8
Свобода была возвращена Далю "благодаря предстательству нескольких хорошо знавших его лиц (особливо Жуковского)", - повторяет даже приятель Даля, обстоятельный академик Грот.
Но про запрещение Далевых сказок Жуковский узнал с большим опозданием из письма Плетнева: за четыре месяца до появления книги, именно 18 июня 1832 года, поэт отбыл в заграничное путешествие, откуда возвратился лишь через пятнадцать месяцев, в сентябре 1833 года. Впрочем, если бы Жуковский и остался в России, он ненадежный "предстатель" ("ходатай, защитник и заступник"). В феврале того же 1832 года был закрыт журнал И. В. Киреевского "Европеец"; когда Жуковский сказал царю, что ручается за Киреевского, Николай Павлович возразил: "А за тебя кто поручится?". Жуковского подозревали в принадлежности к "либеральной русской партии", он писал царю, что "не либерал", что "привязан к законности и порядку". Эти события - одна из причин отъезда поэта за границу.
Другим "ходатаем" за Даля называют "дерптского профессора" Паррота. Иногда ему присваивают титул ректора Дерптского университета. Все вроде бы правильно: Георг Фридрих Паррот был и профессором, и (четверть века подряд) ректором Дерптского университета, но до 1826 года, до того самого года, когда Даль приехал в Дерпт. Правда, сын Паррота, Иоганн Фридрих, занимал в университете кафедру физики и был одним из учителей Даля; правда, старик наезжал к сыну в Дерпт из Петербурга и мог встречаться с Далем (в гостиной Мойера хотя бы), но чтобы к царю просить помчался - сомнительно! Да и о чем просить? Доказывать, что в книге, где "нашли страшный умысел против верховной власти", ничего "дурного" нет?.. Было время, Паррот (по словам историка-биографа) "шел прямо в государев кабинет, где по целым часам оставался наедине с царственным хозяином" (то есть Александром Первым). Но затем "хозяин кабинета" охладел к "ученому другу"; при Николае Павловиче отношения Паррота с царем "окончательно потеряли дружеский и сердечный характер". Кто знает, возможно, Паррот и предпринял что-либо в пользу Даля, но чтобы это были решительные и решающие меры - сомнительно!..
Тут скорее приятель Паррота, князь Ливен, мог прийти на выручку попавшему в беду сочинителю. До 1828 года (то есть почти все время, пока Даль в университете учился) Ливен был попечителем Дерптского учебного округа, а затем (до 1833 года) - министром народного просвещения. К Далю министр относился, кажется, доброжелательно; Мельников-Печерский и некоторые мемуаристы указывают, будто Ливен собирался назначить Даля в Дерптский университет на кафедру русской словесности (именно так: лекаря на кафедру словесности), причем вместо диссертации на степень доктора филологии предполагал засчитать злополучные "Русские сказки". Это важное обстоятельство: коли так, министру приходилось защищать книгу.
9
И все-таки главным заступником Казака Луганского был, наверно, отставной флота лейтенант и доктор медицины Владимир Даль. Вспомним: "Когда император Николай Павлович из донесения главнокомандующего князя Паскевича, основанного на рапорте генерала Ридигера, узнал о подвиге Даля, он наградил его Владимирским крестом с бантом". Историки утверждают: "Николай относился к Паскевичу не только с большим уважением, но был привязан к нему и постоянно называл его своим "отцом-командиром"; да и сам Николай говорил о своем сыновнем чувстве к Паскевичу. Историки утверждают также: "Николай Первый был в восхищении от искусных военных распоряжений Ридигера и его эволюций". Паскевич и Ридигер были государю подороже мечтательных поэтов и ученых менторов.
Сохранилось "свидетельство о В. Дале", подписанное в январе 1832 года генерал-адъютантом (то есть в свите царской был) и генералом от кавалерии Ридигером, - свидетельство, где "особенная ревность по службе и способности" Даля отмечены и все подвиги его при наведении и разрушении моста подробно описаны. Император Николай Павлович мост через Вислу запомнил. Кажется, этот мост и вывел Даля из Третьего отделения. Государю, похоже, вся эта история с мостом нравилась.
Следующей после сказок вышла книжка Даля "Описание моста через Вислу"; когда некий генерал-майор хотел Далю печатно в чем-то возразить, ему, генералу, было сие запрещено.
Уже после "истории со сказками" Даль был "за труды, понесенные в минувшую Польскую с мятежниками войну, Всемилостивейше пожалован бриллиантовым перстнем с аметистом".
Историк Комовский объясняет Языкову: "Даля спасли, без сомнения, его нелитературные подвиги в Турции и Польше, известные государю; а цензору - бедняку миролюбивому - нагоняй!" Здесь особенно последние слова интересны - про "цензора миролюбивого": не тем, значит, дело кончилось, что государю правильно сказки "перетолковали"; Даля простили за "нелитературные подвиги", а цензора - нет: подвигов "нелитературных" у цензора не было. Даль спасся не оттого, что был правильно истолкован, - он прощен был, помилован за "особенную ревность по службе", "за труды, понесенные…".
Не понят, а помилован - в Далевой объяснительной записке 1841 года это в каждой строчке сквозит. "Прибыв в Петербург, я издал в 1832 году пять народных сказок, причем имел в виду исключительно обработку языка нашего в народном духе. Сказки эти навлекли на себя неудовольствие правительства и были запрещены. Но статс-секретарь Мордвинов объявил мне в то же время, высочайшим государя императора именем, что "случай этот не будет иметь никаких вредных последствий и влияния на будущность мою, и что хорошая служба моя во время восстания в Польше его императорскому величеству известна…" Когда Бенкендорф снова вытащил на свет "историю со сказками", Даль напоминает властям про царское обещание. И на всякий случай прибавляет, что сказки его противостоят "лжемудрым суждениям и умствованиям нынешнего веку".
Полюбившаяся мемуаристам "сцена извинения" Бенкендорфа - тоже помилование, прощение Даля, никакого "раскаяния" шефа жандармов, никаких "извинений": "Граф А. X. Бенкендорф, возвратившись из поездки своей в Ревель, потребовал меня к себе, удостоил нескольких приветливых, ободрительных слов в том же смысле и присовокупил: "Я жалею об этом, при мне бы этого с вами не случилось".
"Несколько приветливых, ободрительных слов в том же смысле", то есть что на будущность Даля случай этот вредных последствий иметь не будет; Бенкендорф его, Даля, ободрить изволил: за царем служба не пропадает. Что же до последних слов - "при мне бы этого с вами не случилось", - то неизвестно, имел ли в виду шеф жандармов слишком скоропалительный арест и грубость ("встретили площадными словами") или то, о чем писал один из современников: Бенкендорф "мог помешать заранее" печатанию сказок.
Царь помиловал Даля, а не сказки Казака Луганского.
ПИСАТЕЛЬ В. ДАЛЬ
1
Через несколько лет в серьезной статье Даль объяснит по-новому смысл издания своих сказок: "Но цели, намерения его не понял никто… Не сказки по себе были ему важны, а русское слово, которое у нас в таком загоне, что ему нельзя было показаться в люди без особого предлога и повода - и сказка послужила предлогом. Писатель задал себе задачу познакомить земляков своих сколько-нибудь с народным языком, с говором, которому открывался такой вольный разгул и широкий простор в народной сказке".
Нельзя сказать, чтобы Даль справился полностью с задачей своей, хотя народных слов в его сказках хоть отбавляй, а пословицы ожерелками нанизаны одна к другой. Но сюжетов Даль не умел (и никогда не научится) придумывать, язык же от излишней тороватости (Даль щедро сыплет из мешков накопленные запасы), от неумеренного желания казаться народным нередко сложен и затейлив.
Даль придумал своим сказкам честный заголовок - "…на грамоту гражданскую переложенные, к быту житейскому приноровленные и поговорками ходячими разукрашенные"… "Переложенные" - "приноровленные" - "разукрашенные" - определения означают, что хоть "Русские сказки", но не народные, а, как тогда выражались, на манер народных; "на манер" - всегда хуже, чем подлинное.
Точнее всех, пожалуй, и хотя жестко (жестоко?), зато беспристрастно оценил Далевы сказки Белинский. В шуме, поднятом вокруг "Первого пятка", он услышал разные голоса, острая и бурная известность книги (та, что от запрета, от ареста) не помешала Белинскому книгу по-своему прочитать: "Сколько шуму произвело появление Казака Луганского!.. Между тем как это просто балагур… Вся его гениальность состоит в том, что он умеет кстати употреблять выражения, взятые из русских сказок; но творчества у него нет и не бывало; ибо уже одна его замашка переделывать на свой лад народные сказки достаточно показывает, что искусство не его дело"…
С годами Даль сделается мудрее и бережливее, перестанет выделывать сказки "на манер": сперва признает, что если бы он "вздумал когда-нибудь издать собрание русских сказок, то, конечно, написал бы их гораздо проще и незатейливее" (однако здесь еще несоответствие: "вздумал издать" и "написал бы"), потом он от этого "написал бы" вовсе откажется.
2
Однако, как говаривал Даль, "вперед людей не забегай, а от людей не отставай", вернемся к тем дням в жизни нашего героя, когда (опять же по словам его) "взялись русские сказки, за которые и похвалили и побранили писателя, погладили по голове и просили садиться, между тем как другие просили его ходить и жаловать только на задний двор".
Но вот ведь что любопытно и, пожалуй, забавно: двумя годами раньше тихо, без шуму, родился почти не замеченный писатель В. Даль. Именно так - "В. Даль" - была подписана напечатанная в ноябрьских номерах "Московского телеграфа" за 1830 год повесть "Цыганка". Событие это оттого и любопытно, оттого и забавно, что прошло тихо и незаметно, тогда как именно в "Цыганке" заложены - еще не проросшие, в семечке еще - те черты литературного дарования, которые принесли известность и писателю Далю, и писателю Луганскому, как бы он ни подписывался.
"Цыганка" населена боярами молдавскими в шапках с пивной котел и оборванными мальчишками в красных фесках, кучерами в цветных шубах с кистями, стражниками-арнаутами, одетыми по-турецки, но с белым крестом из полотенец на груди, бродячими кузнецами в изодранной рубахе и шароварах, перепоясанных широким ремнем, украшенным медными бляхами. В "Цыганке" ездят на арбах и каруцах ("первые поражают неуклюжею огромностию своею и тяжелыми дубовыми колесами на тонких буковых осях, которые никогда не смазываются и потому ревут несносно; вторые, каруцы, собственно почтовый экипаж, перекладные, бывают полтора аршина длины и едва ли не более вышины от земли… вы садитесь, согнув ноги или подвернув их под себя, ямщик верхом на левой коренной, и четверка с выносом мчит вас через пень, через колоду…"). В "Цыганке" по дорогам куют лошадей на походной наковаленке (цыганы-кузнецы носят ее в кожаном мешке за плечами); путешественник проезжает городки - "узенькие, досками мощенные улицы; неправильность и вольность постройки беспримерные, смесь азиятского и европейского вкуса; кровли с навесами, - подставки, подпорки на каждому шагу". В "Цыганке" на улицах торгуют шербетом, "коего фонтанчики бьют на деревянных, выкрашенных станках и искусно повертывают собою поставленные на шпильке жестяные куклы, к ногам коих еще навешивают пуговки и побрякушки, ударяющие в расставленные вокруг стаканы", а в домах подают кофе "в черном кофейнике, в котором варят его с особенною сноровкою и искусством, густой, рыжеватый и крепкий", пьют его "из маленьких чашечек, не употребляя никогда блюдечек, - для нас иногда подают сахару, но сливок никогда". В "Цыганке" услаждают слух возлюбленной игрою на двух, квартою или квинтою взаимно настроенных варганах (варган - не орган и не органчик губной, но "железная полоска, согнутая лирой, со вставленным вдоль посредине стальным язычком") - звуки варгана тихи, однообразны и приятны. "Цыганка" до краев заполнена этнографией - "описаньем быта, нрава и обычая народа", заполнена "народоописаньем", бытоописаньем, обычаеописаньем, но заполнена пока описаньем народа, быта и обычаев, мало знакомых читателю русскому.
Даль этого направления никогда не оставит - знакомить русских с жизнью иных народов. В рассказах и повестях его встречают читатели украинцев, башкир, казахов, лезгин, сербов и прекрасную болгарку, которая идет по излучистым тропинкам вдоль виноградника и, держа в руках небольшое веретено, прядет на ходу шерсть. Даль этого не оставит и тем самым слово свое в отечественной словесности скажет, но, слово это говоря, он видит необычное, особое, исключительное - такое, что не увидеть трудно; он тому удивляется, чему туляк, или нижегородец, или пензенец не удивиться не может, тому, что непривычно и оттого колоритно (Даль толкует реченье только как живописное, но и в этом толковании - "яркий красками" - оно нам подходит). "Цыганка" привлекает густым, колоритным описанием быта, нрава и обычаев народа, однако народа чужого и уже оттого для русского глаза колоритного. С годами (и скоро!) взгляд Даля сделается острее и метче - и не в молдавском городке, не в болгарской деревне, но во всяком селе - тульском, нижегородском или пензенском - обнаружит он свою "этнографию" ("народообычье"), найдет множество ярких красками подробностей быта и нрава, удивится им, как чуду, и будет отмечен Белинским за великолепное знание "малейших подробностей" этих.
3
Даль и сам не понимал вполне достоинств своей "Цыганки": обращаясь к издателю "Московского телеграфа" Полевому, он все старается сказки пристроить ("восхитительные порывы свои") и лишь походя, на худой конец, предлагает издателю "быль" - "Цыганку".
"Базар цену скажет" - еще не приспела пора таких повестей. Правда, Полевой в обзоре журнала назвал повесть "превосходным сочинением", а несколькими годами спустя Плетнев писал Жуковскому, что "Цыганка" Даля "очень замечательна" - "у него оригинальный ум и талант решительный"; и Кюхельбекер, заточенный в крепость, прочитав с понятным опозданием "Московский телеграф", в дневнике отметил: "… Повесть Даля "Цыганка" (в "Телеграфе") не без достоинства, особенно хороши главные два лица".
Но еще не вызрел в обществе, в читающей публике необходимый и острый интерес к подробностям народного быта и нравов, к подробностям, которыми щедро уснащена Далева повесть и которые от щедрости этой придают рассказу некоторую вялость и растянутость. "Цыганка" вышла той же осенью, когда Пушкин писал свои "Повести Белкина", - она, "Цыганка", примерно равна по объему "Станционному смотрителю", "Выстрелу" и "Метели", вместе взятым, а много ли в ней сказано-то, если отбросить эти щедрые описания быта и нравов?.. Оттого для общества, для читающей публики рождение писателя В. Даля или К. Луганского (как бы он ни подписывался) - "переложенные", "приноровленные" и "разукрашенные" русские сказки, а не "Цыганка" с ее "этнографией", с "народоописанием" ее.
4
Удивительна и почти таинственна скорость, с которой в злополучном и счастливом 1832 году родился писатель Казак Луганский (В. Даль). Ибо рождение писателя есть не только выход книги в свет, но и признание, почитание человека писателем - Даль же был признан писателем необыкновенно скоро.
Заглянем в формуляр: Даль определен ординатором Санкт-Петербургского военного госпиталя 21 марта 1832 года (к этому времени напечатана лишь "Цыганка"), 6 мая 1833 года он определен чиновником для особых поручений к оренбургскому военному губернатору (к "Цыганке" прибавился лишь нашумевший "Пяток первый" сказок), но Даль (ничего, по существу, кроме незамеченной повести и конфискованной книги не издавший), как свидетельствуют сохранившиеся письма, уезжает в Оренбург уже известным литератором. И что интересно, хотя и не удивительно: поскольку труды его широко не разошлись, он уезжает в Оренбург литератором, известным именно не читателю (пока не читателю!), но собратьям по перу - литераторам. Уезжает добрым знакомым Пушкина, Плетнева, Одоевского, Погорельского, желанным автором многих журналов и газет.
Академик-филолог Я. К. Грот вспоминает: "Имя Даля, как и псевдоним его Казак Луганский, было у нас, начиная с 30-х годов, одним из самых популярных, с самого появления в литературе известность его быстро распространилась, благодаря, между прочим, неожиданному запрещению, которому подверглись изданные им в 1832 году сказки…" Но одновременно Грот вспоминает, что Даля в те годы можно было встретить в петербургских домах, где любили русскую литературу, и не просто встретить в уголке сидящим или у стены стоящим, но увидеть его, так сказать, в центре внимания: "Даль обладал… талантом забавно рассказывать с мимикою смешные анекдоты, подражая местным говорам, пересыпая рассказ поговорками, пословицами, прибаутками". Видимо, талант этот имея в виду, Гоголь просил приятельницу заставлять Даля "рассказывать о быте крестьян в разных губерниях России". В приведенных двух свидетельствах, выбранных из других подобных, отметим слово "рассказывать". Даль в столичном обществе быстро стал известным рассказчиком и по этому таланту (Даль бы предпочел: "дарованию") - по дарованию рассказчика, автора устных рассказов, признан был литератором.