Теперь, после незримого общения с Чеховым, работа и над романом пошла споро. Куприн быстро отделал набело первые шесть глав, лишь перестроив композицию и приписав новое начало, а затем отослал их Горькому и Пятницкому. Он начерно набросал главу седьмую - обед у Шульговича, принялся за восьмую, однако молчание издателей его, и без того мнительного, постоянно мучило. Куприн просил Пятницкого сообщить ему мнение Горького о "Поединке", но ответа всё не было…
Отдохновение, забвение всех неприятных мыслей несло с собой море.
В Балаклаве Куприн скоро сошёлся с просоленными и задубевшими от морских ветров рыбаками - удалым атаманом Колей Костанди, Юрой Капитанаки, Юрой Паратино. Он купил сеть и мережки, вошёл в пай с артелью и зажил общей с рыбаками жизнью. Эти добрые и простодушные люди ничего не знали о его профессии, лишь кое-кто из них слышал, что Куприн - "писарь". Весною они ловили мелкую камсу, летом - уродливую камбалу, осенью - макрель, жирную кефаль и устриц, а зимой - десяти- и двадцатипудовую белугу, выловленную часто с большой опасностью для жизни за много вёрст от берега.
Куприн гордился их доверием, угощал новых друзей крепким кофе, а после удачного улова - вином в восточном кабачке, где закусывали улитками, петалиди, мидиями, большими бородавчатыми чернильными каракатицами и другой морской гадостью.
- Эй, пепендико! Мальчик! - с порога звал он гречонка-слугу, и вся артель устраивалась за столом.
- Купринь-то свой, обжился возле нас, - переговаривались рыбаки, в простых душах которых быстро родились ответные доброта и доверие…
Наступила глубокая осень. Неотложные дела журнала торопили Марию Карловну в Петербург. Накануне отъезда она решительно заявила мужу:
- Саша! Нам невозможно возвращаться вместе. Все уже знают о нашем разрыве, и с этим мнением придётся считаться…
Куприн напряжённо, новыми глазами поглядел па жену. "Жестока ты, Маша, жестока…" - хотелось сказать ему и добавить ещё о грибоедовской княгине Марье Алексеевне. Но он смолчал, только желваки заходили под кожей.
- Ты снимешь себе холостую комнату, гарсоньерку, - ровным голосом продолжала Мария Карловна, словно не заметив, какое впечатление произвели её слова, - и будешь работать над "Поединком". А я стану навещать тебя. Хорошо? И ты можешь приходить ко мне. Но так, чтобы нас не видели вместе…
8
Комнату Куприну снял верный Маныч на Казанской улице, недалеко от Невского. Она была большая, светлая, с двумя окнами, выходившими на открытый чистый двор, и приличной обстановкой: кровать за высокой ширмой, платяной шкаф, диван с двумя мягкими бархатными креслами. Между окнами стоял письменный стол, а рядом в углу - белая гипсовая фигура девушки с корзиной цветов. Она служила Куприну вешалкой для мелких вещей его туалета.
Вечером, поработав над рукописью, он шёл домой, в квартиру Давыдовых. Поднимался по чёрной лестнице, проходил через кухню и коридор в комнату Марии Карловны, чтобы не встретиться с её знакомыми, которые в столовой могли пить чай или ужинать после театра. Утром, после завтрака, он уходил к себе на Казанскую. К новому 1905 году Куприн закончил десятую главу и внёс небольшие изменения в рассказ "В казарме", который стал одиннадцатой главой "Поединка". Ефрейтор Верещака, который "репетил" словесность с новобранцами, стал в "Поединке" ефрейтором Сероштаном.
- Как мне хорошо и спокойно работается, - говорил Куприн жене, потирая руки.
Но вскоре вездесущие друзья прознали, что он поселился в гарсоньерке и ведёт холостой образ жизни. Примерно с середины "Поединка", с главы четырнадцатой, работа у Куприна пошла очень медленно. Он делал большие перерывы, которые беспокоили Марию Карловну.
После его очередного кутежа она непреклонно сказала:
- Ты пропустил много времени, и тебе всё труднее и труднее приняться за работу. Мириться с этим я больше не намерена. И вот моё твёрдое решение: пока не будет готова следующая глава, домой не приходи.
Куприн, не подымая головы, медленно ответил:
- Пишу очень медленно, Маша. Как я закончу повесть, ещё не знаю, и это меня мучает. Могу приносить тебе не более двух-трёх страниц новой главы.
Теперь домой "в гости" Куприн приходил отдыхать только тогда, когда у него была написана новая глава или хотя бы часть её. Однажды он принёс Марии Карловне несколько старых страниц. Утром она заявила ему:
- Так обманывать меня тебе больше не удастся! - И распорядилась укрепить на внутренней двери кухни цепочку. Куприну приходилось, прежде чем попасть в квартиру, просовывать в щель рукопись и ждать, пока она пройдёт цензуру Марии Карловны. Если это был новый отрывок из "Поединка", дверь отворялась.
Куприн молча страдал. Болезненно самолюбивый, он чувствовал себя униженным вдвойне, работа валилась из рук. А побывать в семье ему очень хотелось, и он опять пришёл со старыми страницами, надеясь, что Мария Карловна их забыла.
Он просунул листки в чёрную щель и сел на лестнице, проклиная себя за безволие, вновь ощутив себя маленьким кадетом, которого отправят в карцер. Голос Марии Карловны с мягкой непреклонностью прозвучал из-за двери:
- Ты ошибся, Саша, и принёс мне старье. Спокойной ночи! Новый кусок принесёшь завтра.
Дверь захлопнулась.
- Машенька, пусти, я очень устал и хочу спать. Пусти меня, Маша… - Голос Куприна дрожал.
Ответом было молчание.
Он сидел на ступеньке, обхватив голову руками, и беззвучно плакал.
- Какая ты жестокая… безжалостная…
Куприн поднялся и медленно пошёл вниз.
9
Занятый работой над "Поединком", которая становилась всё более и более мучительной, Куприн чувствовал себя ослепшим и оглохшим: всё, что творилось на улице и врывалось в форточку, не долетало до него. Он не раскрывал газет, со страниц которых вопреки цензурным рогаткам доносились отзвуки надвигавшейся революционной бури. И кровавые события 9 января 1905 года застали его совершенно врасплох, сперва подавили, а потом вызвали гнев и ярость.
Вбежав в квартиру жены, он едва не сбил с ног выходившего из прихожей человека в шапке, низко надвинутой на глаза, и всё же успел быстрым писательским взглядом схватить его очень бледное с серым оттенком лицо, со свисавшими на лоб, до самых бровей прямыми, тёмными, слипшимися от пота волосами и глубоко сидящими чёрными глазами. Не извинившись перед незнакомцем, Куприн крикнул с порога: - Маша! Ты не можешь себе представить, что творится на улицах! На Дворцовой площади расстреляли мирную демонстрацию рабочих! Подумай только, какая выдумка - идти с иконами к царю! А этот дурак ничего не понял и приказал стрелять в безоружных людей… Рассказывают о каком-то священнике Гапоне, который шёл во главе демонстрации… А кто у тебя был?
- Не знаю, - пожала плечами Мария Карловна. - Миклашевский кого-то приводил.
В последние дни Мария Карловна частенько выполняла поручения легального марксиста, критика Миклашевского-Неведомского и его друзей: то ей передавали на хранение какой-то пакет, то предупреждали, что, если к ней на квартиру явится неизвестное лицо с запиской от них, его следует направить по такому-то адресу.
- Однако твой инкогнито знатный водохлеб, - улыбнулся Куприн, видя множество пустых стаканов на столе. - С коньяком я бы тоже выпил чаю…
Снова и снова возвращаясь к кровавой бойне на Дворцовой площади, Куприн сказал, что в Петербурге ему работать теперь вовсе невозможно. Он не усидит над рукописью и будет рваться на улицу, в толпу.
- Поезжай в Сергиев Посад, - предложила Мария Карловна. - Там сейчас тишина. Помнишь, как мы с тобой в прошлом году ездили по окрестностям Москвы и осматривали старинные монастыри, в которых когда-то подолгу гостили митрополиты?
- Ещё бы! - отозвался Куприн. - Я купил у монахов несколько маленьких икон - "Нечаянная радость", "Неопалимая купина", "Встреча Авраама с двумя ангелами"…
Во второй половине января он уже был в Сергиевом Посаде, бродил возле знаменитой башни, со времён Петра Великого прозванной "Утиная", стоял в толпе возле ракии преподобного Сергия Радонежского. Он любил этот уголок Москвы XVI столетия, эти красные и белые стены с зубцами и бойницами, ёрнический торг на широкой площади, расписные троичные сани, управляемые ямщиками в поддёвках и в круглых шляпах с павлиньими перьями: "Купец, пожалуйте!.." - и блинные ряды, и бесконечное множество толстых, зобастых и сладострастных святых голубей, и монахов с сонными глазами, большим засаленным животом и пальцами, как у новорождённого младенца - огурчиком, и пряничных коней и деревянных кукол - произведения балбешников, и многое другое, пёстрое и неповторимое, как старая и бесконечно родная Русь.
Творческий настрой возвращался, Куприн теперь работал легко и помногу, тревожась только одним: почему молчит Мария Карловна. Ему казалось, что никакие ветры не донесут до сытого и богомольного Сергиева Посада волнений и тревог, переживаемых обеими столицами. Между тем в близкой Москве полиция не дремала. Под особый надзор были поставлены близкие Горькому писатели. Стало известно, что на Грузинах, на квартире Леонида Андреева происходило заседание большевиков - членов ЦК РСДРП. 10 февраля, на другой день после заседания, Леонид Андреев был арестован и препровождён в Таганскую тюрьму.
Вспомнили и о Куприне.
В четыре утра в дверь его квартиры в Сергиевом Посаде постучали. Радуясь, что это долгожданная весточка от жены, Куприн босиком побежал по длинному холодному коридору, спрашивая на ходу:
- Да? Телеграмма?
- Да, - раздалось из-за двери. - Телеграмма.
Но вместо почтальона на пороге вырос внушительного вида жандармский унтер-офицер, за ним появились два городовых, дворники и местный полицмейстер. Спустя минут десять вошёл и местный жандармский ротмистр - холёное лицо, деланная беспристрастность, небрежность, - чахоточный околоточный и насмерть перепуганный хозяин дома, неуместно носящий имя и фамилию Дмитрий Донской.
- Ты его обыскал? - бросил ротмистр унтер-офицеру, хотя обыскивать человека, на котором была только ночная рубаха, вряд ли имело смысл.
- Так точно, ваше-сс… - на всякий случай ответил унтер.
- Можете одеться, - процедил Куприну жандармский ротмистр.
Однако Куприн ответил, что привык всегда ходить дома в одной ночной рубашке. Тогда жандармский чин уселся за письменный стол Куприна и начал бесцеремонно рыться в дорогих ему письмах, карточках, записных книжках. Сдерживая накипающее негодование, Куприн сел рядом с ним прямо на стол.
- Вы можете взять стул, - предложил ротмистр.
- Это моя привычка - сидеть дома там, где я хочу, - возразил тот. - И потом стул предлагает не гость хозяину, а хозяин гостю.
Словом, у них сразу же установились довольно тяжёлые отношения. Ротмистр внимательно и недоверчиво рассматривал листок за листком, пока не наткнулся в купринской записной книжке на следующие знаки:
/-/-/../
-/-/-/../
/-/-/-/-/
/../../-/-/
- Да-с, а это что такое? - торжествуя, спросил ротмистр, человек твёрдый и многосторонне образованный, как подметил Куприн.
- Это, господин полковник, - ответил он, - произошло вот как. Один начинающий, но, увы, окончательно бездарный поэт принёс мне стихи. И я доказывал ему на бумаге карандашом, что он начинает хореем, переходит в ямб и вдруг впадает в трёхсложное стихосложение.
- Я-ямб? - воскликнул жандармский ротмистр. Ямб-с? Это мы знаем, какой ямб! Богуцкий, приобщи!
Хозяин потребовал после обыска, чтобы Куприн освободил квартиру. Обыск выбил писателя из рабочей колеи. Он не предполагал, что вскоре столкнётся с карательной машиной самодержавия вплотную, когда окажется свидетелем расправы над революционными матросами крейсера "Очаков" на Севастопольском рейде. Возмущённый Куприн выехал в Петербург.
Не пожалев крепких слов в адрес "защитников порядка", он спросил у Марии Карловны о новостях в столице.
- Новостей не перечесть, - ответила она. - Да, ты знаешь, кто был тот человек, которого ты встретил после расстрела демонстрации? Гапон. Его прятали у нас от полиции.
10
Всё имеет свой конец, и в затянувшейся работе над "Поединком" он забрезжил Куприну, когда тот завершил и отправил в "Знание" пятнадцатую главу (смотр и провал Ромашова) и шестнадцатую (мысли Ромашова о самоубийстве и встреча на железнодорожных путях с забитым солдатиком Хлебниковым). Только тогда Пятницкий известил его, что Горький хочет с ним повидаться.
…Куприн долго бродил по весеннему Питеру, счастливый, взволнованный состоявшимся разговором. Мартовское сумасшедшее солнце из-за длинных туч опускалось прямо в трубу Балтийского завода. Куприн стоял, опершись на гранитный парапет, не чувствовал вовсе ледяного ветра, нёсшегося с моря, и снова и снова вспоминал подробности встречи.
Горький показался ему сперва спокойным, даже холодноватым. Он сразу же попросил прочесть вслух новые главы повести, начиная с пятнадцатой. Куприн, желая совладать с волнением и не умея сделать это, начал:
"- Первого мая полк выступил в лагерь, который из года в год находился в одном и том же месте, в двух вёрстах от города, по ту сторону железнодорожного полотна…"
Его беспокоило то, что Горький ходил взад и вперёд по большому кабинету издательства, иногда останавливаясь спиной к окну. Но затем он сам втянулся в знакомый до каждой мелочи сюжет, увлёкся переживаниями Ромашова, в которых было так много пережитого им, юным подпоручиком 46-го Днепровского пехотного полка, и вовсе позабыл о том, что кто-то его слушает.
Вот Ромашов после провала на полковом смотру, оглушённый позором, сидит у полотна железной дороги и вдруг замечает странную, колеблющуюся тень.
"- Хлебников! Ты? - окликнул его Ромашов.
- Ах! - вскрикнул солдат и вдруг, остановившись, весь затрепетал на одном месте от испуга.
Ромашов быстро поднялся. Он увидел перед собой мёртвое, истерзанное лицо с разбитыми, опухшими, окровавленными губами, с заплывшим от синяка глазом. При ночном неверном свете следы побоев имели зловещий, преувеличенный вид. И, глядя на Хлебникова, Ромашов подумал: "Вот этот самый человек вместе со мной принёс сегодня неудачу всему полку. Мы одинаково несчастны".
- Куда ты, голубчик? Что с тобой? - спросил ласково Ромашов и, сам не зная зачем, положил обе руки на плечи солдату…"
Куприн услышал странный горловой звук и поднял глаза от рукописи. На зеленоватых глазах у Горького были слёзы. Он махнул рукой: "Продолжайте читать!" - и отвернулся к окну. Когда Куприн закончил чтение, Горький сказал:
- Прекрасная вещь! Она вскрывает язвы всего нашего общественного строя и убеждает читателя в неизбежности революционного пути! И как ярко, художественно! Из всего, что я прочитал и услышал, только одна-единственная деталь вызвала моё несогласие…
- Какая, Алексей Максимович? - Куприн ещё не пришёл в себя от услышанного и спросил механически.
- У вас в двенадцатой главе Ромашов приходит к подполковнику Рафальскому по прозвищу Брем. Его спальня описана так: - Горький нашёл закладку в лежавшей на столе рукописи: - "Они вошли в маленькую голую комнату, где буквально ничего не было, кроме низкой походной кровати, выгнувшейся, точно дно лодки…" А в главе о Назанском сказано: "Вдоль стены у окна стояла узенькая, низкая, вся вогнувшаяся дугой кровать…" Но так как у Назанского кровать была железная, она могла вогнуться? А у Рафальского - походная, с натянутым полотном. Здесь следовало сказать: полотно провисало, полотно провисает, а не выгибается…
Куприн почувствовал, что весь покраснел и вспотел от конфуза. Как глупо, конечно, провисало!
- Каким будет конец повести? - поинтересовался Горький.
- По замыслу, - остывая, ответил Куприн, - Ромашов выздоравливает от тяжёлой раны, порывает с военщиной и начинает новую жизнь. Это мой двойник, и я хочу передоверить именно ему всё, что испытал сам, через что прошёл в годы скитаний. Так видится мне новая вещь - "Нищие"…
Горький, сильно налегая на "о", возразил:
- По-моему, Ромашов себя исчерпал. Вы сослались на то, что он ваш двойник. Но вы-то сами, кроме смены различных профессий, вплоть до мозольного оператора и собачьего парикмахера, открыли в себе талант писателя. - Он положил Куприну на плечо худую сильную руку и густым басом добавил: - По руслу автобиографического течения плыть легко. Попробуйте-ка против течения!..
- Против течения, - повторил Куприн горьковские слова, смутно глядя на серо-синюю массу льда, сковавшего Неву.
- Александр Иванович! - окликнул его знакомый голос. - Да что с вами, право? Вы как в летаргическом сне - никак до вас не добудишься.
Мамин-Сибиряк собственной персоной стоял перед Куприным.
- Слышал, слышал, что написали отличную вещь. Говорил мне Пятницкий, поздравляю!
- Спасибо, Дмитрий Наркисович, - наконец отозвался Куприн и, взяв его под руку, с внезапной для себя живостью спросил: - Что слышно о Лизе Гейнрих? Ничего не стряслось?
Мамин помрачнел.
- Скверная история, - проговорил он, снимая и протирая очки. - Представьте себе: сперва тяжелейший путь до Мукдена. В иркутском туннеле поезд попал в катастрофу - первые жертвы. Потом полевой госпиталь… Лизочка вела себя самоотверженно, была награждена несколькими медалями. Ну а дальше самое неприятное…
- Что? Ранена? Попала в плен? - в страхе сказал Куприн.
- Другая катастрофа, личная. Полюбила молодого врача, грузина. Они обручились. А вы знаете, как чиста и добра Лизочка! И вдруг жених на её глазах избивает беззащитного солдата и как - с увлечением, со смаком. - Мамин помолчал, словно взвешивая слова, и затем произнёс глуше, тише: - Она была так потрясена, что чуть не покончила с собой. Конечно, порвала с женихом и теперь снова живёт у нас… Кстати, она спрашивала, как вы, что пишете… Подарите ей "Поединок", когда он выйдет.
Бог мой! Эта тоненькая и чистая девушка, почти девочка стала очевидцем того, о чём Куприн писал в своей повести! Каково же было ей, если этого не смог вынести даже подпоручик Ромашов! Куприн тоже тихо, но твёрдо проговорил:
- Я бы очень хотел встретиться с ней.