* * *
…Ближайшими и давними друзьями Жени были Геронтий Николаевич Ветлугин и Виктор Янукевич, инженер-технолог. Война и работа по подготовке партизанского отряда еще больше сблизили их.
Маленький, тщедушный Янукевич, жестоко больной туберкулезом, ревниво следил за тем, чтобы Евгений не делал скидок на его болезнь. Так, к примеру, в штабе команды противовоздушной обороны он был заместителем Евгения. Это обстоятельство и помогло нам не позволить Янукевичу идти на дальнюю вылазку в леса. Виктор кипятился, выходил из себя, кашлял от волнения больше обычного, предлагал Жене тянуть жребий. Но Евгений был не из тех людей, которые меняют свои решения.
- Хорошо, - сказал он, - я останусь дежурить в штабе противовоздушной обороны, а ты пойдешь на вылазку. Но - условие: возьмешь с собою масло, бутылку сливок и прочее, что прописано тебе врачами.
- Красиво! - сказал Янукевич. - Остальные товарищи берут только флягу с водой…
Человек прямого и мужественного характера, он не любил позерствовать, но не допускал и таких положений, когда болезнь его могла бы вызвать жалость у окружающих. Да и не было ему необходимости идти: мы уже неоднократно делали учебные вылазки - тренировались в ходьбе по восьми километров в час, ходили и в туман, и в темень, и Янукевич с честью выдерживал эти испытания.
- Ладно, - сказал он, - на этот раз подежурю в штабе.
С ним остались для караульной службы при нашей казарме еще два товарища: молодой веселый техник с мыловаренного завода и недавно принятый нами инженер-механик, демобилизованный из армии по ранению. К этому мы только присматривались, знали о нем немногое: член партии, служил в саперной части, радиолюбитель. Он взялся сконструировать для нашей команды портативный радиоприемник большой мощности.
…Мы вышли на рассвете. Стоял конец января, но когда солнце поднялось высоко, на нас пахнуло весной. Жирная, благословенная наша кубанская земля к полудню оттаяла, и комья ее облепили наши ботинки.
- Упражнение по поднятию тяжестей ногами, - пошутил Ветлугин.
- А нам легче, - весело отозвались медсестры. - У нас ботинки меньше мужских, значит, меньше и земли на них налипает.
"Посмотрим, - подумал я, - как вы будете шутить на обратном пути, под урчание пустых желудков".
Вел нас Петр Петрович Мусьяченко - коммерческий директор комбината. Ему было за сорок, но редкая жизнерадостность да худоба и высокий рост сильно молодили его. Он владел необычной военной специальностью - инженера-картографа. В молодости проработал пятнадцать лет начальником изыскательской партии в предгорьях Кавказа. И родом был Мусьяченко из близлежащей станицы - ему ли не шагать по Кубани хозяином? Не знать звериных троп в предгорьях?
- Стоп! - скомандовал он. - Предупреждаю: назад пойдем этим же путем, но поведу не я. Извольте сами замечать дорогу. Вот втыкаю в кочку щепочку. Завтра к вечеру поручается вам, товарищ Литвинов, щепку эту выдернуть из земли и вручить мне.
Поднялся смех. Команда решила, что Мусьяченко шутит: никаких ориентиров не было, вокруг - голая степь, искать в ней щепку - что в чистом море.
- Как это нет ориентиров? - возмутился Мусьяченко. - Учитесь видеть! В трех километрах на северо-запад видна верхушка силосной башни. На севере - курганчик. В двадцати шагах сзади - ухаб на дороге. Сегодня там проходила пятитонка, груженная овсом, сильно ее тряхнуло: не зря стайка воробьев у нас из-под ног выпорхнула. Да, наконец, проложите от щепки через дорогу перпендикуляр, уткнется он в телеграфный столб, на котором и номер-то дегтем выведен…
Мусьяченко построил группу цепочкой. Каждый ставил ногу точно на след, оставленный ногою впереди идущего; никакой следопыт не сказал бы, что здесь прошел целый отряд. Шагать приказано было легко, неутомляющим, гимнастическим шагом. Перед вечером вошли в лес. Здесь хозяйкою была еще зима. Деревья стояли в непробудном сне, по чистому снегу бежали узоры, проложенные лапами зайцев.
- А ну, братва, пойдем так, чтобы ни одна ветка под ногою не хрустнула! - сказал Мусьяченко.
Через полчаса до меня донесся его звонкий шепот:
- Внимание! Здесь проходил недавно человек. Как я узнал об этом? В какую сторону шел человек? Что нес на спине?
Мусьяченко хитро подмигнул мне: знал, что и я умею читать язык следов. На дереве белой ранкой светился свежий срез сучка: обломанная ветка лежала на тропе, молодыми побегами в ту же сторону, в какую шли и мы. Неподалеку с заросли шиповника был сбит снег, и пучок сена, трепеща на ветру, висел на шипах.
В лесу быстро темнело, становилось холоднее. Я видел, что команда устала и замерзла, но, к своему удовлетворению, ни в ком не замечал раздражения.
Лес все сгущался, идти становилось все труднее и труднее. Стало совсем темно. Вдруг в стороне мелькнул огонек.
- Продолжать путь без единого шороха, - передал по цепи Мусьяченко, и, сознаюсь, я сжал в руке пистолет.
Минуты через три мы подошли к покосившемуся домику. Мусьяченко загрохотал в дверь прикладом и не своим голосом завопил:
- Открывай, предатель! Нарушитель закона!
- Гавриил я, лесник-старичок, - раздался за дверью дребезжащий от старости, но не от страха голос.
- Зачем же ты, старичок Гавриил, колхозное сено таскаешь?
- А затем, чтобы тебя на нем, Петр Петрович, спать положить! - Дверь открылась, на пороге тряслась в беззвучном смехе маленькая, тщедушная фигурка. - Я твою повадку, начальник, не забыл.
- А окна зачем не завесил? Немецкую авиацию накликаешь?
- Сегодня она не прибудет - облачно. Огонек же зажег, чтобы ты не заблудился.
В домишке было чисто и тепло. Лесник кинулся раздувать самовар. Поставил на стол огромную миску меда, разложил вокруг нее деревянные ложки.
- Не хлопочи, дед Гаврило, - сказал Мусьяченко, - сегодня мы угощаться не будем.
- Знаю я твои шуточки! - покрутил головою дед. - Насчет меда, помню я, большой ты эксплуататор.
Он чуть не заплакал, когда понял, что и в самом деле никто из нас его угощения не отведает. Чтобы не огорчать его, Евгений попросил:
- Позволь нам, дедушка, взять твой мед с собою. Есть у нас один товарищ чахоточный…
- Чахоточный? - изумился дед. - Как же он с вами партизанить будет?
Я заметил, как сузились в негодовании глаза Евгения: он, очевидно, подумал, что Мусьяченко успел проговориться деду, кто мы. Но Мусьяченко и сам был изумлен.
- Меня не обдуришь! - волновался дед. - Если не партизаны - зачем с ружьями по лесу ходите? Зачем к голоду приучаетесь, если не партизаны?
Мусьяченко обнял его, сказал сердечно:
- Нет. Не партизаны, дедусь, а может, пойдем в армию разведчиками. Нагрянет на Кубань беда - кто из, нас, случится, и заглянет к тебе переночевать… Приглядись к каждому, чтобы чужого случаем не приютил.
- Я зоркий, - сказал дед, - я вас всех признаю.
У Мусьяченко был чистый, сильный тенор. Распрямившись и широко раскинув ноги (отдыхать тоже нужно уметь!), Петр Петрович пел старинные кубанские песни. Остальные подтягивали ему, как умели. И снова я с удовлетворением отметил: народ выносливый, жизнерадостный, чувство коллективности развито хорошо. Только Евгений казался мне сегодня не в своей тарелке.
- Ты что? - спросил я его.
- Плохо соблюдаем конспирацию, - одним движением губ ответил он и повел глазами на лесника: - Даже он догадался, что мы - будущие партизаны…
Нет, я не был согласен с сыном: старик в силу особенностей своей профессии в самом деле был человеком необычной "зоркости", да и Мусьяченко знал, разумеется, куда он ведет нас на отдых.
Петр Петрович оборвал песню, сказал, оглядев всех с лукавым прищуром:
- Положите руки за спины, товарищи. Геронтий Николаевич, сколько времени мы отдыхаем здесь? Час? Неверно. А ты как думаешь, Литвинов? Полтора?
- Я считаю, - вмешался дед, - три часа полных прошло.
- И я так думаю, - ответил Мусьяченко и глянул на свои часы. - На пять минут ошибся. Пошли, товарищи… Учитесь чувствовать время: в боевой обстановке не всегда удастся свериться с часами, - сказал он, когда домик лесника остался далеко позади.
Назад вел нас Евгений, стремившийся постичь самые затаенные секреты партизанского мастерства. Шли снова цепочкой, прислушиваясь, чтобы не хрустнуло под ногами. Старались не задевать ветвей деревьев и кустарников: по загнутым ветвям враг может напасть на след разведчика (слово "партизан" мы не произносили в нашем комбинате).
Ночь была облачная, и на этот раз мы с Мусьяченко не могли проверить, как ориентируется Евгений по звездам. Вел он нас, сверяясь с компасом, и, не стану греха таить, в одном месте чуть не привел в болото. Мусьяченко пришел ему на помощь. Евгений же не огорчился неудачей и предложил Мусьяченко вести специальные занятия с группой дальней разведки и с будущим комсоставом отряда.
На рассвете мы вышли в ту же степь, по которой проходили сутки назад. И даже щепку нашли!..
Мой институт уже неделю как вернулся из эвакуации, и в химических лабораториях его мы вырабатывали ценные для фронта медикаменты и взрывчатку. Я боялся, что опоздаю к началу занятий: в это тяжелое время я как директор обязан был подавать пример дисциплинированности и пунктуальности. Евгений же вел команду нарочито медленно: в его задание входило вернуться на комбинат к самому началу рабочего дня, чтобы товарищи не успели ни отдохнуть, ни поесть.
Вечером, вернувшись из института в казарму команды, я узнал, что все товарищи выдержали экзамен на "отлично": до конца смены работали каждый на своем посту. Нытиков, людей, легко раздражимых, в нашей команде особого назначения не оказалось.
- Есть один, - сказал Янукевич, и серые глаза его стали свинцовыми. - Пока вы гуляли по лесам и полям, я намаялся здесь с этим пареньком, который взялся конструировать нам радиоприемник. Не человек, а осенний дождик. И стоять на часах ему холодно - валенок у него прохудился. И обедать он не может - каша дымком отдает. И печка в казарме ни к черту: тяги нет. И дрова сырые, и печенка болит - у меня или у него, я уж не вслушивался…
Мы решили присмотреться к этому "осеннему дождику". И верно: чуть недоспит человек или получит из дома грустное письмо, впадает тотчас в уныние. Обвиняет товарищей в том, что громко смеются, - мешают ему сосредоточить внимание на радиоприемнике.
Партийное руководство комбината помогло нам избавиться от этого нытика: ему дали какое-то специальное задание и он покинул нашу команду. "Была без радости любовь, разлука будет без печали", - сказал вслед ему Ветлугин.
Но вскоре команда понесла ощутимую потерю: Мария Янукевич получила повестку из горвоенкомата. Ее как военфельдшера посылали на фронт. Эта маленькая женщина была мужественна и бесстрашна, но в глазах ее стояла мука: она боялась за своего мужа - кто будет следить за больным Виктором, кто заставит его принимать тиокол и пить молоко с медом?
Я же настолько ценил в Марии ее отличное знание немецкого языка, что решил немедленно получить для нее через горком партии броню. Но от этого намерения мне пришлось отказаться: оно привело в негодование Виктора.
Мы провожали Марию всей командой. В ловко пригнанной шинели и ушанке она была похожа на мальчика-подростка. Когда поезд тронулся и Мария, вскочив на ходу в вагон, замахала своей шапкой, неожиданно всхлипнула и тоненько заплакала наша всегда спокойная Надя Коротова. Мне и самому казалось, что я расстался с кем-то близким: команда уже стала для нас родной, и возвращались мы с вокзала далеко не в веселом настроении.
У одного Виктора Янукевича на лице было написано подчеркнутое спокойствие. Видимо, понимая, чего стоит ему это спокойствие, Евгений взял его под руку и, заглядывая в глаза, о чем-то оживленно заговорил с ним…
* * *
Мне редко приходилось бывать в своей семье: дни я проводил в институте, вечера и ночи уходили на подготовку партизанского отряда. Да и "хозяйничал" у нас дома главным образом один Дакс: Елена Ивановна работала в госпитале, Геня пропадал на шоферских курсах.
И вот мне сообщили, что Геня начал манкировать занятиями в школе. Скажу откровенно: известие это я воспринял несколько болезненно - привык гордиться своими сыновьями.
С самого начала, зная его неюношескую выдержанность, я рассказал Гене о партизанском отряде. Да и невозможно было не рассказать. Мальчика отправили учиться на шоферские курсы, ему предлагали ночами зубрить немецкий язык - у него естественно возник бы вопрос: зачем нужна такая непосильная нагрузка?
Весть об отряде Геня воспринял так, как воспринял бы ее любой из нас в шестнадцать лет. Он старался в первые дни говорить нарочито серьезно, подражая нам, взрослым. Но глаза его, такие же серо-голубые, как и у Жени, сияли, хочется сказать - горели счастьем, а на твердо сжатых губах блуждала улыбка.
Да и трудно было ее скрыть: ведь Геня учился в девятом классе, и до призыва в армию оставалось ждать по крайней мере год, а за год и война могла кончиться!.. И вдруг сразу, неожиданно: он уходит партизаном в горы! К тому же ему не придется расставаться ни с отцом, ни с матерью, ни с братом.
Женя для него всегда был образцом настоящего человека, и Геня подражал ему во всем - и в манере говорить, и в манере одеваться - тщательно, с некоторым щегольством. Даже волосы приглаживал каким-то особым, Жениным жестом. А в будущем видел себя тоже инженером-конструктором.
У Гени и в самом деле была наша семейная, игнатовская болезнь: врожденная страсть к механике. В восемь лет он сконструировал без чужой помощи самолет, который бегал по комнате, иногда взвивался вверх, к потолку, разбивал абажуры и рвал тюлевые занавеси. Чтобы избавиться от этого бедствия, я поспешил подарить мальчику набор инструментов. С тех пор у Гени в комнате была маленькая механическая мастерская. У тисков, с циркулем в руках, он вечно что-то конструировал и изобретал.
В девять лет у него появились закадычные друзья - шоферы соседнего гаража. Геня отправлялся к ним прямо из школы: часами лежал на спине под машиной, возился с разобранным мотором. Домой возвращался грязный, измазанный маслом, терпеливо выслушивал строгие нотации матери, а назавтра снова шел в гараж…
Десятилетним пареньком он впервые самостоятельно вел машину. Но через год эта страсть остыла. Он сказал матери: "Автомобиль - это примитив. Если бы танк…" В это же время я стал замечать, что в моей библиотеке творится что-то неладное: исчезают и снова появляются технические справочники, в шкафу с военной научной литературой вместо нужной книги стоит вдруг приключенческий роман. Я спросил:
"Это ты хозяйничаешь в моей библиотеке?"
Не помню, чтобы Геня когда-нибудь соврал. Он густо покраснел, но ответил твердо:
"Я хозяйничаю. А разве нельзя?"
"Можно, разумеется, если это не отразится на учебе".
…Дома я застал одну Елену Ивановну. Она только что вернулась из госпиталя, у нее было утомленное лицо, но - странное дело! - походка к ней вернулась молодая, быстрая и легкая. Мне не хотелось огорчать Елену Ивановну дурными новостями о Гене, я только спросил, где он.
Елена Ивановна рассмеялась весело:
- Лови ветра в поле, когда тот ветер сам пятитонкой правит!..
Она рассказала, что прошлой ночью, часа в три, заметила в комнате Гени свет. Вошла, а он лежит в постели и штурмует справочники по танкам. Она, разумеется, рассердилась и велела немедленно погасить свет. И тут Геня открыл матери свой секрет:
"Ты, мама, только Жене и папе не говори, пожалуйста, а то смеяться будут… У меня есть мечта, самая большая мечта - иметь свой собственный танк в отряде. Я понимаю: танка нам Советская Армия не даст. Да мы и не возьмем: какие же мы будем партизаны, если не сумеем сами раздобыть танк? Брать танк придется у немцев. Ну, так вот, я и хочу знать назубок каждый винтик, каждый рычажок германских танков. Знать так, чтобы он был для меня таким же простым и знакомым, как "эмочка". Понимаешь, о чем я мечтаю? А теперь скажи: я прав? Ну, конечно, прав! А ты говоришь - ложись спать. Спать сейчас некогда. Поспим потом… Позволь, мамочка, я еще часок почитаю…"
- Что я могла ему сказать на это? - закончила Елена Ивановна, и я видел - она гордится сыном. А я что мог ей сказать? Огорчить?..
Геня вернулся поздно. Елена Ивановна уже спала.
- Ты как представляешь себе основную сегодняшнюю задачу каждого нашего комсомольца? - спросил я без предисловий.
- До последней капли крови бороться за освобождение Родины, за победу! - ответил Геня, а в глазах у него была радость от встречи со мною.
- Я спрашиваю тебя об обязанностях комсомольца-тыловика.
- Комсомолец в тылу отдаст все свои силы тому участку работы, на который он поставлен.
- На своем участке - в школе - ты работаешь плохо, - сказал я и тотчас раскаялся, что сказал это сурово.
Геня побледнел, потом кровь прилила к его еще по-детски округлым щекам. Глаза, как у Жени, в минуты большого волнения заблестели сталью, плотно сжались губы. Он молчал долго, потом сказал с большой обидой:
- Я думал, папа, что ты лучше знаешь меня и веришь в меня больше… Я запустил немного учебу, это правда. Но до экзаменов осталось четыре месяца. Расчет такой: два месяца целиком уйдут на немецкий и на детальное изучение всевозможных моторов, а за последние два месяца я сто раз успею подготовиться к экзаменам. Женя же подготовился в два месяца сразу на второй курс института…
- Договорились, - сказал я. - Садись ужинать.
Он прижался головой к моему плечу и шепотом, как в детстве, пожаловался:
- Ты… ты - и вдруг поверил, что я могу быть лодырем… Мы посмотрели друг другу в глаза - так легче иной раз объясняться, чем словами, и я впервые заметил, что Геня догнал меня в росте; пожалуй, будет таким же широкоплечим и стройным, как и старший сын…
Через четыре месяца торжествующий Геня принес мне справку об окончании шоферских курсов.
- А как дела в школе? - спросил я.
- Вчера был последний экзамен, - ответил Геня. Он не прибавил даже, что перешел в десятый класс, это само собою разумеется: быть отстающим ему не позволили бы ни его гордость, ни чувство долга.