Костомарова привезли на квартиру губернатора и спросили: "Вы знаете Гулака?" – "Знаю", – ответил Николай. "Он сделал на вас донос, явился в Третье отделение Собственной Его Величества канцелярии и представил рукопись, в которой излагалось о будущем соединении славян". – "Я не знаю этой рукописи", – сказал Костомаров. "Но черновая рукопись, взятая у меня помощником попечителя, предстала предо мною в обличение моих слов: улика была налицо. Меня отправили в подольскую часть и посадили в отвратительной, грязной комнате, поместивши меня с двумя полицейскими солдатами. Через день, в воскресенье утром, полицмейстер Галяткин вошел ко мне и, злобно потирая руки, сказал: "Каково тут вам, г. профессор, не совсем удобно? Оно было бы приятнее дома с молодой женой". пристав подольской части обращался со мною добродушнее и принимал во мне сердечное участие. Вечером в воскресенье меня повезли в закрытом экипаже на мою квартиру, где я простился с матерью и невестою".
Костомаров возвратился в часть: его немедленно на перекладных повезли в Петербург. Нравственное состояние Костомарова было до того убийственно, что у него появилась мысль во время дороги уморить себя голодом. Николай отказывался от всякой пищи и питья и имел твердость духа проехать таким образом пять дней. 7 апреля Костомарова привезли в Петербург. Здесь еще стояла зима, они въехали на санях. Костомарова привезли прямо в Третье отделение Канцелярии Его Величества, ввели в здание и длинными коридорами провели в комнату, где кроме кровати с постелью стояла кушетка, обитая красной шерстяной материей, а между двумя окнами помещался довольно длинный письменный стол. Первым делом арестованного Николая Костомарова раздели донага; его одежду унесли и одели в белый стеганый пикейный халат, оставив под замком. В верхней части двери были стекла, за которыми виднелись стоявшие на часах жандармы с ружьями. Не прошло и часа, как вахмистр принес одежду Николаю Ивановичу, велел ему одеваться и объявил, что его требует к себе граф Алексей Федорович Орлов, бывший тогда шефом жандармов. Костомарова повели в кабинет, где он увидел великорослого, красиво сложенного старика, увешанного орденами. "Государь очень жалеет, – сказал он, – что вы попали в эту неприятную историю, тем более что мы получили от вашего начальства самый лестный об вас отзыв; но я надеюсь, что вы оправдаетесь; конечно, вы награды от Государя не получите, потому что вы все-таки виноваты: у вас взяли гнусную вещь". Затем он начал вкратце излагать содержание рукописи, взятой у Костомарова в Киеве. "Что же за такие штуки? – прибавил он. – Эшафот! Но я уверен, что не вы написали эту мерзость; будьте откровенны и дайте возможность спасти вас. У вас есть старушка-матушка, подумайте о ней; да вы же притом и жених; от вас будет зависеть возможность снять с себя хотя бы половину той кары, которую вы заслужили". Костомарова увели вновь, а вслед за тем принесли на бумаге вопросные пункты.
С этого дня начались допросы. От Николая Ивановича добивались, знал ли он о существовавшем обществе имени Кирилла и Мефодия. Костомаров отвечал: "…не считаю его существовавшим когда-либо иначе как только в предположении, которое не сбылось и ему не сбыться; …это общество только обговорено, но до реальных действий ему… еще далеко". Бездействуя в заключении, Николай Иванович однажды воспользовался посещением Дубельта, обходившего все камеры, и попросил позволить ему читать книги и газеты. "Нельзя, мой добрый друг, – сказал тот, – вы чересчур много читали, ну а когда кто обопьется воды, надобно давать уже понемногу; вы, мой добрый друг, много знаете, больше, чем следует, и хотите все больше и больше знать". Ни книг, ни газет Костомарову все-таки не дали. В начале мая 1847 года делопроизводитель канцелярии с разрешения Дубельта принес Костомарову показания Белозерского и объяснил, что такого рода показания понравились судьям, а потому и ему следует написать в таком духе. Собственно, Белозерский говорил то же, что и Костомаров, но выразился так: общество было, однако не успело распространиться. Видя, чего хотят от них, Николай Иванович написал в новых своих показаниях, что хотя ему казалось, "что нельзя назвать обществом беседу трех человек, но если нужно назвать его таким образом ради того, что оно было как бы в зародыше, то я назову его таким образом. Я изменил свое прежнее показание, тем более что оно было написано под влиянием сильного нравственного потрясения и, как находили мои судьи, имело в себе невольное противоречие. Затем мне делали вопросы относительно колец с именем Кирилла и Мефодия, найденных у меня, Гулака и Белозерского. Я объяснил, что это не имело никакого отношения к предполагаемому обществу и кольца надеты были только в знак памяти просветителей славянства".
Костомарова вызвали 15 мая на очные ставки. Здесь увидел Николай студента Петрова, который написал на него донос о том, что он в своих лекциях с особенным жаром и увлечением рассказывал будто бы о таких событиях, как убийства государей. На это Костомаров ответил, что, читая русскую историю, он не имел возможности заявить в своих чтениях этого. Ответ Николая Ивановича был до того логичен, что не вызвал у судей никаких возражений.
Очная ставка с Гулаком была иного рода. "Я писал, что дело наше ограничивалось только рассуждениями об обществе, а найденные у нас проект устава и сочинение о славянской федерации признал своими. Вдруг оказалось, что в своих показаниях Гулак сознавался, что и то и другое было сочинено им. Видно было, что Гулак, желая выгородить меня и других, хотел принять на себя одного все то, что могло быть признано преступным. Я остался придерживаться прежних показаний, утверждая, что рукопись дана была Гулаку мною, а не мне Гулаком. Гулак на очной ставке упорствовал на своем, и граф Орлов с раздражением сказал о нем: "Да это корень зла!" Впоследствии Гулак написал, что рукопись действительно написана была не им". Тем не менее, его попытку выгородить товарищей сочли обстоятельством, усиливающим тяжесть его вины, и он был приговорен к заключению в Шлиссельбургской крепости на три с половиною года.
Шевченко арестовали, когда он возвращался в Киев из своей поездки в Черниговскую губернию и едва взошел на паром, который ходил под Киевом по Днепру во время наводнения от одного берега к другому, как вдруг его задержал полицейский чиновник. Тарас Григорьевич позднее в тюрьме в шутку говорил, "что с детства, сам не зная почему, не любил он раскосых и не терпел встречи с ними, и вот, вроде как в оправдание такого предчувствия, полицейский чиновник, который арестовал его, был косоглазый". Не известно, оставался Шевченко некоторое время в Киеве или сразу с парома его повезли в Петербург. Но те, кто видел его по дороге от Киева в Петербург, куда он следовал под присмотром полицейского чиновника, говорили, что он был очень веселый, все время шутил, смеялся, пел песни. И вообще, вел себя так, что на одной станции смотритель, записывая подорожную, в которой значился чиновник с арестованным лицом, заметил, что трудно с виду различить, кто из попутчиков арестован, а кто везет арестованного.
На протяжении всего следствия Тарас Григорьевич был неизменно бодр, казался спокойным и даже веселым. Перед допросом некий жандармский офицер сказал ему: "Бог милостив, Тарас Григорьевич: вас оправдают, и вот тогда-то запоет ваша муза". Шевченко ответил по-малороссийски: "Не какой-то черт нас всех сюда занес, а эта чертова муза". После допроса, возвращаясь в свою камеру и идя рядом со мной, Тарас Григорьевич сказал мне: "Не горюй, Николай, еще когда-нибудь будем жить вместе". Эти последние слова, слышанные тогда от Шевченко, оказались позже в отношении нас обоих пророческими. Через несколько дней, а именно 30 мая, посмотрев в окно своей камеры, Николай Иванович увидел, как вывели Шевченко и посадили в экипаж, его отправляли в распоряжение военного ведомства. Увидев его, он улыбнулся, снял фуражку и приветливо кланялся. Тарас Григорьевич был сослан в оренбургские линейные батальоны рядовым с запретом писать и рисовать. Он главным образом пострадал за свои стихи, которые ходили в списках по рукам и стали известны правительству. Он выслушал приговор над собой с непоколебимым спокойствием, заявив, что считает себя достойным наказания и осознает справедливость Высочайшей воли.
Утром 30 мая 1847 года к Костомарову пришел вахмистр и доставил его к генералу Дубельту. В канцелярии Дубельт встретил Николая следующими словами: "Я должен объявить вам не совсем приятное для вас решение Государя императора; но надеюсь, что вы постараетесь загладить прошлое вашею будущею службою". Затем он развернул папку и зачитал приговор Николаю Ивановичу, в котором было сказано, что "адъюнкт-профессор Костомаров имел намерение вместе с другими лицами составить украино-славянское общество, члены которого обсуждали вопрос об соединении славян в одно государство, и сверх того была написана рукопись "Закон Божий", а потому лишить его занимаемой им кафедры, заключить в крепость на один год, а по прошествии этого времени послать на службу в одну из отдаленных губерний, но никак не по ученой части, с учреждением над ним особого строжайшего надзора". Сбоку карандашом рукою императора Николая было надписано: "В Вятскую губернию".
Костомарова увезли в петропавловскую крепость. Писать чернилами Костомарову не разрешали, но позволяли писать карандашом. На его содержание в заключении отпускалось по его чину двадцать копеек в день; ему давали один раз щи, другой раз суп, иногда к этому прибавлялась каша с маслом, а по праздникам пирог. По пятницам ему разрешались свидания с матерью.
До февраля 1848 года Николай был здоров и изучал греческий язык: ему хотелось восполнить этот недостаток в своем образовании. Через несколько месяцев он уже свободно читал Гомера, хотя иногда и заглядывал в подстрочный латинский перевод. В то же время в виде отдыха от занятий греческим языком он осваивал испанский язык и при сравнительной его легкости успел прочитать всего "Дон Кихота".
В феврале 1848 года Костомарова одолела невыносимая головная боль и нервные припадки. Доктор, призванный к нему, сказал, что после освобождения Костомарову будет полезно гидропатическое лечение холодной водой, но Николай стал лечиться водой в крепости. Каждый день его выпускали в сад на полчаса, а потом и на больший срок. В марте здоровье Николая стало поправляться. Этому способствовало еще и то, что по совету доктора он перестал заниматься греческим языком – занятием, чересчур тяжелым для заключенного, – и стал читать французские романы. Николай Иванович прочел тогда все сочинения Жорж Санд.
Вскоре Костомарова отправили к месту ссылки. "Однажды позвали меня в канцелярию и сказали, что император изволил приказать графу Орлову спросить меня, не хочу ли я куда-нибудь потеплее вместо Вятки и не нужно ли мне денег. Я поблагодарил и сказал, что если такова милость государя, то я бы просил отправить меня в Крым, так как по совету врача для моего здоровья было бы полезно морское купанье. Эта просьба передана была графу Орлову, потом мне объявили, что граф сказал: "Там поэзии много, пусть лучше едет по выбору в какой-нибудь из четырех городов Юго-Восточной России: Астрахань, Саратов, Оренбург или Пензу". Подумавши, я избрал Саратов. Мне дали триста рублей вспоможения. При заключении меня в крепость матери моей выдали сумму, составляющую мое годовое жалованье по должности адъюнкт-профессора. В день, назначенный к отъезду, генерал Дубельт призвал меня в свой кабинет и показал приписку обо мне к саратовскому губернатору, в которой после официального содержания было добавлено рукою графа Орлова: "Прошу вас быть к нему милостиву, он человек добрый, но заблуждался, но теперь искренно раскаялся"".
Вечером 24 июня 1848 года Костомаров прибыл в Саратов, о пребывании в котором вспоминал следующим образом: "Я остался один в совершенно чужом городе, в чужом крае, где у меня не было ни близких, ни знакомых. Несколько дней я прожил в гостинице и в это время за стеною моего номера услышал однажды шум, суету и стоны; потом мне объяснили, что в соседстве со мною заболел холерою и, проболевши два часа, скончался приезжий из Петербурга флигель-адъютант Столыпин. Этот случай очень поразил меня. Когда я выходил гулять и заходил в церковь, то глаза мои неприятно поражались видом приносимых гробов. На мои вопросы мне сообщали, что в городе свирепствует сильная холера, но не такая, какая была здесь прошлый год: умирает человек до ста в день, тогда как прошлый год число умиравших доходило до нескольких сот в день. Зато в настоящий год заболевших смерть постигает скорее, чем прошлый год. Я не очень боялся холеры, покупал себе ягоды и ел их со сливками, что считалось тогда опасным. Через несколько дней я начал искать себе квартиру и нашел".
По прибытии в Саратов в канцелярии губернатора он был извещен о предоставленной свободе, однако с запрещением служить "по ученой части". В свое время это послужит причиной недопущения Н. И. Костомарова к преподаванию в Казанском университете, о чем имеются следующие свидетельства. В письме от 26 июля 1858 года Н. И. Костомаров обращался к управляющему Казанским учебным округом по поводу скорейшего разрешения вопроса: "быть или не быть в Казанском университете", так как еще 6 декабря 1857 года он подал прошение в университет о допущении его к преподаванию "русских древностей" и представил составленную программу такого преподавания. 5 апреля 1858 года состоялось баллотирование в Совете и Н. И. Костомаров получил 15 избирательных голосов при двух неизбирательных, но дальнейший ход дела был приостановлен Министерством народного просвещения.
Позже Костомаров был определен на должность переводчика при губернском управлении с жалованьем 350 рублей в год. Губернатор поручил ему в своей канцелярии заведование сначала уголовным столом, а потом секретным; в последнем рассматривались дела преимущественно раскольников, что для него было довольно любопытно.
Мало-помалу Костомаров свел знакомства с жителями города, среди которых нашел он несколько образованных семей, где были люди с университетским образованием. На следующий год Николай познакомился и сошелся с кружком сосланных поляков. Между тем Костомаров продолжал свою работу над монографией о Богдане Хмельницком и написал письмо графу Свидзинскому, зная, что тот имеет богатую библиотеку, попросив его прислать ему материалы для окончания труда. Граф принял просьбу Костомарова любезно: присылал одну за другой из своей библиотеки латинские и польские книги, что служили источниками для описания эпохи Хмельницкого.
Несмотря на свою тогдашнюю занятость, Николай Иванович сильно хандрил. Поэтому на некоторое время он устранился от занятий историей и ударился в чтение книг по физике и астрономии, прочтя с большим наслаждением Гумбольдта.
С весны 1853 года Николай Иванович принялся за архивную работу; он перебрал все, что мог найти печатного из актов и документов, касающихся внутреннего русского быта прошедших времен, и делал выписки на особых билетах, составляя из них каталоги, касающиеся разных отраслей исторической жизни. Это занятие растянулось на годы и увлекало Николая Ивановича до конца его пребывания в Саратове.
В этот период началась его дружба с Н. Г. Чернышевским, А. Н. Пыпиным, Д. Л. Мордовцевым и др. В губернском управлении, к секретным делам которого Костомарова неосторожно допустили, обнаружились материалы по истории раскола, которые историк затем использовал во многих своих научных трудах. В периодике появились анонимно изданные им местные народные песни.
В Саратове же были в основном написаны произведения, которые сразу по окончании ссылки поставили ученого в ряд выдающихся историков России. Как в годы участия в деятельности "братства", так и впоследствии его научные исследования шаг за шагом раскрывали историю народа, жизнь его деятелей. Вполне справедливо мнение ученого о том, что "история, занимаясь народом, имеет целью изложить движение жизни народа". Исторические монографии ученого публиковались журналами и многократно переиздавались в XIX – начале XX века как важнейший материал российской общественной жизни. Вот лишь главные из этого множества работ, вышедших по возвращении его из ссылки: "Иван Свирговский, украинский гетман XVI века" ("Москвитянин", 1855); "Борьба украинских казаков с Польшею в первой половине XVII века до Богдана Хмельницкого" ("Отечественные записки", 1856); "Богдан Хмельницкий и возвращение Южной Руси к России" (там же, 1857); "Очерк торговли Московского государства в XVI и XVII столетиях" ("Современник", 1857–1858); "Бунт Стеньки Разина" ("Отечественные записки", 1858), а также масса изданных народных песен и повестей и др.
Именно в Саратове Н. И. Костомаровым были задуманы и написаны такие фундаментальные сочинения, как "Очерк торговли Московского государства в XVI и XVII столетиях" и "Бунт Стеньки Разина", поставившие его в 60-х годах XIX века, по оценкам многих ученых, в первые ряды историков России.
В Саратове Н. И. Костомаров много работал, занимался не только фольклором и этнографией, физикой и астрономией, статистикой, но и активно интересовался вопросами общественно-политической жизни, в частности революционными событиями 1848 года в странах Западной Европы.
Так, в письме В. М. Белозерскому от 16 июня 1848 года Н. И. Костомаров просил выписать французский журнал, ибо ему очень хотелось "систематически изучить перевороты 1848 года". Дальнейшая переписка свидетельствует о том, что эта его просьба была удовлетворена. Тогда же историк читал и герценовский "Колокол".
В период работы делопроизводителем Саратовского статистического комитета Н. И. Костомаров глубоко изучил статистику этого края, написал и опубликовал исследования "Взгляд на состояние саратовской вывозной торговли в отношении предполагаемой железной дороги между Москвой и Саратовом", "О промышленной, ремесленной и торговой деятельности в уездных городах Саратовской губернии в 1853 году".
Зиму 1855/56 года Н. И. Костомаров провел в Петербурге, усиленно работая в Публичной библиотеке. Широту научных интересов и новаторство Н. И. Костомарова в постановке ряда тем подтверждает его намерение составить историю реки Волги "по всем доступным историческим источникам" с приложением видов волжских городов в XVII веке и карты Волги XVI–XIX веков. Но этот его замысел остался нереализованным. В то время не нашлось издательства, которое бы взяло на себя оплату и издание такого труда.
В ПЕТЕРБУРГЕ. СМЕРТЬ ШЕВЧЕНКО
После коронации нового императора в 1856 году последовал манифест, освободивший Н. И. Костомарова от надзора. Николай Иванович решил задержаться в Саратове, чтобы подготовить к печати "Очерк торговли", а в следующем году поехать за границу вместе с доктором Стефани.
О Шевченко Николай Иванович ничего не слышал до 1857 года. В этом году осенью, вернувшись из поездки за границу, он узнал, что Шевченко заезжал к нему в Саратов, возвращаясь по Волге из Петровского укрепления, в котором в последние перед тем годы служил рядовым. Потом Костомаров услышал, что Шевченко запретили жить в Петербурге и поэтому тот прожил зиму в Нижнем Новгороде, где, как рассказывали, чуть было не женился на какой-то актрисе.