* * *
11 мая русская земля лишилась опять одного доблестного сына. Скончался, на 69-м году от роду, князь Ксаверий Францевич Друцкой-Любецкий, человек исторический по своим судьбам и, при всех его странностях и недостатках, чрезвычайно примечательный среди обширного поля нашей прозаической посредственности. В сочинении моем "Император Николай в совещательных собраниях" помещена подробная его биография и характеристика; но, говоря там о нем преимущественно с деловой стороны, я не довольно, может статься, отдал справедливости душевным его качествам. Он был человек в высшей степени добрый, благородный, беспритязательный, надежный друг, наконец, и правдивый судья, умевший примирять правосудие с добродушием. У нас, где и предумышленно и без намерения все так скоро забывается, еще при жизни Любецкого мало кто помнил, что ему собственно Россия обязана уничтожением простонародного лажа на монету - важнейшая заслуга в его политической карьере. Он умер истинным христианином, в полной памяти, с совершенным спокойствием духа, с молитвой на устах.
- Переход в вечность меня не пугает. Страшит лишь разлука с вами!
Перед тем он наставлял детей в любви и почтении к матери, взаимной дружбе между собой и преданности отечеству, прибавляя, что лишь при строгом исполнении этих советов умирающего отца они найдут счастье и покой в жизни. Он требовал также непременно, чтобы после смерти тело его было вскрыто, как для пользы науки, так и для личной пользы его детей: ибо всегда думал, что болезнь его есть наследственная и что врачи, ближе ознакомясь с ней через осмотр его внутренностей, найдут, может статься, действительнейшие средства к предохранению от нее его потомства. Медикам не очень хотелось приступать к исполнению этой воли покойного, но вдова на том настояла.
На отпевании тела в большой римско-католической церкви присутствовали наследник цесаревич и великий князь Михаил Павлович. Государь находился в то время в Варшаве.
После Любецкого осталось 3300 душ в литовских губерниях - следственно, самых бедных, и 550 000 руб. серебром долгу. Новое доказательство, в случае если бы кто в том усомнился, что на совести покойного не лежало никакого бесчестного дела. Известно, что, кроме многолетнего нахождения министром финансов в Царстве Польском, он был употреблен по важным ликвидационным делам в Австрии и Франции, которые человеку с менее чистыми правилами могли бы доставить миллионы.
* * *
Императрица возвратилась из Палермо в начале лета 1846 года, обновленная в силах. Государь ездил к ней на встречу в Варшаву. 7 июня они вместе впервые приехали из Петергофа прямо в Казанский собор. Обед был приготовлен, на всякий случай, и в Зимнем дворце, и на Елагином острове, и императорская чета предпочла ехать на последний. Вечером город загорелся иллюминацией, выходившей из ряда обыкновенных, при очаровательной летней ночи, ослаблявшей, правда, своим светом блеск огней, но зато такой тихой, что шкалики грели, как в комнате. В 11-м часу показалась на Невском проспекте императрица с великой княжной Ольгой Николаевной, в закрытой карете. Народ теснился вокруг нее толпами с криками "ура!", местами, перед некоторыми табачными магазинами, стояли песельники из рабочих и пели народный гимн. Все это вместе имело какой-то особенный, необычный чопорному Петербургу характер. Государь на улицах не показывался, предоставя весь почет этой встречи одной императрице.
* * *
25 июня, в день рождения государя, происходило обручение, а 1 июля, в день рождения императрицы и 29-летия брачного ее союза, венчание великой княжны Ольги Николаевны с наследным принцем Виртембергским. Оба празднества совершились в Петергофе, но с тем же торжеством и по тому же церемониалу, как обыкновенно делалось и в столице. Из иностранных принцев прибыли на эти празднества: наследный принц прусский, сын шведского короля Оскар и от датского двора один из принцев Глюксбург-Зондерсгаузенских.
В день обручения предназначенный церемониалом парадный бал, по случаю жары и общего утомления, был отменен; но вечером загорелась обворожительная, совсем новая иллюминация одного верхнего сада. Ее устраивал, по примеру бывшей в Варшаве для встречи императрицы, нарочно выписанный сюда поляк. На деревьях было развешено в форме виноградных лоз 52 000 разноцветных стеклянных фонарей, и, сверх того, сад горел множеством пальмовых деревьев и колонн, увенчанных корзинами с цветами. Для выделки этих фонарей были остановлены все работы на казенном заводе, и за всем тем последние три тысячи поспели только в самый день иллюминации.
В день бракосочетания, 1-го числа, были иллюминованы верхний сад и в нижнем канале, на конце которого горел шифр императрицы, а 2-го числа - весь сад. Потом следовали всякий день праздники, то в Петербурге, то в Красном Селе, парадный бал в Дворянском собрании и наконец 11-го (день тезоименитства великой княгини) иллюминация в городе и на Елагином. В этот же день (т. е. 1-го) излился поток милостей на служащих как при дворе, так и по всем ведомствам. Здесь не место их исчислять, но из них две были особенно примечательны как очень редкие.
Бывшая воспитательница великой княгини и августейших ее сестер, статс-дама Баранова (вдова действительного статского советника) возведена с потомством в графское достоинство, что представило, кажется, второй лишь пример пожалования у нас титула даме: первый был на воспитательнице сестер государевых Ливен, пожалованной, также во вдовстве, сперва в графини и потом в княгини. Помощница новой графини, фрейлина Акулова, награждена орденом св. Екатерины 2-й степени, что было уже едва ли не первым примером: ибо хотя княжне Волконской в сей же день, а графине Орловой-Чесменской еще прежде пожалован был тот же орден, но они обе имели высшее звание камер-фрейлин.
Новобрачная чета вскоре оставила Петергоф и Россию. Переселяясь на жительство в Штутгардт, она 28 августа отправилась в Штетин - водой, на двух пароходах.
* * *
В сентябре 1846 года вся наша публика была очень занята одной историей, которая ходила по городу, прикрашенная, разумеется, тысячью вымыслов и ложных толков. Вот истинный ход и сущность этой истории по самым достоверным источникам.
Пользовавшаяся в то время у нас большой, хотя и не совсем лестной репутацией, вдова флигель-адъютанта графа Самойлова, скитаясь по чужим краям, вышла наконец за какого-то итальянца, что, лишив ее прав русского подданства, поставило в необходимость продать состоявшие за ней в России недвижимые имущества. В числе их главнейшее, Графская Славянка, неподалеку от Павловска, имение истинно царское, досталось ей по наследству из рода Скавронских.
Государь, пожелав купить это имение для себя, велел графу Перовскому, управлявшему (за отсутствием князя Волконского) министерством уделов, сторговать его у поверенного Самойловой. Но как сей последний запросил слишком высокую цену, то Перовский, в уверенности, что на такое большое имение нелегко найдется другой покупщик, предпочел отложить покупку до публичных торгов, которые должны были последовать по истечении законного срока. Между тем, мать обер-церемониймейстера графа Воронцова-Дашкова, управлявшая всеми его делами, стала торговать Славянку для своего сына и, условившись в цене, дала 150 000 руб. задатку. Воронцовы, и особенно молодая воструха (жена графа), о которой я не раз уже говорил, были в восхищении иметь такую чудесную мызу под самой столицей, с совсем уже устроенным и даже меблированным дворцом и с богатейшими угодьями, а старуха-мать радовалась своей сделке, тем более, что продавец принимал в счет покупной суммы 3000 душ в Белоруссии, несколько уже лет не дававших дохода и стоивших только денег на их прокормление. Государь об этом ничего не знал. Вдруг, за обедом в Петергофе, кто-то сказал, что акции Царскосельской железной дороги должны значительно подняться в цене.
- Отчего? - спросил царь.
- Оттого, что Воронцовы купили Славянку, и теперь, при их открытом образе жизни, все будут к ним туда ездить.
Государь промолчал, но после обеда приказал Перовскому тотчас кончить дело о покупке Славянки для двора, за предложенную Воронцовыми сумму, с возвращением последним их задатка. Тут старуха Воронцова решилась написать государю частное письмо по-французски, в котором, изложив все обстоятельства, изъясняла, что как ею заключена уже запродажная запись и дан задаток, то дело по закону должно считать конченным и неприкосновенным для третьей стороны. На это, по высочайшей воле, ответствовано было, тоже по-французски, отказом, с ссылкой на другой закон, по которому государь имел бы право, как родственник Скавронских, выкупить Славянку, и с изъяснением, что, не обращаясь к этому праву, он оставляет имение за собой и потому, что первый на него торговался, и для блага крестьян, которых положение будет выгоднее в руках удела, чем в частной крепостной зависимости.
Как бы то ни было, но молодая Воронцова ужасно разгневалась на такой исход дела и уже никогда, наперекор своему добряку-мужу, не могла простить императору Николаю разрушения розовых ее надежд на привольную жизнь в Славянке.
* * *
12 октября 1846 года открылось в Петербурге совсем новое учреждение: "Энциклопедический базар русских мануфактурных изделий", соединивший в себе постоянную выставку с огромной, так сказать, лавкой. Это была компания почти всех русских фабрикантов, которые хотели добротой произведений и умеренностью цен внушить доверие к нашей мануфактурной промышленности и, вместе, открыть глаза нашей публике, доказав, что мы нередко покупаем в дорогих иностранных магазинах русские изделия под видом и по ценам иностранных.
Компания, в главе которой стоял известный московский фабрикант Гучков, расположила огромные свои склады в тех залах Энгельгардтова дома (на Невском проспекте), где помещалось прежде Дворянское собрание, а потом Соединенный клуб. Все было устроено со вкусом и даже роскошью; на все установлены определенные цены; вежливость и предупредительность продавцов были чрезвычайные; стечение публики, и притом самой высшей, такое, что в обширных залах происходила настоящая давка.
Государь посетил этот магазин тотчас в первый день, обворожил, как обыкновенно, всех своей приветливостью и обещал опять приехать с целой семьей. Вронченко, восхищенный тем, что все это устроилось во время его управления министерством финансов, в первый день почти не выходил оттуда и подарил компании образ святителя Николая в позолоченной рамке и золотую солонку.
Впрочем, приведению в исполнение этого грандиозного предприятия противопоставлялись сначала все возможные препоны и интриги. Магазин, известный в Петербурге под именем "Английского", больше всех страшившийся его соперничества, предлагал купить у Гучкова все товары разом и за наличные деньги, если он откажется от участия в этой компании; но Гучков отозвался, что лучше бросить пожертвованные им на нее 300 000 руб. в воду, нежели лишить своей помощи такое русское дело.
С другой стороны, министр внутренних дел граф Перовский, враждовавший в это время против Вронченко, самовластно, под предлогом, что Гучков - старообрядец, запретил открытие магазина, хотя и не существовало закона, который давал бы к сему повод. Вронченко нашелся вынужденным войти по сему случаю с особым докладом, и единственно положительная воля государя дала возможность осуществить дело.
* * *
7 ноября минуло 50 лет с тех пор, как император Николай, в сане великого князя, был назначен шефом лейб-гвардии Конного полка. Этот юбилей праздновался особенным образом. Сперва, в час, был в Михайловском манеже благодарственный молебен и развод, на котором государь сам командовал полком в качестве полкового командира. Перед разводом людям объявили, что государь жалует каждому рядовому по 3 руб., каждому унтер-офицеру по 10 руб., каждому вахмистру по 50 руб. и, наконец, вахмистру лейб-эскадрона 100 руб. Потом в 4 часа был торжественный обед в Мраморном аванзале Зимнего дворца, с приглашением к нему, кроме всех офицеров Конногвардейского полка, и всех ветеранов, служивших в нем 50 лет тому назад. Их нашлось еще до двенадцати, в том числе князь Васильчиков и его брат, граф Нессельрод, государственный контролер Хитрово, обер-шенк Рибопьер, сенатор Данилов (из сдаточных рекрут, бывший в то время полковым писарем) и проч.
Васильчиков, однако, не явился за совершенно уже разрушившимся в это время здоровьем его, а Рибопьер - за пребыванием в своих имениях. Нашлись еще и два рядовых той эпохи, состоявшие во время празднования юбилея сторожами в каких-то казенных местах. Каждому из них государь велел дать по 150 руб., и они сидели также за обеденным столом, между другими ветеранами, смеша всех колоссальным аппетитом и соответственно жаждой, хотя ели и пили все, что подавалось, более, может быть, из дисциплинарного чувства, не смея отказаться. В полк государь прислал на обед деньги, и, наконец, вечером все люди отправлены были на его счет в существовавший здесь в то время цирк Гверра. Полковой адъютант Анненков и другой офицер, граф Крейц, пожалованы во флигель-адъютанты.
* * *
Кончина великой княжны Марии Михайловны, последовавшая в Вене в ночь с 6 на 7 ноября, поразила царственный дом наш новой печалью. 13 ноября, еще до манифеста, разнесли по городу афишки об отмене всех спектаклей на три дня, а потом наложен был трехмесячный траур; при дворе ограничились одними панихидами в Царском Селе, в котором пребывала еще в то время императорская фамилия, а для публики совершена была панихида в Казанском соборе, на которую пригласительные повестки разнесли от полиции, по обыкновению - на другой день.
Между тем, еще прежде получения печального известия, по письмам об отчаянном положении больной, отправился в Вену наследник цесаревич. После кончины великой княжны августейшая матерь ее с младшею дочерью осталась в Вене, а великий князь Михаил Павлович выехал оттуда в Петербург, куда повезли и тело усопшей. Тут пришла весть, что великий князь занемог в Варшаве, и государь, чуждый всякого утомления, - он только незадолго перед тем возвратился из Москвы, а летом ездил на встречу императрицы в Варшаву - 24 ноября в ночь снова полетел в этот город. Вдруг на рассвете 29 ноября жители Петербурга были крайне удивлены и частью испуганы при виде развевающегося над Зимним дворцом флага - знак, что государь уже опять в Петербурге, не докончив, видно, предположенной поездки. Тотчас пошли расспросы, догадки и, натурально, прикрасы и выдумки. Вот что случилось в самом деле, по рассказу мне тогда же графа Орлова, сидевшего в одном с государем экипаже.
Выехав отсюда по прекрасному санному пути, в первый раз в жизни государевой в закрытой кибитке, они у Вилькомир, за недостатком снега, принуждены были пересесть в следовавшие за ними летние экипажи. Прежде того, у Динабурга и потом у Янова, наши путешественники благополучно переправились через не ставшие еще реки на паромах, а у Ковенской заставы, куда прибыли 26 числа в 11 часов темной ночи, были встречены полицмейстером, который на вопрос государя отвечал, что и через Неман, также еще не ставший, переправа совершенно безопасна.
- Вследствие того, - продолжал Орлов, - мы приехали через город прямо к реке, где в присутствии губернатора и всех местных властей отпрягли у нас лошадей, и коляску с поднятым верхом, в которой мы сидели, свезли на руках на паром. Так я думал в темноте, но вышло иначе. От берега шагов на 60 река была покрыта льдом, и на этот лед настлали доски, а паром причалили к тому месту, где он кончался. Едва протащили нас десять шагов, как вдруг доски заскрипели, лед проломился, и коляска начала погружаться. Задние колеса стали твердо на дно, но передние, не доставая уже до него, страшно колыхались, а везшие нас люди ушли в воду почти по горло. Первым делом было велеть скорее спустить верх коляски, чтобы при напоре воды и льда и сильном ветре ее не опрокинуло с поднятым верхом набок, в каком случае мы, с нашей тучностью, могли бы тотчас погибнуть. Когда, после больших усилий, эта первая операция удалась, представился второй вопрос: как выбраться из коляски, в которую уже сильно плескала вода? Придумали положить с края коляски на удержавшийся кругом лед несколько досок, по которым мы, наконец, и вышли на берег, но также с большими усилиями и сильно промокнув, особенно же вымочив себе ноги. Случись все это еще шагов десять далее, где река уже глубже, и Бог знает, что сделалось бы с нами! Увидев на берегу стоявшего еще тут губернатора (Калкатина), государь закричал на него:
- Вы губернатор?
- К несчастью, ваше величество!
Этот ответ так понравился государю, что он оставил губернатора без взыскания, но полицмейстера тут же велел арестовать за неосновательное донесение о безопасности переправы и тому же подвергнул местных чиновников путей сообщения за дурное ее состояние, не приняв отговорки, что о проезде его дано было знать только за пять часов.
- Потому, - сказал он, - что переправа должна быть не для одного меня, а для всех проезжих.
Самую же переправу, состоявшую до тех пор в заведовании управления Царства Польского, он сейчас решил передать в ведение графа Клейнмихеля. С берега мы поднялись назад, в Ковенский дворец, и государь поручил мне наблюсти, чтобы в ночь переезд был изготовлен. Действительно, к рассвету прорубили лед и паром причалили к берегу. Но между тем государь, уступая моим убеждениям, передумал. Впереди, в Царстве Польском, нас ожидало еще несколько переправ, и притом нельзя было предвидеть, в каком положении мы найдем реки на возвратном пути, а государю хотелось быть в Петербурге непременно 3-го или уже, по крайней мере, 4 декабря.
- Брат, - сказал он, - убедится, что в порыве желания обнять его я сделал 1500 верст (считая взад и вперед) и был остановлен только стихиями!
- Мы повернули назад. По приезде сюда он велел мне съездить тотчас к князю Васильчикову, графу Нессельроду и князю Чернышеву, чтобы передать им дело в настоящем виде и через то предупредить какие-нибудь ложные разглашения насчет политических обстоятельств. Впрочем, государь совершенно здоров и не чувствует никаких дурных последствий от ножной ванны в ноябрьской воде.