- Аксинья! Скучно мне! Никто со мной не игра-а-а! Хожу я, как брошенная соба-а-а!
И тогда, проникнувшись к отцу жалостью, Ксения начинала сама придумывать для него игры, втягивалась в них, и обоим становилось весело.
Зимой, встав затемно, Куприн отправлялся на лыжную прогулку, затем с большим аппетитом завтракал, тем более что перед маринованным "самосборным" грибом выпивал большую рюмку "травничка". После завтрака чтение газет, журналов, корреспонденции. Поработав над рукописью, Куприн отправляется с деревянной лопатой чистить от снега дорожки в сад и кормить крошками пернатую братию, которая прекрасно знает, что в один и тот же час, к определённому месту приходит коренастый человек в шапке с наушниками и в валенках.
Зимний день короток. Обед Куприных кончается, когда за окном сгустились сумерки. Хозяин отбирает у няни Саши, красивой дородной одесситки, кочергу и принимается сам, священнодействуя, затапливать печь.
Он боготворит огонь с детской поры, с Вдовьего дома на Кудринах. Подолгу остановившимся взглядом глядит он в одну точку, на золотую и рубиновую россыпь углей, источающих волны жара. На душе благостно и томно, образы прошлого синими тенями пробегают над припорошёнными золой головешками, подбираются из лилового мрака за окнами, обступают Куприна.
В эти минуты легко, без понуждения приходит то, что называется возвышенно и книжно вдохновением, разновременные впечатления теснятся в дремлющем сознании - 46-й Днепровский пехотный полк, глухая провинция и безответно влюблённый горбатый телеграфист Саша Врублевский; чары белой акации на юге; святочная история, рассказанная неким знаменитым адвокатом; увиденная Куприным в Житомире, где писалась первая часть "Ямы", гибель дерзкого петуха; собачья жизнь околоточного надзирателя Ветчины, который мечтает с сыном-гимназистом о несбыточных путешествиях; зелёный рыхлый забор купринского детства, где растут лопухи и глухая крапива; дерзкий поступок дьякона Олимпия, провозгласившего "Многая лета" отлучённому от церкви Льву Толстому и навеянный обликом протодьякона Гатчинского собора Амвросия… Так рождаются один за другим рассказы "Телеграфист", "Белая акация", "Начальница тяги", "Чужой петух", "Путешественники", "Травка", "Медведи", "Слоновья прогулка", "Анафема"…
Спору нет, большею частью то были коротенькие вещицы, часто не удовлетворявшие самого писателя. "Скучно мне писать мелочишки", - сетовал он. К тому же Куприн мало давал отстаиваться впечатлениям, порою торопился передать их бумаге в ущерб глубине воплощения. Сам он постоянно мечтал о большом полотне, возвращался ко второй части "Ямы", но поджимали долги. За дачу, купленную в кредит, приходилось выплачивать до 1915 года. Вот и оставалось работать на потоке, "из-под рук", получая от издателей деньги за ещё не написанные произведения. Да и убежищем от друзей, знакомых, прихлебателей Гатчина Куприну служила недолго.
Стали появляться жданные и нежданные - артисты цирка, клоуны, борцы, авиаторы, спортсмены, писатели, журналисты и просто бродяги. "На людях тяжело, а одному и вовсе крышка, - объяснял Елизавете Морицовне, едва сводившей концы с концами, хозяин зелёного гатчинского домика, наказывая купить к обеду снова шестнадцать фунтов мяса. - Один живёт только паук, а Куприн - человек весёлый, и каждый гость ниспослан богом…"
2
26 августа весело и шумно отмечался день рождения Куприна.
Гости начинали съезжаться рано, к завтраку. В прихожей, почти не умолкая, трещал звонок. Сам хозяин встречал гостей, с неистощимой выдумкой изобретая каждому особое приветствие.
У калитки появляются две исполинские фигуры - знаменитые борцы Иван Заикин и Вахтуров.
- Молоток! - кричит Куприн домашним.
Этот инструмент нужен для того, чтобы открыть вторую половинку двери. Заикин ещё может пролезть в одну, а Вахтуров никак - это уже проверено. Два великана входят в квартиру с неловкой грацией слонов, боясь что-нибудь опрокинуть или поломать.
К приезду критика Измайлова, бывшего семинариста и настойчивого собирателя бурсацкого фольклора, Куприн наскоро организует маленький хор, и Александра Алексеевича ещё на пороге встречают старым семинарским запевом "на седьмой глас":
Сидяху на яблоне, да
Питахуся сливами, да
И шёл мужик с вилами, да
Он меня бия-я-яху,
Я же вопия-я-яху:
Постой, дяденька, не бей,
Дам тебе пару голубей!
Слава силе твоей, госпо-о-ди-и!
Цирковой артист Жакомино появляется одетый нянькой с запелёнатым ребёночком на руках. Клоун искусно подражает крику младенца. Но при виде хозяина он вдруг делает неосторожное движение, "ребёнок" падает на пол, бумажные пелёнки развёртываются, и в них толстый батон колбасы, настоящей итальянской "салями", приготовленной мамашей Жакомино.
Писатель А. Н. Будищев, гатчинец, пришёл с шампанским и своими стихами, посвящёнными виновнику торжества.
- Нет, я не согласен с рифмой "Куприна" и "откупорена", - говорит хозяин, выслушав стихи с бокалом в руках. - Я Куприн, и забывать об этом никому не советую. Я устал повторять, что фамилия моя произносится с ударением на последнем слоге, так как происходит от названия дрянной речонки в Тамбовской губернии - Купры…
Появляется сосед и друг Куприна Павел Егорович Щербов, смуглый, с длинной редкой ассирийской бородой, в просторной синей блузе. Он приносит свой плакатный портрет, сделанный для табачной фабрики Шапшал, под названием "дядя Михей": бородатый мрачный мужчина в широкополой шляпе извергает из трубки вулканные клубы дыма.
Среди гостей и внук декабриста, отставной гусар Минай Бестужев-Рюмин. От былой красоты остались только чёрные печальные глаза и длинные тонкие пальцы рук.
- Мина! - взволнованно говорит Куприн, крепко целуя его. - Как я рад, что ты вспомнил меня! Садись за столы, мой друг!
Приезжает молодой журналист и поэт Коля Вержбицкий, любимец Куприна и частый гость в зелёном домике. Хозяин молча залезает всей пятерней в его вьющиеся ржаные кудри и стискивает их до боли.
Когда в дверях появляется высокая фигура Фёдора Дмитриевича Батюшкова, Куприн широко обнимает его и под руку вводит в столовую, где у камина уже приготовлено почётное место для самого близкого друга.
На богато сервированном столе среди бутылок различной формы и цвета, среди зелени, закусок - гигантский эмалированный таз с чёрной икрой, из которого торчат деревянные ложки.
- Не стесняйтесь, налегайте, - видя недоумённые взгляды гостей, предлагает Куприн и поясняет, обращаясь к Заикину: - Наш дружок прислал… Ваня Поддубный… из Царицына… Три пуда.
Заикин, весьма осмотрительно усевшийся на хлипкий венский стульчик на тонких ножках, в ответ только сопит, смотрит любовно на Куприна и поднимает в немом приветствии тонкий стакан смирновской водки.
После первых пожеланий и тостов Куприн просит:
- Дядя Яша! Мою любимую…
Яков Адольфович Бронштейн, инженер, меценат артистической молодёжи суворинского театра, перевёл на французский язык и посвятил Куприну свой перевод солдатской песни "Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поёт!". Хохот поднимается за столом, когда он залихватски исполняет её:
Россиньёль, россиньёль,
Птит'уазо,
Лё канарие
Шант си трист, си трист!
Эн… Дё… Эн… Дё…
Иль нья па де маль!
Лё канарие
Шант си трист, си трист!..
- Джакомо! - зовёт Куприн клоуна.
Когда тот поднимает голову, через весь стол летит пустая тарелка, которую Жакомино ловит и возвращает назад. Куприн принимает её с ловкостью профессионального жонглёра.
- Браво, Александр Иванович! - взрываются аплодисментами гости.
- Ну что вы! - смущается Куприн. - Я только подражаю чистоте броска нашего Джакомо.
Именинник мил, весел, остроумен. Он ничего не "изрекает", не возвещает непререкаемым тоном, не одёргивает младших. Вержбицкий спрашивает у Куприна, при каких обстоятельствах появился у него портрет Льва Толстого.
- Эту фотографию мне доставил литератор Сергеенко, - объясняет Куприн. - Подарок был сделан по инициативе самого Льва Николаевича, причём великий писатель просил передать поклон и совет: "Пишите по-своему". Совет этот принять к неуклонному исполнению мне было нетрудно. Ведь я ни к одной писательской группе не примыкаю…
Куприн рассказал, что видел Толстого только однажды, мельком. Потом получил приглашение приехать в Ясную Поляну, два раза отправлялся, но доехать не мог.
- Почему же? - удивляются гости.
- Страшно было! - Куприн развёл руками и растерянно улыбнулся. - Нет, ей-богу, мне казалось, что старик посмотрит на меня своими колючими глазами и сразу всё увидит. А мне сделается стыдно и страшно…
У всех ещё жива в памяти смерть Толстого, болезненно и остро пережитая Куприным.
- Так я с ним верхом и не поездил… - задумчиво говорит он. - Но зато в тот самый час, когда Старик умирал на станции, я в Одессе перечитывал "Казаков" и плакал - плакал от умиления и благодарности…
- Вот они, тернии литературной деятельности и славы, - вступает в разговор Измайлов. - Когда Толстой скончался, прикрываясь его авторитетом, критики начали сводить личные счёты, а пресса подняла какофонию, от которой за версту разило саморекламой.
- Я бы заставил для литераторов ввести обязательную дисциплину - уроки нравственности, - поддерживает его Батюшков, помогая словам плавным, изящным движением руки. - Чтобы ежегодно сдавали экзамен, и самой строгой комиссии.
- Да, в профессии литератора много отвратительного, - соглашается Куприн. - Сколько мусора и человеческой грязи пропускаешь через себя! Чего стоят разбойники издатели! Эти хищные вороны, прожорливые и ненасытные! Они торопят нашу бедную фантазию, чтобы туже набить себе карманы. А бульварные строчилы, вроде Фомы Райляна или гнусного Оскара Норвежского, которые полезли в спальню, в ванную, в нужник к писателю! Ах, будь проклят тот день, когда я впервые увидел в печати свой рассказ! - с полушутливым трагизмом восклицает он. - Почему мой ротный командир, капитан Фофанов только посадил меня под арест, а не выпорол за это! Нет горше хлеба на свете! Почему я ушёл из армии? Ведь перед самым уходом мне была обещана должность батальонного адъютанта. А вы знаете, друзья, что такое адъютант в пехоте? Это офицер, получающий в своё распоряжение верховую лошадь! - Куприн щурит свои маленькие серо-синие глазки. - Нет, любая другая профессия была бы, право, спокойнее и чище, чем литературная. И почему я не поступил в бранд-майоры, когда ещё был молод? Почему я не остался у инженера Тимаховича продавать ватерклозеты?..
Между тем из кухни, откуда всё сильнее доносился раздражающий обоняние запах гуся, запекаемого каким-то особенным образом в тесте, вышла Елизавета Морицовна и знаком позвала мужа. Монолог был оборван на самом интересном месте.
Воротился за стол Куприн с печальным лицом.
- Эх, стар становлюсь, - сказал он, качая головой.
Оказывается, кухарка занозила палец, Куприн хотел зубами, как это он обычно делал, вытащить занозу и не смог.
- Первый признак надвигающейся старости, - заявил он. - Зубы перестают осязать. Раньше я эту операцию производил великолепно…
В гостиной вернулись к литературным темам.
- Я не советую никому писать о том, что вы никогда не видели и не испытали, - говорит Куприн, обращаясь к молодым - Вержбицкому и Ялгубцеву. - Это всегда будет неубедительно, потому что убедительность создаётся подробностями, деталями. Однако как трудно находить эти детали! Иногда они у тебя перед самым носом, но ты их не видишь. Вот-вот! Надо научиться не только смотреть, но и видеть. Возьмите "Анну Каренину" - в этом огромном романе вы найдёте не более двух десятков хорошо подсмотренных автором и на всю жизнь запоминающихся подробностей. Вроде, например, таких: там, где говорится про Анну: "Было что-то ужасное и жестокое в её прелести"; или "Вронский чувствовал, что ему, так же, как лошади, хочется двигаться, кусаться, ему было и страшно и весело". Купец у Толстого крестится, "словно боится выронить что-то"… Только в одном случае Толстой не подыскал эпитета, - он пишет в той же "Анне Карениной": "Чувства давили её какой-то тяжестью". Вы понимаете - "какой-то". Ведь это ровно ничего не говорит!..
Вержбицкий сказал, что прочёл где-то, будто Шиллер мог писать только тогда, когда на столе у него лежали гнилые яблоки.
- К сожалению, это не единственный случай, когда историки до смешного большое значение придают некоторым профессиональным навыкам писателей, - возразил Куприн. - Важно самому руководить собой, своим творчеством, даже своим воображением. Вы читали фантастические романы Соломина? - обратился он к гостям.
- Если нет, то потеряли немного. Так этот Соломин рассказывал мне, что ложится спать, положив себе на голову резиновый пузырь с горячей водой. Ему начинают сниться кошмары, жена его будит, и Соломин торопливо записывает свои ужасные сны, чтобы потом использовать их как мотивы для очередной главы романа. К чему эти грелки, когда можно развить у себя нормальное, здоровое воображение!
Он помолчал и добавил, словно обращаясь уже только к самому себе:
- Ей-богу, я хотел бы на несколько дней сделаться лошадью, растением или рыбой… Я хотел бы пожить внутренней жизнью каждого человека, которого встречаю!
3
По Елизаветинской улице мимо зелёного домика Куприных шли процессии на гатчинское кладбище. Довольно часто это были проводы убившегося лётчика. Тогда звуки траурного бетховенского марша заглушались рёвом аэропланов: в воздух поднималась вся летучая эскадра и кружила над кладбищем. Вместо памятника на могиле устанавливался пропеллер, а в круглом отверстии для винта помещалась фотография погибшего. Воспитанники военно-авиационной Гатчинской школы Гатаюн платили жизнью за то, что стремились завоевать небо.
Первые русские лётчики! Они завораживали воображение Куприна, всегда ценившего превыше всего отвагу, смелость, дерзкий молодой порыв, и он нашёл им определение, простое и точное, - "люди-птицы".
"Да, это новая, совсем новая странная порода людей, появившаяся на свет божий почти вчера, почти на наших глазах, - писал он в очерке, посвящённом пилоту Н. К. Коновалову. - Мы, современники, перевалившие через четвёртый десяток лет, были свидетелями многих чудес. При нас засияло на улицах электричество, заговорил телефон, запел фонограф и задвигались на экране оживлённые фигуры, забегали трамваи и автомобили; радиотелеграф понёс на сотни вёрст человеческую мысль, подводные лодки осуществили дерзкую мечту Жюля Верна… И вот мы уже перестали удивляться большинству открытий. Щёлкая медным выключателем, мы в тот момент, когда комната озаряется ровным ярким сиянием, уже не говорим себе с радостной гордостью: "Да будет свет!" И любой петербургский коммерсант, слыша голос своего доверенного, говорящего из Москвы, кощунственно восклицает: "Прошу погромче. Сегодня телефон чертовски скверно работает!"
Но авиация никогда не перестаёт занимать, восхищать и снова удивлять свободные умы. Вот они высоко в воздухе проплывают над нами с поражающим гулом, волшебные плащи Мерлина, сундуки-самолёты, летающие ковры, воздушные корабли, ручные орлы, огромные сверкающие чешуёй драконы - самая смелая сказка человечества, многотысячелетняя его грёза, символ свободы духа и победы над тёмной тягостью земли! Само небо становится ближе, точно нисходит к тебе, когда, подняв кверху голову, следишь за вольным летом прозрачного аэроплана в голубой лазури".
Друг Уточкина и Заикина, сам поднимавшийся в воздух, Куприн скоро перезнакомился со всеми лётчиками-гатчинцами - Юрковым, Коноваловым, Ткачёвым, Северским-Прокофьевым, Росинским, Данилевским. Он наблюдал концовку беспосадочного перелёта Киев - Гатчина, который совершил в 1914 году ещё мало ему известный поручик Нестеров.
Здесь закладывалось будущее русской авиации, и, когда началась германская война, отсюда вышло множество героев, прославивших своё Отечество.
Куприн восхищался Нестеровым, впервые сделавшим мёртвую петлю, а затем пошедшим на таран; капитаном Казаковым, сбившим шестнадцать немецких аппаратов; ротмистром Юрковым, который в самом начале войны приземлился на вражеской территории и, выдав себя за немецкого лётчика, раздобыл необходимые сведения; но особенно близкие отношения сложились у него с семьёй авиаторов Прокофьевых, где было три лётчика - отец и два его сына.
"Папуля" Николай Прокофьев, под именем Северского игравший в оперетте, а затем в эмиграции снимавшийся в кино, летал на тяжёлом боевом "фармане". Старший сын Жорж, лично перепробовавший все системы летательных машин, был знаменит как виртуоз по высшему пилотажу. Младший, Александр - военно-морской лётчик, уже сбивший несколько германских машин и награждённый георгиевским темляком на кортике. Его удивительной судьбе Куприн посвятил рассказ - один из немногих, где отражена германская война, - "Сашка и Яшка".
При неудачной посадке после взрыва бомбы Александр Прокофьев потерял ногу. Но, выйдя из госпиталя, продолжал летать и с деревяшкой. Да как летать! Свободная душа человека-птицы преодолела невозможное и вернула инвалиду способность аса. Он расстрелял в упор мощный немецкий "альбатрос" в двухчасовом воздушном бою, за который был награждён золотым оружием, а затем сбил ещё два германских аппарата в Моонзундском наступлении. Он сам стал живым амулетом для солдат-артиллеристов Церельского укрепления.
Критикуя ложную романтизацию войны, слащавое изображение подвигов, Куприн стремился показать, говоря его собственными словами, что герои - это "самые обыкновенные, бесхитростные люди, вовсе не думающие о своём геройстве и идущие на подвиг не во имя подвига, а во имя долга, обязательства защитить русскую землю, родину".
4
Как и большинство русских литераторов и деятелей искусства, Куприн воспринял войну 1914 года как войну безусловно освободительную, справедливую. 7 сентября на страницах газеты "Биржевые ведомости" он выступил вместе с Ф. К. Сологубом, Т. Л. Щепкиной-Куперник, Д. Н. Овсянико-Куликовским, Ф. Д. Батюшковым, И. Е. Репиным, Ф. И. Шаляпиным и другими, открывая своей статьёй анкету о войне. Волна казённого патриотизма обошла очень немногих, захватив, как видно, и Куприна, но - любопытно - его больше интересует не сама по себе война как таковая, а то, что будет, должно быть после - то преображённое человечество, та преображённая Россия, которая, по его мысли, возникнет на обломках прежней, старой.