если молодой Даль и на битву шел с такими же думами, то и тут противоречия нет никакого: насмешки насмешками, а Даль (капля в потоке, "как все") спешил к "проломам" Варшавы - навел мост и тем, несмотря на "малозаметные уклонения", впрямь "показал свой образ мыслей на деле".
История с мостом, широко известная и Даля отчасти даже прославившая, и история с мальчиком Францишеком, прошедшая незаметно и теперь совершенно позабытая, - не говорят ли эти истории обе вместе о Дале и польском восстании 1830–1831 годов, не подтверждают ли делом мысль пушкинских стихов, где рядом и "плен Варшавы", и милость к "падшим в боренье"?..
"ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ". ОТВЛЕЧЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Даль по-своему вспоминал военные походы: "Бывало, на дневке где-нибудь соберешь вокруг себя солдат из разных мест, да и начнешь расспрашивать, как такой-то предмет в той губернии зовется, как в другой, в третьей; взглянешь в книжку, а там уж целая вереница областных речений".
Хотим заглянуть вместе с Далем в заветную книжку его; пусть она не сохранилась, что ж, имеем ведь мы право, если не на вымысел, то на домысел, - разница немалая, объясняет Даль: вымысел - выдумка, домысел же - догадка, разумное заключение. Теперь еще говорят: "реконструкция"; у Даля такого слова нет, зато есть "воспроизведенье", "воспроизвести" с прекрасным, выразительным толкованием: "созидать былое". Попробуем "созидать былое", воспроизвести страницу из записной книжки Далевой и, более того, само заполнение ее, движение записи, и, еще более того, обстановку, в которой книжка заполнялась; попробуем воспроизвести одну из таких дневок, приносивших Далю "целые вереницы речений". Это дает возможность лишний раз побродить по словарю, заглянуть в потайные и манящие закоулки его, подивиться лишний раз обилию, бесценности и необычности сохраняемых в нем сокровищ, лишний раз над содержанием его поразмыслить: "воспроизводить" - "созидать былое", - по замечанию Даля, говорится "особенно о предметах духовных и о действии воображения".
Предоставим читателю самому вообразить пылающий с веселым треском костер, и котел с кашей, кулешом, похлебкой, и толпу солдат вокруг: один еще выбирает что-то из походного котелка, другой, ловко выхватив из костра пушисто-серый тлеющий уголек и перебрасывая его с ладони на ладонь, раскуривает трубочку. Коротко говоря, предоставим читателю самому воспроизвести обстановку, сделать подмалевок картины, себе же оставим в этом "созидании былого" иную роль: попробуем проследить, как приходят слова в заветную книжку Даля, как начинают жить в ней по-новому.
…Солдат оступился, выругался в сердцах:
- Чертова лужа!
- Калуга! - подтвердил другой, оказалось - костромич.
Даль и прежде слыхивал, что в иных местах лужу называют калугой. Заносит в тетрадь:
лужа, калуга.
Но артиллерист из тверских не согласен: для него калуга - топь, болото. А сибиряк смеется: кто ж не знает, что калуга - рыба красная, вроде белуги или осетра.
Пока спорят из-за калуги, вестовой-северянин вдруг именует лужу лывой.
- Лыва? - переспрашивает Даль.
- А как же? Налило воды - вот и лыва.
Даль пишет:
лужа, калуга, лыва.
Но удивляется вятич - у них лывой называют лес по болоту. Лениво спорит с ним архангельский мужик: "Лыва, брат, и не лес вовсе, а трава морская, та, что после отлива на берегу остается".
Между тем какой-то тамбовец дает злополучной луже новое имя - мочажина. Астраханец поправляет: не мочажина - мочаг; озерцо на солончаках. "Болотце, - расплывается в улыбке добродушный пензенец. - Когда на болоте косят, сено мочажинником называют".
В тетрадке выстраивается рядком:
лужа, калуга, лыва, мочажина.
Однако точку поставить нельзя. Вон ведь калуга выросла в отдельное большое слово.
Калуга: по-тверски и по-костромски - топь, болото; по-тульски - полуостров; по-архангельски - садок для рыбы; по-сибирски - вид осетра или белуги.
И лыва тоже: она и лужа, и лес, и трава, принесенная морем.
К мочажине, как называют во многих губерниях непросыхающее место, прилепились ее собратья по смыслу, несколько отличные, однако, по облику: астраханский мочаг, новгородская мочевина, псковская мочлявина, курские мочаки.
А тут еще зацепилось за лужу и вылезло откуда ни возьмись псковское словцо лузь.
- Да ведь лузь по-рязански и по-владимирски - луг, а не лужа, - дивится Даль. - Даже песня есть "Во лузях, во зеленыих лузях".
- По-рязански не знаю, - отзывается псковитянин, - а у нас лузь - лужа замерзлая.
- Дорога обледенелая, - добавляет артиллерист из тверских.
Слова густо заселяют тетради. Пишет Даль.
И конечно, размышляет порой, не может не размышлять над тем, куда ведет его увлечение, призвание: громадное количество запасов как бы не выдерживало собственного своего обилия, собственной тяжести, - оно таило в себе новое качество, которое Даль, собирая поначалу эти запасы просто так (хотя и благодаря увлечению, призванию), до поры не осознал. "Пришлось призадуматься над ними и решить, хлам ли это, с которым надо развязаться, свалив его в первую сорную яму, или хлам этот ряд делу и с добрым притвором пойдет в квашню, и даст хлебы, и насытит? Просмотрев запасы свои, собиратель убедился, что в громаде сору накопилось много хлебных крупиц, которые, по русскому поверью, бросать грешно".
Это сам Даль пишет про то, как убедился, что в поле Маланья не ради гулянья, а спинушку гнет для запаса вперед. "Просматривая запасы" и "обнаружив в них много хлебных крупиц", он пока не знал, для какого "запаса вперед" гнет спинушку, однако уже чувствовал, что вот это впереди - нечто большое и важное.
Даль любил пересказывать притчу, которой потчевал товарищей Карп Власов, первый солдат в полку, шутник и весельчак.
Жил-был мужик, и задумал он построить мельницу. Было у него сватов и кумовьев много, он и обошел кругом, и выпросил у всякого: ты, говорит, сделай вал, а ты одно крыло, ты другое, ты веретено на шестерню, ты колесо, ты десяток кулаков, зубцов, а ты другой десяток; словом, разложил на мир по нитке, а сам норовил выткать себе холста на рубаху. Сваты да кумовья что обещали, то и сделали: принесли нашему мужику кто колесо, кто другое, кто кулак, кто веретено. Что ж? Кажись, мельница готова? Ан не тут-то было. Всяк свою работу сделал по-своему: кулаки не приходятся в гнезда, шестерня на веретено, колесо не пригнали к колесу, крылья к валу - хоть брось! А пришел к мужику старый мельник, обтесал, обделал да пригнал на место каждую штуку - пошло и дело на лад: мельница замолола, и мужик с легкой руки разжился.
Точно старый мельник из притчи, Даль разбирался в записях, подгонял одну к другой разрозненные части. Но много еще времени пройдет, пока завертятся весело мельничные крылья и золотой рекою потечет к жерновам зерно. Того дольше до прекрасной, желанной поры, когда разнесется по всему дому не сравнимый ни с чем запах свежего хлеба. Калач приестся, а хлеб никогда, - тут только не поспешить от радости преждевременной (славы ради или со страху, что до конца дела не доживешь), только не вынуть раньше прочих один хлеб из печи - не то, как в народе говорят, все хлебы испортятся, тут только не поспешить, потерпеть, погнуть спинушку - и вот оно: хлеб на стол, а стол престол!..
ЯВЛЕНИЕ КАЗАКА ЛУГАНСКОГО
1
Ехал "козак" за Дунай, навел мост через Вислу и объявился в столице Российской империи: "Определен ординатором Санкт-Петербургского военного госпиталя - 1832 года, марта 21 дня".
Про петербургский военно-сухопутный госпиталь знаем со слов Пирогова. Огромные палаты, на 60-100 человек, без доступа свежего воздуха; сырость; грязь. Повязки и компрессы перекладывали с гноящихся ран одного больного на раны другого; пропитанные гноем и кровью зловонные тряпки складывали в ящики, стоявшие тут же в палатах, и после просушки снова пускали в дело. Воровство, по словам Пирогова, "было не ночное, а дневное". Крали лекарства из аптеки: больным отпускали бычью желчь вместо хинина, какое-то масло вместо рыбьего жира, с хирургов взыскивали за то, что тратят много йода. Крали провизию: подрядчики везли казенные продукты на квартиры к госпитальным начальникам; больные голодали. Операционной не было, оперировали прямо на койке в палате. В госпитале свирепствовала зараза - "гнилокровие", рожа и гангрена; смерть косила больных. Тяжело продираться между койками, чувствовать знобливой спиной горестную точность слова: "Та душа не жива, что по лекарям пошла", "Кто лечит, тот и увечит", "Чистый счет аптекарский - темны ночи осенние", - не здесь ли, в госпиталях адрианопольских и петербургских, родились эти пословицы?.. Даль знает и такую: "Тяжело болеть, тяжеле того над болью сидеть".
Главный доктор, действительный статский советник и кавалер Флорио делал по утрам обход: вертя на палке форменную фуражку, шел из палаты в палату, притопывая ногою, громко распевал с итальянским акцентом: "Сею, сею, Катерина!" Все болезни Флорио объявлял лихорадкой, ординаторов высмеивал и бранил матерно, больных оскорблял непристойными шутками. Не всякий, видно, наделен знобливым сердцем, не всякому ёжится, когда другим неможется. Даль ёжился, глядя на страдальцев больных, на госпитальные мерзости, на безумные выходки негодяя Флорио. Через девять лет придет в госпиталь Пирогов, закусит удила, примется все ломать, поворачивать по-своему. Но Пирогов придет сюда уже всемирно известным профессором, а Даль - рядовой ординатор ("ординарный" - простой, заурядный). Да и натура, конечно: "Себе досадить, а недруга победить" - это для Пирогова: Даль ёжился, хотя, наверно, и ежился, выставлял подчас иголки - отказывался писать подложные отчеты. Биографы считают, что Даля выжили из госпиталя злоупотребления, которых он оказался свидетелем, и неприятности (он вспоминал позже, что Флорио очень его не жаловал).
Однако госпиталь госпиталем, была еще медицина: наука и врачевание. За несколько месяцев жизни в столице Даль заслужил славу хорошего врача и умелого хирурга. Лучше всего у него получались глазные операции. "Глазные болезни, и в особенности операции, всегда была любимою и избранною частию моею в области врачебного искусства". Читаем письма современников: люди просят "подать надежду" на приезд доктора Даля, приезд доктора Даля "облегчит участь" больного. В письмах современников, даже литераторов, даже тех, для кого Даль - литератор, неизменно упоминается доктор Даль. "Вы, конечно, не забыли доктора Даля" - это больше, чем литератор литератору, это товарищ-литератор другу-литератору пишет: Плетнев - Жуковскому.
2
Даль на этот раз прожил в столице всего год с небольшим (июль и половину августа, кстати сказать, он в Кронштадте - временно прикреплен к тамошнему морскому лазарету), но год этот в жизни его необыкновенно важен - год поворотный (когда "какое-либо движенье изменяет свое направленье"). В этом именно году появляется рядом с Далем, соперничая с ним в известности, "некто" Луганский. По укоренившейся привычке чуть было не соскользнуло с пера: "Казак Луганский", да, спасибо, помог завалявшийся в архиве листок с перечислением "статеек" Даля. От листка этого потянулась ниточка к "Северной пчеле"; в номерах 127 и 128 от 6 и 7 июня 1832 года находим большую статью Даля "Слово медика к больным и к здоровым", подписанную - "Владимир Луганский".
Статья пока еще доктора Даля - он считает нужным представиться читателям: "Прошу не забыть, что она написана медиком; медиком, сверх того, который, из любви и пристрастия к нынешнему званию своему, уже в зрелые лета посвятил себя оному и выменял саблю и эполеты на диплом Доктора Медицины, что он, хотя и был некоторым образом обманут, не нашел всего того, чего искал, - но любит звание свое…"
3
В "Северной пчеле" Даль еще не добавил к имени "Луганский" важное словцо "казак", хотя и начал статью словами: "Не слезая почти три года сряду с казацкого седла…" Прозвище это появилось четырьмя месяцами позже.
От своего исконного имени Даль не откажется, но рядом с "В. Даль", "В. Д.", "В. И. Д." заживет псевдоним, "писатель под чужим именем, подыменщик": "В. Луганский", "К. Луганский", главное - "Казак Луганский" или "Казак Вл. Луганский" (Николай Станкевич, упомянув имя Даля в письме, считает нужным разъяснить в скобках: "Это - Казак Луганский").
Почему-то понадобился Далю псевдоним, и почему-то захотелось объявить себя казаком - то ли оттого, что "вольный казак" - "не раб, не крепостной", оттого, что вольный - "независимый, свободный, самостоятельный", то ли оттого, что "терпи казак, атаман будешь".
О рождении Казака Луганского поведала в октябре 1832 года объемистая (двести одна страница) книга, названная по-старинному длинно: "Русские сказки, из предания народного изустного на грамоту гражданскую переложенные, к быту житейскому приноровленные и поговорками ходячими разукрашенные казаком Владимиром Луганским. Пяток первый".
РОЗЫСК О "ПЯТКЕ ПЕРВОМ"
1
Даль, о сказке размышляя, называет ее "окрутником" - "переряженным": "кто охоч и горазд, узнавай окрутника, кому не до него - проходи".
Говорят: "Не узнавай друга в три дня, узнай в три года". Чтобы "узнать" Далевы сказки, и трех дней не понадобится.
Молодец Иван побивает царя Дадона, который "царствовал, как медведь в лесу дубы гнет: гнет не парит, переломит не тужит!", и его "блюдолизов придворных" во главе с губернатором графом Чихирем, пяташной головой (из Далева словаря узнаем толкование имен: Дадон - "неуклюжий, нескладный, несуразный человек"; Чихирь - "беспутный пьяница, шатун и дармоед").
"Судью правдивого" Шемяку "за хитрые увертки и проделки" посадили на воеводство: "Ах ты, окаянный Шемяка Антонович! Судья и воевода и блюститель правды русской, типун тебе на язык! Лукавый сам не соберется рассудить беспристрастней и замысловатей твоего…" По милости Шемякиной "ныне на свете все так": "Малый хлеб ест, а крестного знамения сотворити не знает, - а большой правою крестится, а левую в чужие карманы запускает!" Само название сказки "О Шемякином суде" народу русскому за себя говорит.
Сказка "О похождениях черта-послушника Сидора Поликарповича" тоже куда как ясна. Черт спустился на землю, пошел в солдаты, "думал переиначить всю службу по-своему", да на первом же смотру "ему это отозвалось так круто и больно, что он… проклял жизнь и сбежал". Потом попал черт в матросы - "а не приноровишься никак к этой поведенции в морской заведенции: не дотянешь - бьют, перетянешь - бьют". Кончилось дело тем, что пристроился черт по письменной части, чиновником, и зажил припеваючи - "места же своего покинуть не думает, а впился и въелся так, что его уже теперь не берет ни отвар, ни присыпка". Историю Сидора Поликарповича завершает Даль пословицей: "Вот вам сказка гладка; смекай, у кого есть догадка". Особой догадки, чтобы смекать, и не требуется.