- Должна бы помочь критика. Да где там! - желчно продолжал Бунин. - Несколько лет назад, когда вышел сборник моих рассказов "На край света", критики отозвались примерно так: "Некоторого внимания заслуживает скромное дарование начинающего беллетриста И. Бунина. В незатейливых сюжетах его рассказов иногда чувствуется теплота и наблюдательность…" В заключение ещё две-три высокомерно-снисходительные фразы…
- Ни к чему вы, Иван Алексеевич, ссылаетесь на критику, - с досадой произнёс Горький. - Настоящих критиков у нас кот наплакал. Их только единицы. Остальные же разве это критики? Я лучше не скажу, что это такое…
- Я, пожалуй, был счастливее тебя, Иван Алексеевич, - вступил наконец Куприн в общий разговор. - Когда вышла моя первая маленькая книжонка "Миниатюры", о которой я без стыда не могу вспомнить, столько в ней было плохих мелких рассказов, то она, слава богу, не привлекла внимания даже безработных провинциальных критиков. В книжных магазинах она не продавалась, а только в железнодорожных киосках. Разошлась она быстро благодаря пошлейшей обложке, на которой художник изобразил нарядную даму с книгой в руках…
Он мало-помалу обрёл уверенность, понял, что завладел всеобщим вниманием. Батюшков дружелюбно кивнул ему: продолжай.
- Когда я был в юнкерском училище, - рассказывал Куприн, - покровителю моего литературного таланта старому поэту Лиодору Пальмину - его очень мало знали и тогда, а теперь уже решительно никто не помнит, - случайно удалось протащить в московском "Русском сатирическом листке" мой первый рассказ "Последний дебют". Сейчас я даже забыл его содержание, а вот начинался он с фразы, которая тогда казалась мне ужасно красивой: "Было прекрасное майское утро…" Когда я прочитал рассказ товарищам, они удивились и похвалили меня. Но на следующий день ротный командир за недостойное будущего офицера, а приличное только какому-нибудь "шпаку" занятие - "бумагомарание" - отправил меня на два дня под арест. Номер листка был со мной, и я по нескольку раз в день читал свой рассказ моему сторожу, унтер-офицеру. Тот терпеливо слушал и каждый раз, сворачивая цигарку и сплёвывая на пол, выражал своё одобрение: "Ловко!" Когда я вышел из карцера, то чувствовал себя героем. Ведь так же, как Пушкин, я подвергся преследованию за служение отечественной литературе. Вот видишь, Иван Алексеевич, насколько мои первые читатели были снисходительны…
Горький слушал молча, пощипывал усы и лукаво поглядывал то на Бунина, то на Куприна.
- Скажу вам, любезные товарищи, - выждав паузу, заговорил он, - что мои первые критики и читатели доставили мне громадное наслаждение. Критики ругали меня так, как только могли. Я был уголовный преступник, грабитель с большой дороги, человек не только безнравственный, но даже растлитель молодого поколения. Вот как! - Горький, смеясь одними глазами, оглядел сидящих за столом. - Я был в восхищении от их вдохновенной изобретательности и прыгал до потолка от радости, что так крепко пронял этих жаб из обывательского болота. Были и письма от читателей. Враги после моего ареста выражали сожаление, что меня не поторопились повесить. Для некоторых и эта мера казалась мала, и они желали, чтобы меня четвертовали. Но от рабочих и от молодёжи я получал пожелания не складывать оружие, а писать ещё сильнее, ещё лучше. И не тот, кто берёт книжку сквозь сон, от скуки, будет вашим читателем. Читателем "Знания", а значит, и вашим будет совсем новый, поднимающийся из низов слой. А это громадный слой!..
Он поговорил ещё с Батюшковым о Художественном театре, о том, что на днях в Москве будет генеральная репетиция его пьесы "На дне", а затем заторопился:
- Однако, Константин Петрович, мы с вами у Куприных засиделись…
После обеда, за кофе, Бунин самолюбиво спросил у Куприна:
- Я краем уха слышал, что ты пишешь военный роман? А мне даже ничего не сказал… Не по-товарищески! Нехорошо!
- Не пишу, а хочу написать, - ответил Куприн, - а это, знаешь, как говорят у нас в Одессе, ещё две большие разницы.
- Значит, надо приналечь на образование. Тебе необходимо читать, и прежде всего классику, - наставительно сказал Бунин. - И твой культурный горизонт, и твой лексикон пока что очень узки.
- Может быть, такой совет и поможет некоторым авторам, - сдерживая накипающее раздражение, возразил Куприн. - Но это не для меня. Толстым, Тургеневым, Достоевским я восхищаюсь. Но это не значит, что следует заимствовать их приёмы. Как ни старайся, а классиков из нас с тобой, Иван Алексеевич, по такому рецепту не получится. "Нива" всё равно издавать нас не будет…
- Ты слишком часто работаешь на публику, - как бы не слыша его, говорил Бунин. - Слишком легко ухватываешь всё, что нравится ей, что становится расхожим…
Мария Карловна с тревогой взглянула на мужа. Тот отозвался внешне спокойно - не поймёшь, в шутку или всерьёз:
- А я ненавижу, как ты пишешь… У меня от твоей изобразительности в глазах рябит. - Сделал паузу и миролюбиво закончил: - Одно ценю, ты пишешь отличным языком, а кроме того, отлично верхом ездишь…
Бунин побледнел; его красивое лицо - от высокого лба и до кончика русо-каштановой эспаньолки - как бы окаменело.
- Но ты не серчай, Иван Алексеевич, - ещё более кротко проговорил Куприн. - Мешает мне родословная полудиких предков - владетелей Касимовского царства князей Кулунчаковых.
Бунин мгновенно отрезал ледяным тоном:
- Да, Александр Иванович! Ты дворянин по матушке …
Куприн почувствовал толчок горячей крови, к глазам прихлынула розовая волна. Он взял со стола чайную серебряную ложку и молча сжимал её в руках до тех пор, пока она не превратилась в бесформенный комок, который он бросил в противоположный угол комнаты.
- Ну вот и поговорили по душам, - снимая напряжение, добродушно рассмеялся Батюшков.
Куприн молчал. Но вот он пересилил себя и, потирая горло, глухо сказал:
- Что касается моего намерения написать военную повесть, то своим словесным запасом и кругозором я уж как-нибудь обойдусь. Ведь это та среда и тот язык, где я варился, начиная с корпуса, юнкерского училища и кончая годами военной службы. Всё это настолько мне знакомо, что первое время, бывая в "штатском" обществе, среди таких, как ты, Иван Алексеевич, шпаков, я часто сдерживался, чтобы не пустить в ход свои офицерские привычки…
Несмотря на все старания Марии Карловны и Батюшкова, Куприн и Бунин расстались, не простившись.
3
Работе над "Поединком" мешали частые редакционные совещания в "Мире божьем" и чтение бесконечных рукописей. Повесть уже сложилась в голове, выстроилась, обрела имя главного героя - Ромашов. Так звали мирового судью, который некогда ухаживал за подругой Марии Карловны.
По вечерам Куприн рассказывал жене о своей военной юности, откуда он черпал материал для будущей повести.
- Но далеко не всё в моей полковой жизни, - возбуждённо говорил он, расхаживая по комнате, - развивалось так, как это будет происходить в "Поединке"…
Куприн приблизился к жене, сидевшей в широком сарафане (она ждала ребёнка), нежно взял за руку:
- Ты не рассердишься, если я расскажу тебе о своей первой любви, воспоминания о которой я ещё не могу доверить листку?
- Ну что ты, Сашенька! - подняла она подурневшее, но ещё более дорогое ему лицо. - Как ты мог даже не сказать, а подумать так!
- Тогда слушай. Я служил третий год в Проскурове. Скука была адская. "Неужели вся моя жизнь пройдёт так серо, одноцветно, лениво? - твердил я себе. - Утром занятия в роте о том, что "часовой - лицо неприкосновенное", потом обед в собрании. Водка, старые анекдоты, скучные разговоры о том, как трудно стало нынче попадать из капитанов в подполковники по линии, длинные споры о втором приёме на изготовку и опять водка. Кому-нибудь попадается в супе мозговая кость - это называется "оказией", и под оказию пьют вдвое… Потом два часа свинцового сна и вечером опять то же неприкосновенное лицо и та же вечная "па-а-альба шеренгою"… В общем, смотри мою старую повесть "Кэт". Однажды на большом полковом балу в офицерском собрании я познакомился с молодой девушкой. Как её звали, сейчас не помню - Зиночка или Верочка, во всяком случае не Шурочка, как героиню "Поединка", жену офицера Николаева. Ей только что минуло семнадцать лет, у неё были каштановые, слегка вьющиеся волосы и большие синие глаза. Это был её первый бал. В скромном белом платье, изящная и лёгкая, она выделялась среди обычных посетительниц балов, безвкусно и ярко одетых. Верочка - сирота, жила у своей сестры, бывшей замужем за капитаном. Он, состоятельный человек, неизвестно по каким причинам оказался в этом захолустном полку. Было ясно, что он и его семья - люди другого общества…
В эту пору Куприн мнил себя поэтом и писал стихи. С увлечением наполнял разными "элегиями", "стансами" и даже "ноктюрнами" свои тетради, не посвящая никого в эту тайну. Но к Верочке сразу почувствовал доверие и, не признаваясь в своём авторстве, прочёл несколько стихотворений. Она слушала его с наивным восхищением, что сразу их сблизило. О том, чтобы бывать в доме её родных, нечего было и думать.
Однако подпоручик "случайно" всё чаще и чаще встречал Верочку в городском саду, где она гуляла с детьми своей сестры. Скоро о частых встречах молодых людей было доведено до сведения капитана. Он пригласил к себе подпоручика и предложил ему объяснить своё поведение. Всегда державший себя корректно с младшими офицерами, капитан, выслушав Куприна, заговорил с ним не в начальническом, а в серьёзном, дружеском тоне старшего товарища.
На какую карьеру мог рассчитывать не имевший ни влиятельных связей, ни состояния бедный подпоручик армейской пехоты, спрашивал он. В лучшем случае Куприна переведут в другой город, но разве там жить на офицерское жалованье - сорок восемь рублей в месяц - его семье будет легче, чем здесь?
- Как Верочкин опекун, - закончил разговор с Куприным капитан, - я дам согласие на брак с вами, если вы окончите Академию Генерального штаба и перед вами откроется военная карьера…
- И вот как Николаев в "Поединке", - рассказывал Марии Карловне Куприн, - я засел за учебники и с лихорадочным рвением начал готовиться к экзаменам в академию. С мечтой стать поэтом я решил временно расстаться и даже выбросил почти все тетради с моими стихотворными упражнениями, оставив лишь немногие, особенно нравившиеся Верочке…
Летом 1893 года Куприн уехал из Проскурова в Петербург держать экзамены.
В Киеве на вокзале он встретил товарищей по кадетскому корпусу, они убедили его на два дня остановиться у них, чтобы вместе "пошататься" по городу.
На следующий день утром вся компания отправилась на берег Днепра, где на причаленной к берегу старой барже каким-то предприимчивым коммерсантом был оборудован ресторан. Офицеры заняли свободный столик у борта и потребовали меню. В это время к ним неожиданно подошёл околоточный.
- Этот стол занят господином приставом. Прошу господ офицеров освободить места.
Между офицерами и полицейскими чинами отношения всегда были натянутые. Знаться с полицией офицеры считали унизительным, и поэтому в Проскурове даже пристав не допускался в офицерское собрание.
- Нам освободить стол для пристава? - зашумели офицеры.
- Ступай ищи ему другой!
Околоточный вызвал хозяина и запретил ему принимать заказ. Тогда в воздухе мелькнули ноги околоточного, и туша его плюхнулась в воду за борт. Баржа стояла на мелком месте, и, когда околоточный поднялся, вода оказалась ему чуть выше пояса. А он весь был в песке и тине.
Публика хохотала и аплодировала. Околоточный выбрался на берег и, снова поднявшись на баржу, составил протокол "об утопии полицейского чина при исполнении служебных обязанностей"…
Два бурных дня, проведённых в Киеве, основательно подорвали скудные средства подпоручика. И, приехав в Петербург, он питался одним чёрным хлебом, который аккуратно делил на порции, чтобы не съесть сразу. Он познакомился с несколькими офицерами, так же, как и он, приехавшими из глухих провинциальных углов держать экзамены в академию, но тщательно скрывал от них свою свирепую нищету. Он придумал для них богатую тётку, жившую в Петербурге, у которой, чтобы её не обидеть, должен был ежедневно обедать. Свою порцию хлеба Куприн съедал в сквере, где в этот час не было гуляющей публики, а только няни с детьми.
Иногда, впрочем, он не выдерживал соблазна и отправлялся в съестную лавочку, ютившуюся в одном из переулков старого Невского.
- Опять моя тётушка попросила меня купить обрезков колбасы для её кошки, - улыбаясь, обращался к лавочнице подпоручик. - Уж вы, пожалуйста, выберите кусочки получше, чтобы она не ворчала…
Самые трудные экзамены прошли благополучно. Куприн был уверен, что так же хорошо сдаст и остальные. Но вот неожиданно его вызывают к начальнику академии, который зачитал Куприну приказ командующего Киевским военным округом генерала Драгомирова. В конце приказа объявлялось, что за оскорбление чинов полиции при исполнении ими служебных обязанностей подпоручику 46-го пехотного Днепровского полка Куприну воспрещается поступление в Академию Генерального штаба сроком на пять лет.
Мечты о "блестящей военной карьере" рушились. Верочка была потеряна…
- На другой день, - рассказывал Марии Карловне Куприн, - я продал револьвер, чтобы рассчитаться с хозяйкой квартиры и купить билет до Киева. Когда я садился в вагон, в моем кошельке оставалось несколько копеек… Увы, - усмехнулся он, - не очаровательная Верочка, а немолодая, увядшая дама, жена капитана, - назовём её госпожой Петерсон, - была в полку моей музой… И оказался я с ней только потому, что молодым офицерам было принято непременно "крутить" роман… Над теми, кто старался избежать этого, изощрялись в остроумии…
- Но когда же ты всё-таки плотно сядешь за работу? - суховато осведомилась Мария Карловна, задетая простодушием, с которым муж посвящал её в подробности своей давней интимной жизни.
- Когда ты выздоровеешь, Машенька, - мгновенно ответил Куприн с такой чистотой и пылкостью, что Марии Карловне стало неловко за свой тон. - Конечно, это будет мальчик, сын, мой сын… Какое это таинство - рождение человека! Мы назовём его Алёшей в честь Алексея, "божьего человека", нищего странника, который, неузнанный, жил в отчем доме в хлеву и к которому как к праведнику стекался за наставлениями народ…
Третьего января 1903 года у Марии Карловны родилась дочь Лидия.
4
- Нет, это совершенно невозможно! - Куприн сидел напротив жены, обхватив колени ладонями, усталый и злой.
Мария Карловна молча передала двухмесячную Люлюшу няне Ольге Ивановне, добродушной старушке в чепце, и глазами попросила её выйти из детской.
- Машенька, пойми! - Куприн дал волю кипевшим в нём чувствам. - Я больше не в состоянии отбывать повинность на редакционных совещаниях! Торчать в накуренной комнате с опущенными шторами, электрическими лампами и стаканами недопитого чая на столах! Никому не нужный спектакль! Вот они, действующие лица: наш рассудительный Фёдор Дмитриевич, всякий раз предлагающий, чтобы автор разбираемого произведения изложил тот или иной эпизод "ретроспективно"; наш учёный Михаил Неведомский, который, напротив, утверждает, что прямое изложение факта, показанное "импрессионистически", производит наибольшее впечатление; наш либеральный Владимир Павлович Кранихфельд, не соглашающийся ни с одним из мнений предыдущих критиков; и наконец, наш мудрый Богданович, который терпеливо выслушает всех, но всё равно поступит по-своему… Дважды в неделю, ты понимаешь, Машенька, дважды в неделю моё рабочее настроение безнадёжно испорчено. Я беру в руки перо, а в ушах у меня повторяется: "Ретроспективный взгляд, ретроспективный взгляд… импрессионистическое настроение…" И, отчаявшись в возможности написать что-нибудь путное, я уже хочу закатиться на острова… А мой "Поединок"? Что будет с ним?
- Что же ты предлагаешь? - Мария Карловна спокойно и твёрдо посмотрела в глаза мужу.
Опустив голову, тот пробормотал просительно:
- Если я на время не брошу работу в журнале и не уеду из Петербурга, который терпеть не могу, я "Поединок" не напишу. Прошу тебя, Маша, не удерживай меня и пойми, что уехать мне необходимо…
Мария Карловна ответила ровным голосом:
- Конечно, Саша. Поезжай в Крым. Здесь и без тебя обойдутся. Твоя повесть - это главное…
Через два дня Куприн с небольшим кожаным баулом уже трясся на татарской линейке, увозившей его из Севастополя в Мисхор.
…Пустой ветреный мартовский Крым, пустое холодное зеленоватое море, чтобы увидеть которое, утром Куприну не нужно было даже поднимать голову с подушки. Двухэтажная дача Давыдовых стояла высоко на горе.
Он вставал очень рано, выбегал к речушке Салгир, протекавшей в нескольких саженях от дачи, и принимал ледяной душ с помощью садовой лейки. Затем на собственноручно врытых параллельных брусьях с азартом выполнял разнообразные гимнастические упражнения. Бодрый, весёлый, он возвращался на дачу, съедал нехитрый завтрак и наверху, в залитой солнцем комнате садился за рукопись.