Меня уверяли очевидцы, как поляки так и русские, проживавшие в то время в Варшаве, что после выступления наших войск в Виржбу 17-го ноября можно было потушить народное волнение в самом городе, на другой день утром с шестью батальонами, к вечеру того же дня десятью, но на третий день и двадцати тысяч человек было бы уже недостаточно, тем более, что в город уже вступили несколько польских полков, собралось из окрестностей много шляхтичей и тогда уже характер восстания ясно обозначился. Это было весьма правдоподобно, ибо, как мы выше видели, Варшава заключала в себе еще 18-го числа утром не более 4500 человек войска. Поляки утверждали, что официальный характер сношений цесаревича с временным правительством придал ему вид законности, а изъявленное его высочеством полное согласие на статьи, поднесенные ему этим правительством, равносильно торжественному признанию независимости, царства Польского. Они еще более выводили подобное заключение из следующего: известно, что цесаревич приказал некоторым полковым командирам польских войск, в числе коих находились командир полка Скржинецкий и Гельгуд, командовавший одной пехотной бригадой, повиноваться уже не ему, а народному правлению; это приказание было вероятно дано Е.И.В. из опасения измены сих полков и собственного плена. Как бы то ни было, но эти полки превзошли напротив все прочие в ненависти к русским и в старании раздуть по возможности пламя восстания. Предоставляю моим читателям выводить из всего мною сказанного свои собственные заключения; что же касается лично до меня, то я, как исключительно военный человек не могу надивиться следующему обстоятельству: пренебрежению цесаревича захватить Замостьскую и Модлинскую крепости, которые он бы мог удержать за собой до прибытия наших главных сил. В Модлине находился немногочисленный и неготовый к обороне гарнизон, коего часть, услыхав о восстании столицы, еще недоумевала на что решиться, но большая его часть ничего еще о том не знала. Как много выиграли бы наши военные действия в самом начале войны, если бы наши главные силы нашли эти крепости занятыми своими войсками. Да не додумают, что войскам, оставленным в этих крепостях, предстояла какая-либо опасность со стороны противной армии; Модлин был сильно укреплен и снабжен всем необходимым. Что касается до обороны крепости после овладения ею, то это не могло представлять нам больших затруднений, тем более, что в польской армии не было ни одного осадного орудия; если бы она имела у себя несколько осадных парков, то и в таком случае она не решилась бы отдалиться от Варшавы, куда ежеминутно ожидали прибытия нашей главной армии. Диктатору пришлось бы потому ограничиться одной блокадой, которая, как известно, зависит от многих обстоятельств: осаждающие, при первом известии о приближении нашей армии, поспешили бы отступить к Варшаве. Надобно присовокупить, что цесаревич, отступая на Гуры и Пулаву, мог тем легче занять Замостье. Чтобы захватить Модлин ему надлежало, оставив Пулаву, следовать почти мимо пражского предместья, откуда поляки, собравшиеся в Варшаве, могли атаковать его; это могло подать повод к битве, чего цесаревич тщательно и явно избегал. Во всяком случае ему надлежало достигнуть поспешнее брестского шоссе и тогда бы Модлин мог быть легко занят нашими войсками. Сношения цесаревича с народным правлением приняли бы совершенно иной характер. Удержав за собой Модлин, мы могли бы господствовать над обоими берегами Вислы, что значительно облегчило бы нашей главной армии атаку Варшавы, обнесенной лишь небольшим валом. В случае, если бы мятежники решились отдалиться от Праги, не имевшей еще предмостного укрепления, мы могли бы действовать против них с фланга, с тыла или наперерез. Нет сомнения, что в этом случае поляки не замедлили бы изъявить полную покорность. Занятие нашими войсками Замостья, не представляя для нас тех же выгод, значительно способствовало бы успеху войны. Это охранило бы Волынскую, Подольскую и Киевскую губернии от вторжения поляков и исчезли бы выгоды, доставляемые им этою крепостью, которая находится на прямейшем сообщении с Галицией, откуда поляки в течении войны получали за деньги порох, оружие и съестные припасы. Обмундированные, вооруженные и обученные военному ремеслу выходцы галицийские, соединившись со многими беглецами из Волыни, Подолии и Киевской губернии, отправлялись вдоль Австрийской Галиции к Завихвосту; перейдя здесь Вислу, они следовали левым её берегом в Варшаву. Обладание сею крепостью избавило бы нас от необходимости ослабить нашу армию, которой во всё время войны угрожали с левого фланга и почти с тыла, сперва Дверницкий, потом Хржановский, находившийся близ Замостья. Мы нашлись впоследствии вынужденными обеспечить свой левый фланг корпусами Крейца и Ридигера. - Когда уже было явно, что Варшаву невозможно было усмирить, 19-го ноября по утру, мы могли выступить из Виржбы, и следуя быстро сквозь рассеянные, малочисленные мятежные отряды, достигнуть Замостья, отстоящего от Варшавы в 260 верстах, не более как в 8 дней. Если ореол власти, озарявший цесаревича, померк уже в самой Варшаве, то он был еще в полном блеске в отдаленных краях царства; внезапное прибытие великого князя с войсками к малосильному и ни о чём еще не извещенному гарнизону, привыкшему трепетать при одном слове Е.И.В, возымело бы на него сильное действие, и без сомнения ворота крепости тотчас бы растворились пред нами. Мы во всяком случае рисковали весьма немногим; если бы нам это предприятие не удалось, мы, подвергшись нескольким выстрелам из крепости, и пройдя с небольшим милю, могли вступить в свои пределы, но уже не в Влодаве, а в Устилуге. В начале декабря литовский корпус, в соединении с войсками цесаревича и в ожидании прибытия главной армии, находился уже на нашей границе. Надобно отдать полную справедливость, что цесаревич и его окружающие совершенно растеряли головы.
Здесь является вопрос: надлежало ли ожидать прибытия главной армии, или, немедленно соединясь с литовским корпусом, что составило бы 50 000 войска, тотчас атаковать 30 000 польскую армию, еще не приведенную в надлежащий порядок. Если бы офицеры и нижние чины литовского корпуса были природные русские, то без сомнения надлежало бы воспользоваться превосходством наших сил над неприятелем, коего силы, будучи развеяны, не могли бы выдержать наших ударов. На литовский корпус, сформированный большею частью из уроженцев западных губерний, невозможно было полагаться в таком деле, в коем успех и неудача много зависели от первого удара. Хотя отсрочка в действиях представляла много выгод полякам, способствуя полному развитию их средств, но при взаимной неготовности обеих враждующих сторон, она дозволяла нам одержать с большею вероятностью решительные успехи над неприятелем. Средства, коими могли располагать поляки, возросли бы без сомнения в течении первых трех месяцев, но не далее; напротив средства России были можно сказать неистощимы. Основываясь на этом, было решено с нашей стороны отложить наступление до прибытия главной армии.
Теперь возникает другого рода вопрос: если литовскому корпусу и войскам, приведенным цесаревичем, надлежало воздержаться до прибытия главных наших сил от наступления, следовало ли полякам до этого времени приблизиться к месту расположения литовского корпуса. Хлопицкий воздержался от этого, не потому, чтобы польза этого движения ускользнула от его проницательности, но потому лишь, что он ожидал спасения Польши, не от битв, а от мирных переговоров. Я только этим объясняю себе пренебрежение его к подобного рода действиям. Но неужели он надеялся на успешный исход переговоров, начатых Любецким и Езерским? Невольно вопрошаю себя: неужели надеялся он, в награду за обуздание безначалия в Варшаве и за несогласие на распространение мятежа в польско-российских губерниях, что государь изъявит свое согласие на предложения, присланные ему через депутатов? Пятилетнее царствование императора Николая должно было бы открыть глаза Хлопицкому. Притом требования его различествовали от требований прочих поляков лишь тем, что были облечены в формы более мягкие, тогда как требования других были объявлены надменно и с оружием в руках. В сущности требования их были одни и те же, а потому уступки со стороны государя ожидать было нельзя. После этого непростительно заблуждения Хлопицкого, пренебрегшего принять меры к скорейшему приготовлению Польши для продолжительной борьбы на жизнь и смерть, и замедлявшему развитие всех необходимых для того средств, в надежде на заключение выгодного с Россиею мира! Жребий был брошен, и потому Хлопицкому надобно было избрать одно из двух: либо не принимать на себя звания диктатора, и уклониться от участия в восстании; либо принять это звание с явным и решительным намерением вести борьбу с Россиею до полного изнеможения сил. Это было бы по крайней мере вполне согласным с логикой; первая система могла возбудить против него ненависть и негодование поляков и подвергнуть его большой опасности; вторая же должна была навлечь на него полное неблаговоление государя. Но делать было нечего; он должен был, приняв на себя звание диктатора, действовать решительно в пользу избравших его, и не верить в возможность восстановления мира в самом разгаре войны. Едва ли сам Хлопицкий, в минуты, когда он не увлекался несбыточными фантазиями, не отчаивался в успехе начатого дела? И так если он решился захватить диктаторскую власть у временного правительства, то должен был не замедлять и не затруднять развития боевых средств своего отечества, но напротив не щадить усилий для успешнейшего и скорейшего вооружения и образования наибольшего количества войск, что нисколько не помешало бы ему продолжать начатые мирные переговоры. Тому могло значительно содействовать движение польской армии к нашей границе; она этим могла усилиться вследствие побегов, которые не могли не оказаться в корпусе, состоящем из её соотечественников. Таким образом силы польские при самом начале восстания могли, независимо от резервов и от поголовного ополчения, возрасти до 80 000 человек. Конечно, это предприятие и могло не иметь никакого успеха, ибо в течении войны литовский корпус не изменял России, но при всём том дух этого корпуса был весьма ненадежным. Если литовский корпус остался верным, то это может статься произошло лишь от того, что он вошел в общий состав нашей армии; этого бы не случилось, если бы он оставался в одиночестве, порознь от нашей армии, тем более, что сам Салтык утверждает, что третья часть офицеров принадлежала к Варшавскому патриотическому обществу. Это еще более убеждает меня в том, что Хлопицкому надлежало, двинув свою армию к нашим границам, приказать немедленно своим офицерам и солдатам войти в сношения с чинами литовского корпуса, который без всякого сомнения присоединился бы к своим соотечественникам. Хлопицкий бы таким образом, появившись с 80 000 армиею в Белостоке, возбудил против нас Литву, где он присоединил бы к себе всё местное ополчение. Примеру Литвы последовали бы Волынь и Подолия, обнаженные от наших войск. Если бы оно и не удалось, он не подвергнулся бы ни малейшей опасности; мы в то время не могли еще ни угрожать его тылу, ни наступать на него с переду, тем более что литовскому корпусу было строго воспрещено, до сосредоточения всех наших сил на границе Польши, предпринимать малейшее наступательное движение. Вместо всего этого, какой имела результат политика Хлопицкого? Мир не состоялся и не мог состояться, а когда надобно было прибегнуть к оружию, то поляки не располагали, для продолжения войны, тем количеством войск, каким они могли бы обладать, если бы присоединили к себе литовский корпус, и возбудили бы к восстанию Литву, Белоруссию, Волынь и Подолию. Поляки были принуждены принять наши удары на свой щит, не будучи поддержаны жителями польско-российских губерний и имея уже против себя литовский корпус.
Мы пришли теперь к любопытному событию: к падению Хлопицкого; хотя диктаторство его продолжалось лишь около сорока дней, но оно имело решительное влияние на весь характер военных действий. В начале сорока двух дневного владычества своего Хлопицкий был кумиром армии и всего народонаселения царства, но принятые им строгие меры, явное его противодействие усилению военных сил и стремление к прекращению возникшего между Россиею и Польшей разрыва, не прибегая к оружию, восстановили всех против него. Ненависть в Хлопицкому, вскипевшая втайне, сперва не смела еще нигде явно обнаружиться, но вскоре накопившаяся гроза разразилась: комиссия, учрежденная для составления манифеста, поднесла его на утверждение Надзирательной Комиссии; хотя эта последняя и утвердила проект манифеста, но Хлопицкий восстал против некоторых выражений, которые показались ему слишком резкими и строго запретил обнародовать манифест. Невзирая на запрещение, манифест, не скрепленный подписью Хлопицкого, был тайно отлитографирован и разослан по всему царству. Это обстоятельство усилило вражду между диктатором и патриотами, которые стали разглашать, будто он изменник, что побудило Хлопицкого увеличить национальную стражу для подавления недовольных, если бы они вздумали явно восстать против него.
К этому времени, т.е. к 3-му январю 1831 года прибыл из С.-Петербурга посланный туда курьером подполковник Величинский, привезший между прочим известие о движении нашей армии к границам царства и следовательно о неизбежности войны. Он также привез от статс-секретаря польских дел графа Грабовского официальное письмо на имя Хлопицкого, коему было объявлено: высочайшее благоволение за изъявленные им верно-подданнические чувства и настоятельное требование о буквальном исполнении всех статей прокламации, обнародованной государем 6-го декабря. Диктатор, поспешно собрав всех членов национальной комиссии, передал полученные бумаги на их обсуждение. По мнению меньшинства надобно было продолжать начатые переговоры, и, пользуясь тем, вознаградить потерянное время поспешным приведением в порядок всех сил до открытия военных действий; большинство же требовало, чтобы немедленно атаковали литовский корпус до прибытия русской армии. Хлопицкий приказал созвать Сейм к 7-му январю; хотя власть его видимо поколебалась, но враги его, не удовольствовавшись тем, решились нанести ему окончательный удар. Тотчас после удаления членов национальной комиссии явились к Хлопицкому члены надзирательной комиссии под предводительством президента сената и маршала сейма. Хлопицкий, хладнокровно изложив им весь ход дел, указал им на необходимость единства в усилиях, которое не могло иметь места при великом разногласии во мнениях. Представив им несоразмерность материальных средств Польши относительно сил, коими могла располагать Россия, он предложил принять безусловно все статьи, изложенные в вышесказанной прокламации. Это возбудило всеобщее негодование всех членов, которые осыпали упреками Хлопицкого, и на слова его, что он действует лишь именем царя Николая объявили ему, что он уже более не диктатор. В ответ на это Хлопицкий закричал в исступлении: "Я сам слагаю с себя диктаторство и упрекаю всех вас в якобинстве, в возбуждении народа и войска к безначалию, и через это в вовлечении отечества в неминуемую гибель". Когда умы несколько успокоились, князь Чарторыжский сделал Хлопицкому следующее предложение, облеченное в весьма ласковые формы: "мы надеемся, генерал, что вы по крайней мере не откажетесь принять на себя командование армией". - "Ни за что, - гневно закричал Хлопицкий, - будь я шельма, если я приму какое-либо начальство, но как верный сын отечества, я гостов жертвовать жизнью на поле брани". Тем заключилось диктаторство Хлопицкого, в прежние годы доказавшего любовь свою к отечеству своею сорокалетнею боевою службою и ранами, полученными на полях чести. На конце своего поприща Хлопицкий, будучи временным главою Польши, причинил делу, ему вверенному, едва ли не более зла, чем самый коренной россиянин которому было бы поручено потушить возникший против России мятеж. Он принес зато нашему делу едва ли не большую пользу, чем сам Дибич во всё время своего начальствования армиею. Это - факт неопровержимый. Лишенный диктаторской власти, он ходил по городу в партикулярном платье и в круглой шляпе, смело и бодро. Все смотрели с уважением на седины маститого воина, не раз отличавшегося подвигами мужества; почитая себя правым, он вполне заблуждался; умственные способности его далеко не соответствовали его мужеству.
После его падения поступили, в отлично обученную 30 000 армию, рядовые получившие отставки лишь за несколько лет пред тем, и множество волонтеров, что возвысило численность армии до 80 000 человек, кроме того образовалась 9000 резервная армия; многие магнаты и помещики, в числе коих находились в окрестностях Остроленки - Хородецкий; Седлеца - Кучинский и Кушель; Ломзы - Улан; Люблина - Яросовский, Варшавы - Замойский, возбуждая крестьян своих к восстанию, устраивали на свое иждивение эскадроны, батальоны, отряды, исключительно предназначенные для партизанского рода службы.