- Цирк вы знаете лучше, чем я, - сказал Чехов. - А вот по лекарскому делу я обязан преподать вам лекцию. - И прибавил требовательным баском: - В этих делах, сударь мой, надо, чтобы комар не мог носу подточить! Да и вообще примите во внимание, что читатель - человек строгий, его даже на крупицу опасно обмануть…
Отчего гибнет ваш герой, вы знаете? Ведь рассказ попадёт и к медикам…
- Гипертрофия сердца… - смущённо сказал Куприн. - Болезнь грузчиков, кузнецов, матросов.
- Извольте снять пальто и подняться за мной в кабинет! - с шутливой строгостью приказал Чехов. - Мы решим сообща, на какие именно симптомы болезни вам надлежит обратить особое внимание… Выделить их так, чтобы её характер не оставлял сомнений.
Кабинет у Чехова был небольшой, скромный. Прямо против входной двери большое квадратное окно в раме из цветных жёлтых стёкол. С левой стороны письменный стол, а за ним маленькая ниша, освещённая сверху, из-под потолка, крошечным оконцем. В нише турецкий диван. С правой стороны коричневый кафельный камин с вечерним пейзажем Левитана. В самом углу дверь, сквозь которую видна спальня Чехова, весёлая, светлая комната, сияющая девичьей чистотой. На стенах кабинета портреты Толстого, Григоровича, Тургенева. На отдельном маленьком столике, на веерообразной подставке, множество фотографий артистов и писателей.
- Итак, садитесь на диван и внимайте. - Чехов снял пенсне и, как заправский лектор, принял важную позу: - Гипертрофия сердца… У людей, занимающихся усиленной мускульной работой, стенки сердца от постоянного и чрезмерного напряжения необыкновенно расширяются, и получается то, что мы в медицине называем "cor bovinum", то есть бычачье сердце…
Незаметно Чехов сам увлёкся. От описания паралича сердца и предшествующих ему явлений он перешёл к другим сердечным болезням: приводил грустные и смешные примеры из собственной практики, говорил о трудностях диагноза при сердечной недостаточности, о тонкостях лекарского искусства, которое достигается единственно опытом, наблюдениями… Куприн позабыл о том, что собирался записывать подробности. "Да, если бы Чехов не был таким замечательным писателем, - думал он, - он был бы прекрасным врачом…"
- Ваш атлет умирает после схватки с противником? - внезапно спросил Чехов.
- Возможно… Или скончается прямо на арене… После того как американский атлет припечатал его к тырсе…
- Тырса? Что это?
Куприн улыбнулся смущённо, стесняясь, что знает что-то, что неизвестно Чехову.
- Это смесь песка и деревянных опилок, которой посыпается арена… Впрочем, во время борьбы арену обычно застилают брезентом.
- Так вот! - Чехов, играя пенсне, расхаживал по кабинету. - Представим всё в последовательности.
- По замыслу, - сказал Куприн, - накануне состязания атлет переживает сердечный приступ. Врач осматривает его и настоятельно рекомендует отложить состязание…
Чехов откликнулся, подчёркивая каждое слово взмахом пенсне:
- Бешеный пульс, холодные руки, расширенные зрачки. Однако отложить борьбу невозможно…
Он закашлялся и кашлял долго, сухо, прикрыв глаза рукой. Подошёл к столу, отвернулся, сплюнул мокроту в баночку и вытер рот платком. Постоял немного. Лишь на мгновение по его лицу прошло облачко, и вновь оно сделалось добрым и приветливым.
- А сама смерть, - глуше, чем обычно, сказал он, - наступает после поражения, в цирковой уборной. Вместе с чувством тоски, потерей дыхания, тошнотой, слабостью… Куприн, соглашаясь, кивнул головой. Очень самолюбивый, он в разговорах с Чеховым не испытывал никакой ущемлённости, спокойно сознавая его правоту и превосходство.
В кабинет неслышно вошла скромная, гладко причёсанная женщина в простом холстиновом платье.
- Что, Ма-Па? - ласково сказал Чехов.
- Обедать, Антоша… - отвечала сестра, с нежностью глядя на него лучистыми - чеховскими - глазами.
Куприну ещё никогда не доводилось видеть такой дружбы между братом и сестрой. Антон Павлович и Мария Павловна понимали друг друга с одного взгляда, легко читая всё, что происходило в душе каждого. "У меня с сёстрами, - подумал он невольно, - ни с Софьей, ни даже с любимой - Зиной - такой близости не было. Я их люблю обычной любовью. Но она не переходит в родство душ…"
Куприн знал, что Мария Павловна, не желая нарушать течение жизни Чехова, не вышла замуж, вообще отказавшись от личного счастья. Чехов был также убеждён, что никогда не женится, до встречи с Ольгой Леонардовной Книппер, прекрасной артисткой Художественного театра. Но именно Мария Павловна, чутко ощутив зарождение увлечённости, полушутя рекомендовала брату, побывав в третий раз на представлении "Чайки" и расхвалив игру актёров МХТ: "…советую поухаживать за Книппер. По-моему, она очень интересна…"
С появлением в его жизни Ольги Леонардовны Чехов всё время ощущал вину перед сестрой и был по отношению к ней особенно внимателен и нежен.
- Обедать, обедать! - хлопнул он в ладоши. - И вы, господин убийца, только что отправивший на тот свет атлета! Немедля к столу!
Куприн покачал головой:
- Благодарю, Антон Павлович. С обедом меня ждёт хозяйка…
Чехов, слегка откинув голову, внимательно посмотрел на помрачневшего гостя. Куприн сидел без гроша. Перед отъездом в Ялту он сдал несколько мелких рассказов в "Одесские новости". Гонорар запаздывал, и, конечно, обед у хозяйки был чистым вымыслом. Но, живя впроголодь, Куприн тем более стеснялся оставаться на гостеприимной даче в роли нахлебника.
- Ничего, - непреклонно сказал Чехов, - ваша хозяйка подождёт. А пока за стол и без разговоров! Когда я был молодой и здоровый, то легко съедал два обеда. А вы, уверен, отлично справитесь и с тремя!
Поборов неловкость, Куприн спустился в столовую. Там царствовала мать Чехова - старенькая и мудрая Евгения Яковлевна, великая мастерица на всякие соленья и варенья. Угощать и кормить было её любимым занятием. Гостей она принимала как настоящая старосветская помещица, с той только разницей, что делала всё сама, своими искусными руками: ложилась позже всех и вставала всех раньше…
- А вот ещё курничка, голубчик, положи себе… - говорила она Куприну с характерным южным придыханием на букву "г". - И ставридки горячей не забудь, не то остынет - свежая черноморская…
Чехов по обыкновению ел чрезвычайно мало. Вяло поковыряв в тарелке, он встал из-за стола и прохаживался от окна к двери и обратно. Заметив, что Куприн робко поглядывает на пузатый, потный от холодной влаги графинчик, Чехов остановился за его стулом:
- Послушайте, выпейте ещё водки. Я, когда был молодой и здоровый, любил. Собираешь целое утро грибы, устанешь, едва домой дойдёшь, а за столом выпьешь рюмки две или три. Чудесно!..
Куприн благодарно поглядел на него. Чудный дом, чудная семья! Он почувствовал себя легко, непринуждённо, расправил плечи, так что мышцы буграми заходили под скромным пиджаком.
- А вы, господин писатель, наверняка сами занимались французской борьбой, - сказал Чехов. - А может быть, ещё и боксом?
- Угадали, Антон Павлович, - блеснув узкими глазами в улыбке, отозвался Куприн. - И борьбой и боксом. Но попробуй об этом признаться в цивилизованном обществе! Борьбу как занимательное зрелище ещё снисходительно допускают. Но на бокс смотрят как на зверское, недостойное цивилизованного человека явление, которое следует искоренять. - Он тронул свой мягкий, сломанный в боксе нос. - Не понимают, что бывают случаи, когда знание простейших приёмов может оказать неоценимую услугу…
- Вот как? - удивилась Мария Павловна. - Например?
Воодушевлённый общим вниманием, Куприн продолжал:
- После выхода в отставку я довольно долго жил в Киеве. Чем только не занимался, чего не перепробовал! Раз поздно вечером возвращаюсь домой. На улицах темно и морозно. И вот на одном из перекрёстков из-за угла выскакивает рослый дядя и требует деньги, часы и пальто…
- Ах, боже ж ты мой! Деточка бедная! - не удержалась Евгения Яковлевна.
Чехов присел к столу, чтобы было удобнее слушать.
- Признаюсь, - рассказывал Куприн, - что в моем кошельке бренчало всего-навсего несколько серебряных монет и расстаться с ними не было жалко. Часы находились в закладе. Но своим единственным, хотя и сильно поношенным пальто с собачьим воротником я дорожил и, разумеется, расставаться с ним не собирался. Вы можете подумать, что я начал кричать и звать городового. Ну нет!! Через две секунды предприимчивый дядя лежал на земле и вопил благим матом. И только когда я убедился, что как следует "обработал противника", как говорят боксёры, и он уже более не боеспособен, я оставил его, сказав на прощание: "Теперь ты будешь знать, мерзавец, как отнимать у человека последнее пальто…"
Чехов, зорко, весело глядя на Куприна, сказал:
- Сейчас я хорошо понимаю, отчего вас так тянет к циркачам, акробатам, борцам.
- Человек должен развивать все свои физические способности! - нагнув голову, упрямо проговорил Куприн. - Нельзя относиться беззаботно к своему телу. А наши литераторы - на кого они похожи! Редко встретишь среди них человека с прямой фигурой, хорошо развитыми мускулами, точными движениями, правильной походкой. Большинство сутулы или кривобоки, при ходьбе вихляются всем туловищем, загребают ногами или волочат их - смотреть противно…
- Это уже в вас говорит строевик, офицер, - откровенно любуясь Куприным, добавил Чехов. - Военная косточка - чудесное начало…
- А мне так часто колют глаза, как чем-то постыдным, моим офицерским прошлым, - возбуждённо откликнулся Куприн. - И кто? Эти слабые духом и немощные телом монстры! Вы заметили, Антон Павлович, что почти все они носят пенсне, которое часто сваливается с их носа? Я уверен, что в интимные минуты они роняют пенсне на грудь любимой женщины…
Он осёкся, внезапно вспотев. Чехов хохотал беззвучно, падая головой на колени. Мария Павловна деликатно вышла из комнаты.
Не сразу успокоившись, Чехов наконец ответил, сдерживая рыдания смеха:
- Вы совершенно правы, Александр Иванович. Пенсне - штука безобразная… Но те, кого угораздило носить пенсне, уверяю вас, в интимные минуты им не пользуются.
Евгения Яковлевна, мало улавливая суть происходящего и думая о своём, с тоской в голосе произнесла:
- Антоша! Ты опять ничего не ел!
Чехов поднялся, с немой улыбкой подошёл к матери и, взяв её вилку и ножик, начал мелко-мелко резать ей мясо.
- Ты нас угостишь с Александром Ивановичем чаем… На террасе, - с ласковой серьёзностью сказал он.
Куприн всё ещё не мог прийти в себя от глупой оплошности. "Офицер! Деревяшка! - повторял он. - И надо же было такое ляпнуть!"
- А вы не знаете, куда запропастился Бунин? - отвлекая его от самоистязания, спросил Чехов. - Второй день не кажет глаз…
Бунин всё ещё жестоко страдал и от недавнего разрыва с женой, красавицей гречанкой Анной Николаевной Цакни, и от невозможности видеть маленького сына. Он таил боль глубоко в себе, шутил, балагурил, до слёз смешил Евгению Яковлевну, Марию Павловну, самого Чехова…
Сбивая затянувшуюся паузу, Куприн сказал:
- Сидит по утрам в кофейне Берне.
- Удобное место для молодого человека! - нарочито ворчливо ответил Чехов, пряча грусть за стёклами пенсне. - Устроился за столиком на набережной возле купальни. Смотрит на купальщиц - как вздуваются в воде их рубашки.
"Никогда от шуток Чехова, - подумалось Куприну, - не остаётся заноз в сердце… Так же, как никогда в своей жизни этот удивительно нежный человек сознательно не причинил ни малейшего страдания ничему живущему!.."
После чая они сидели с Чеховым в саду на лавочке, следя, как клонится солнце к вершине Яйлы.
Перед хозяином преданно вертелись две собаки - Тузик и Каштан, названный так в честь исторической Каштанки. Каштан был толст, гладок, неуклюж, светло-шоколадного цвета, с бессмысленными жёлтыми глазами. Вслед за Тузиком он сперва залаял на Куприна, но стоило тому поманить его и почмокать, как Каштан доверчиво перевернулся на спину, извиваясь по земле. Чехов легонько отстранил его палкой и с притворной суровостью проговорил:
- Уйди же, уйди, дурак… Не приставай…
И прибавил, обращаясь к Куприну, с досадой, но со смеющимися глазами:
- Не хотите ли, подарю пса? Вы не поверите, до чего он глуп.
И здесь Чехов был сдержан, скрывая нежность к собаке. Но Куприн слышал, что, когда Каштан по свойственной ему неповоротливости попал под колеса фаэтона, который раздавил ему ногу, Чехов нежно, ловко и осторожно промыл рану тёплой водой с сулемой, присыпал йодоформом и перевязал марлевым бинтом. "Ах ты, глупый, глупый… - ласково приговаривал он. - Ну как тебя угораздило?.. Да тише ты… легче будет… дурачок…"
- Удивительно трогательна эта робкая доверчивость животных, - сказал Куприн.
- Как и детей, - тихо добавил Чехов.
Животные и дети инстинктивно тянулись к Чехову, искали его дружбы.
- И страшно, когда беззащитные существа страдают от грубости, жестокости, бездуховности… - Куприн поглядел сбоку на Чехова; у того стекла пенсне от заходящего солнца казались розовыми. - Как ужасен был для меня в раннем детстве переход от семьи к казарме сиротского училища, а потом кадетского корпуса! Бывало, вернёшься после долгих летних каникул в пансион. Всё серо, пахнет свежей масляной краской и мастикой, товарищи грубы, начальство недоброжелательно. Пока день, ещё крепишься кое-как, хотя сердце нет-нет и сожмётся внезапно от тоски. Занимают встречи, поражают перемены в лицах, оглушают шум и движение… Но когда настанет вечер и возня в полутёмной спальне уляжется, о какая нестерпимая скорбь, какое отчаяние овладевают маленькой душой! Грызёшь подушку, подавляя рыдания, шепчешь милые имена и плачешь, плачешь жаркими слезами… И знаешь, что никогда не насытишь ими своего горя…
Чехов молчал, водя тростью по песку. Затем просто сказал:
- Знаете, у меня в детстве не было детства.
И сразу собственные слова показались Куприну выспренними, излишне чувствительными. Но как ещё передать тоску детской души по матери, по её теплу? Кажется, ловил бы каждое милое, заботливое слово и заключал бы его навсегда в памяти, впивал бы в душу медленно и жадно, капля по капле, каждую ласку!..
- Сейчас мы должны вернуть детям то, чего недополучили сами, - проговорил Куприн и снова почувствовал, что не в силах выразить свою мысль так просто и глубоко, как Чехов.
- Должны, должны… - рассеянно отвечал тот, поднимаясь со скамейки, так как Мария Павловна знаками подзывала его. - Верно, должны каждой мелочью украшать и отношения между людьми, и саму землю… Послушайте, - остановился он перед Куприным, - при мне здесь посажено каждое дерево, и, конечно, мне это дорого. Но и не это важно. Ведь здесь же до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и в чертополохе. А я вот пришёл и сделал из этой дичи культурное, красивое место. Знаете ли? - прибавил он вдруг с серьёзным лицом. - Знаете ли, через триста-четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновенно легка и удобна…
"Нет, это не заочная жажда существования, идущая от ненасытного человеческого сердца и цепляющаяся за жизнь, это и не жадное любопытство к тому, что будет после меня, не завистливая ревность к далёким поколениям, - размышлял Куприн, оставшись один на скамейке. - Это тоска исключительно тонкой, прелестной и чувствительной души, страдающей от пошлости, грубости, скуки, праздности, насилия, дикости - от всего ужаса и темноты современных будней…"
Голос Чехова, чуть насмешливый, словно таящий лёгкую иронию к собственным недавним словам, вывел Куприна из задумчивости:
- Ну, отважный боксёр! Теперь ваша очередь повторить подвиг Елпатьевского. В мою калитку снова рвётся вдова акцизного чиновника из Чебоксар!
2
- Его сиятельство маркиз Букишон! - торжественно провозгласил Чехов, входя в соседнюю со столовой комнатку, в которой работал Куприн.
Он стал называть Бунина так потому, что в какой-то газете увидал портрет какого-то маркиза, который был на него похож.
- Знакомьтесь: французский депутат и маркиз…
- Здравствуй, Иван, - поднялся навстречу Бунину Куприн.
И в тридцать лет Бунин был юношески красив, свеж лицом, правильные черты которого, синие глаза, остроугольная русо-каштановая голова и такая же эспаньолка выделяли его, обращали на себя внимание.
- Христос воскрес, Саша! - Бунин поцеловал Куприна.
Бог ты мой! Да сегодня же святое воскресенье! Пасха! За работой Куприн совершенно позабыл об этом… И сразу вспомнился Второй Московский кадетский корпус, маленький седенький священник отец Михаил, трогательно похожий на Николая Угодника, и то, что сам Куприн пять лет пел в корпусном церковном хоре вторым тенором…
- Воистину воскрес! - взволнованно ответил он.
- Господин маркиз напрасно притворяется православным и даже христосуется, - сказал ворчливо Чехов. - На самом деле он рьяный католик. И знаете, кто разоблачил его? Наша просвещённая Варвара Константиновна.
Начальница Ялтинской женской гимназии Варвара Константиновна Харкевич была обожательницей писателей, собирала о них всё, что только было можно - рецензии в периодике, открытки, пародии, шаржи, - и восторженно читала наизусть их произведения целыми страницами.
- Антон Павлович! Говоря так, вы не совсем ошиблись, - отозвался Бунин характерным южнорусским говором с мягким "г" (совсем таким же, как у Евгении Яковлевны, подумал Куприн). - По преданию, наш род основал муж знатный Симеон Бунковский, который выехал из Польши на служение к великому князю Василию Васильевичу… Он-то, верно, был католиком…
- Вы же дворянин, последний из книги "Сто русских литераторов"… - не без лёгкого лукавства сказал Чехов и добавил твёрже, серьёзнее: - А я мещанин и горжусь этим!..
Он обратился к Куприну:
- Как ваш рассказ?
- Перечитал дважды и ставлю точку.
"…В его мозгу резким, высоким звуком - точно лопнула тонкая струна - кто-то явственно и раздельно крикнул: бу-ме-ранг! Потом всё исчезло: и мысль, и сознание, и боль, и тоска. И это случилось так же просто и быстро, как если бы кто дунул на свечу, горевшую в тёмной комнате, и погасил её…" - пробежал глазами Куприн последние строки.
- Тогда оставим мрачные материи и направимся немедля на набережную… - Чехов положил на плечо Куприна сухую сильную руку.