Комдив Поплавский и офицеры
Вскоре в штабе дивизии собрали комбатов и командиров рот. Открыл совещание комдив. Впервые я увидел генерала Поплавского. Говорили, что генерал щупленький, оказалось - крепыш. На плечах - новенькая кожаная тужурка. Курносый. Говорит резко, рублеными фразами. Казалось, с каждой его фразой взрывались снопы искр:
- Больше я не потерплю побегов в своей дивизии! Надо повышать требовательность! Прежде всего - к себе! Еще жестче будем наказывать командиров за побеги!
Один из комбатов бросил с места:
- Бегут, как крысы с тонущего корабля!
С совещания этот комбат вышел командиром роты. Прокомбатил человек всего один месяц. Каков Поплавский - с ним следует быть начеку! Позже стало известно, что провинившийся еще и партийный выговор схлопотал "за политическую незрелость".
После комдива выступил комиссар Борисов:
- Мы, командиры и комиссары, слабо занимаемся идеологическим воспитанием солдат. Как следствие - неверие людей в победу над фашистами. Командиры рот не выполняют своих прямых обязанностей, слабо заботятся о подчиненных, некоторые солдаты, особенно из южных районов страны, не выдерживают тяжелой жизни на переднем крае. Нужно всем нам подумать, что можно сделать для них. Следует также учитывать, что часть красноармейцев попадает в армию из освобожденных от оккупации районов. По мере продвижения армии на запад эта тенденция станет нарастать. Среди них могут найтись неустойчивые, а возможно, и невыявленные пособники оккупационных властей.
В заключение комиссар назвал мое имя и рассказал об опыте работы с подчиненными в нашей роте, даже придумал название моей системе: "Ни шагу вперед!" - по аналогии с приказом № 227 "Ни шагу назад!". Не скрою, я был польщен. Но настроение испортила фраза, брошенная нарочито громко кем-то из офицеров:
- Надо же, хитрый еврей всех облапошил! Все мудаки, а он хороший!
Стало не по себе и обидно. Подлость какая, я же не только для себя, для всех стараюсь.
Начали расходиться. Меня остановил начальник особого отдела дивизии, представился:
- Майор Ковалев. - И вежливо попросил задержаться.
Когда мы остались одни, спросил:
- Знаете ли вы о группе молодых солдат-украинцев, их в вашей роте восемь человек.
- Знаю, - ответил я. - Впрочем, как они попали в Казахстан, мне не известно.
- Это дети раскулаченных в тридцатые годы на Украине, были высланы в Казахстан как ненадежный элемент. Эту молодежь долго не брали в армию, сейчас, видимо, посчитали допустимым. Но можно ли им доверять, я не уверен.
- Я им верю, беседовал с каждым. Все они рады, что воюют с немцами, надеются после войны вернуться на Украину.
- Вы очень уверенны, лейтенант.
- Они - новобранцы и слабо подготовлены, но это не их вина, я поручил их подучить.
- Смотрите не ошибитесь, ваше доверие может дорого обойтись. Прошу вас лично информировать меня о малейших настораживающих фактах.
На этом разговор закончился, и я отправился в роту.
В роте меня поджидало нечто столь же неприятное. Возле моего блиндажа топтался взволнованный Олег, комсорг роты, он принес немецкие журналы с цветными иллюстрациями.
- Вот, упали с неба прямо на траншеи! - возбужденно заговорил комсорг. - Мерзавцы, до чего додумались: заманивают нашего брата голыми бабами!..
- Олег, - перебил я, - ты же не читал эту фашистскую мерзость? Правильно сделал, что подобрал и принес мне. Ты ведь принес это, чтобы сжечь? Ведь так?! - я пристально глядел на него.
Молодой солдат тут же ответил, голова быстро сработала:
- Конечно! Я сам всегда советую комсомольцам так поступать!
На глазах у Олега я порвал оба журнала, мы вместе зашли в блиндаж, печка еще горела, я передал клочки телефонисту, который и бросил этот мусор в огонь.
"Нехорошее" письмо
Минула неполная неделя, и мне пришлось расстаться с моей ротой. Но прежде чем это произошло, меня внезапно вызвал к себе Борисов. Поздоровался, предложил садиться и, с места в карьер, протянул письмо бойца из моей роты, возвращенное военной цензурой. Текст был короткий, привожу его в полностью:
"Здравствуй, почтенная Глафира Петровна, низкий поклон Вам. Здравствуйте, сестричка Дуня и дедушка Ефим. По-первому сообщаю, что я живой и здоров. Вам всем того же желаю. Война - дело страшное. Не думали мужики такое. Радостей никаких. Все дни в грязи и холоде. Обувка давно сгнила. Срам какой - даже не кормят прилично нашего брата. Только Ваши письма и согревают. Как побьют мужиков, а бьют нас постоянно, так достается под водочку сколько хочешь тушенки американской. Не думайте, что только один я так соображаю. Все ребята так соображают. Немцы от нас рядышком. Мои товарищи говорят: "Лучше бы уже пуля убила, чем так мучиться". Другие спрашивают у бога, почему их в детстве не придушил, если знал, что будет война. Вылезти из окопа нельзя. Сразу в лоб получишь пулю. Немецкие снайперы охотятся за нами. Умирать никому не хочется. С тем и до свидания".
- Ну, что скажете? Каков гусь! Чепуховый солдат.
- Этот "гусь", товарищ начальник политотдела, - коммунист и мой первый помощник в самые трудные минуты. Награжден медалью "За боевые заслуги". Дважды ранен. Настоящий фронтовик! Простите меня, но солдат пишет правду.
- Вы так же думаете, как он? - спросил Борисов.
- Да. Но, в отличие от него, я не пишу такие письма.
- Вот-вот! Значит, ваш Селезнев - незрелый коммунист.
- Если разрешите, забудем о письме. Я поговорю по душам с Петром Васильевичем. Уверен, когда пойдем в бой, он поведет людей вместе со мной.
Борисов долго-долго смотрел на меня, снова и снова протирал свои очки и все же решил:
- Ладно. Постараюсь вам поверить.
На этом мы расстались.
Всю дорогу в роту я думал об одном: какое счастье, что цензура отправила письмо в политорганы, а там оно попало к Борисову, иначе…
Глава одиннадцатая
Новое назначение
30–31 декабря 1942 года
Письмо из дома!
В шестидесяти метрах от расположения моей роты река образовывала на повороте небольшой рукав: одну сторону его занимали немцы, другую - наши, плюнешь - и попадет к чужакам. Наверное, было бы целесообразнее, если бы кто-то уступил и ушел с этого узкого выступа. Но ни наше командование, ни противник не проявляли никакого желания уступать. Зато, по какому-то негласному договору, противники здесь не трогали друг друга.
Когда сообщили о назначении меня командиром этого противного участка на переднем крае, я не обрадовался: оставить свою роту, к которой привык, сдружился с людьми… Но приказ есть приказ. 30 декабря мы тепло попрощались, каждому я пожал руку.
О приказе стало известно утром. А в середине дня я получил самый ценный на фронте подарок - причем новогодний! - письмо от мамы! Она отправила его из Кыштыма 10 декабря - вероятно, с надеждой, что я получу его к Новому году. Так и вышло, и теперь я снова и снова перечитывал:
"…Родной мой сыночек. Какой ты молодец, что не забываешь нас. Каждое твое письмо - праздник. С утра я высматриваю в окне Шуру, почтальона. Хорошая, добрая женщина. Вот она появляется с огромной сумкой, где спрятано много чего: и добра, и не меньше горя. Достает из сумки знакомую треуголочку, мы садимся за стол. Я наливаю ей тарелку супа. Надеваю очки, читаю твое письмо громко. Шура немного глуховата. Она слушает, ест и плачет. У нее на фронте муж. Еще с 41-го она от него ничего не получает. Вечером прочитала твое письмо по телефону папе. Он неделями не приходит со стройки домой.
Комбинат растет. Скоро его продукция, ты знаешь какая, пойдет по назначению. Прошу простить за горестную весть. У тебя их достаточно. Умерла Фанечка (мамина сестра. - Б. Г.). Мы срезали на память ее красивые локоны. Похоронили Фанечку в Кыштыме.
Поздравляю тебя с наступающим Новым годом. Пусть он будет для всех нас добрым, победным. Береги себя, сыночек, пойми меня правильно. Я не призываю уклоняться от армейских требований. Но помни - у тебя слабое горло. Не кури на морозе. Старайся не пить холодной воды. В детстве ты часто болел ангиной. Чаще мойся в бане. Не дай бог, что-либо заведется…
Вспоминаю 1921 год. Я тогда служила красноармейцем 12-й армии. Она шла на Варшаву. Но внезапно в Новоград-Волынске я заболела сыпным тифом, и меня оставили в местной больнице умирать. Нашлись добрые люди, выходили и устроили работать. Тогда все мы жили, придерживаясь пролетарского принципа: "Кто не работает - тот не ест".
В этом небольшом уютном и зеленом городе я встретила твоего будущего папу. Мне тогда было семнадцать лет. Я еще не совсем оправилась от болезни. Но с детства любила театр и участвовала в местной самодеятельности. В городском клубе мы ставили какую-то революционную пьесу, не помню названия. Твой будущий папа пришел на спектакль и, как все, крепко хлопал в ладоши. В тот вечер мы познакомились. Стали встречаться, полюбили друг друга. Что он нашел во мне особенного, не знаю. Слабая, худющая, новые волосы еще не выросли на голове. Он романтик - такой и ты. Мы поженились. Пришло время, и появился ты.
Новоград-Волынск. Здесь мы впервые встретились, здесь ты родился. Разве это не судьба? Синяя птица, которая всем нам троим принесла счастье. Я верю, что эта птица сбережет и тебя.
Вчера встретила директора завода, где ты начинал токарем. Он просил передать тебе привет. С каждым днем они увеличивают выпуск…
Часто у нас бывает Наташа. У нее родился мальчик. Назвала его Андреем, в честь мужа. Она нарисовала твой портрет по последней гражданской фотографии. Я повесила его в столовой и не налюбуюсь на тебя.
Наташа мне рассказала, как погиб ее муж-летчик в первый день войны. Он уже пристегнул себя в кабине самолета ремнями и хотел взлетать, но не успел. Налетели немецкие самолеты. Он застрял мертвым в разбитом самолете.
Целую тебя, мой сыночек. Твоя мама".
Сумасшедшая ночь
Под вечер 30 декабря я принял новую роту. Она насчитывала тридцать шесть бойцов и двух командиров. Поначалу познакомился с командирами. Один из них, лейтенант Горбунов, временно исполнял обязанности командира роты. Второй, младший лейтенант Беленький, командовал взводом. Я уже знал, что Горбунов пережил штрафбат, был ранен и восстановлен в командирском звании - значит, искупил свою вину, но в чем состояла его вина, мне известно не было. На меня он произвел хорошее впечатление - как говорится, крепкий малый. Беленький - совсем иного склада. Очень юный, нет и девятнадцати, недавно закончил Омское военно-пехотное училище и сразу на фронт; видно, что еще не обстрелянный, хрупкий какой-то и, мне показалось, неуравновешенный; он все еще не чувствовал себя полноценным командиром и в людях разбирался слабо, не смог толком рассказать о своих бойцах. Понимая собственные слабости, нервничал, срывался.
После беседы обошел с командирами посты в траншеях, бегло познакомился с солдатами, но поговорить успел лишь с двумя-тремя.
- В атаку ходил? - спросил одного.
- Всяко бывало. Добро, когда немец драпает после атаки, тут все вперед: прыгаем в его окопы и давай штыком пороть его, гада. Опомнился фриц, и давай нас вышибать. Если нет артиллерийской подмоги - отходим, а если хоть одно орудие с нами - ни хрена у них не выйдет.
- В атаки ходил - и жив! Молодец!
- Не всем так вышло.
Вроде надежный солдат, подумал я, с таким не пропадешь. Этот разговор меня успокоил, все же решил: с утра нужно проштудировать состав и повернуть жизнь роты по-новому, срочно вводить мою систему. Пока же попросил командиров обходить ночью все посты.
Вернулся в блиндаж. Жуткая усталость потянула на койку… Завтра - последний день сорок второго, уже целый год как я в армии. Какими мы были наивными и глупыми, поверив, что война скоро кончится; теперь-то я знал, что одной винтовкой и патриотизмом врага не возьмешь. Вспомнилась встреча сорок второго: пустая казарма, Рыжий, его песни под гитару… Сколько нас осталось в живых?.. И все-таки завтра непременно встретим с бойцами Новый год, устроим салют…
В блиндаж вихрем ворвался младший лейтенант. В расстегнутой шинели, без шапки, лицо белое. Я сразу понял: произошло что-то серьезное.
- Товарищ комроты! - чуть не кричал младший лейтенант. - Беда, жуткая беда! Побег! Двое - старик и новобранец!
Я вскочил. Сон мигом унесся прочь. Мы бросились в траншею. На бруствере аккуратно лежали целехонькие винтовки и комсомольский билет, чуть запорошенные снегом. Кажется, я видел этих, не могу выговорить, уже бывших… Они приветливо встретили меня на ночном посту. Откуда они, кто они, как и где воевали, их имена? Нечего я о них не знал. Старый солдат - и надо же, уговорил новобранца, комсомольца. Комсомолец, вспомнилось, еще канючил, переживал, наверняка для отвода глаз: мол, как быть, у него за три месяца взносы не уплачены. Да, подвел меня внутренний голос. Я смотрел на брошенные винтовки, и делалось не по себе… Групповой побег - это штрафбат, а штрафбат - это конец жизни.
Доложил комбату Коростылеву. Посоветовались с лейтенантами, что предпринять, - получалось, что ничего.
Через час примчался комбат. С ним особист. По виду их сразу понял: запахло жареным, держись! Как положено, доложил, объяснил ситуацию, представил заготовленный рапорт. В рапорте я написал, в свое оправдание, что в роту пришел накануне вечером, за одну ночь не смог изучить людей, ввести свою систему.
Комбат не стал ни читать, ни слушать, глянул злобно и обрушился с дикой руганью, сопровождаемой матом. Внезапно он выхватил из кобуры пистолет и ударил меня рукояткой по голове.
- Сволочь! - процедил сквозь зубы. - Всех вас, мерзавцев, под трибунал!
Рядом со мной стоял младший лейтенант Беленький, он весь дрожал, кусал губы - казалось, вот-вот разрыдается. Вмешался Горбунов:
- Чего шумишь, комбат, ротный тут ни при чем, оба бежавших из моего взвода. Прошу все претензии ко мне.
- Разберемся и с тобой! - пуще разозлился комбат. - И ты свое получишь! Не сомневайся! - От страха он уже не владел собой.
Срочно вызвали санинструктора, голову мне быстро перевязали. Уходя, комбат бросил:
- Учти, комроты, тебя сюда прислали не на курорт. Не наведешь порядок, допустишь еще побег - тебе не увильнуть. Тогда пощады не жди!
Особист молчал, но складывалось впечатление, что все громкие слова и гадючий поступок Коростылева шли не только от его характера, но и от чрезмерного усердия показать себя перед особистом. За четыре месяца я ни разу не видел комбата в боевой обстановке: он старался спрятаться где только можно. Таких в армии называют "хвост собачий": виляет туда-сюда, попробуй ухвати.
Когда все разошлись, вдруг появилась слабость, голова стала тяжелой, я попросил Горбунова проводить меня в блиндаж. Дома выложил на стол все свои запасы: несколько кусочков сала, тушенку, луковицу, три сухаря. Разлили по кружкам водку и выпили за наступающий Новый год, оба мы после всего не знали, где его встретим. Еще раз выпили, и завязался разговор.
- Спасибо, Володя, за поддержку, - сказал я. - Понимаю ваши чувства, сдерут с вас семь шкур, а беглецы, негодяи, сегодня же ночью будут поздравлять нас с Новым годом. Знаю немного о вашем прошлом: если случится что-то серьезное, постараюсь, сколько смогу, помочь.
- Жди не жди, - перебил лейтенант, - а особисты не успокоятся, пока не отправят в штрафбат. Для них все мы - только галочки в отчетах. Один раз уже имел с ними дело, знаю им цену. Вы извините, но у нас слишком мало времени, помяните мое слово, эти подонки скоро придут за мной. Хочу просить вас послать письмо моей матери, вот адрес. Я уверен, вы это сделаете.
Он положил на стол бумажку. Я прочел: "Свердловск, ул. Ленина, д. 16/а, кв. 16. Александре Семеновне Горбуновой".
- Как видите, я с Урала. Если не возражаете, я кратко расскажу вам свою историю. За год до войны я окончил Полтавское танковое училище и был направлен в Западный округ. Командовал взводом первых самоходок. В сорок первом их все сожгли, и мы, танкисты, стали пехотой. Драпали, как и все. Шестого ноября в честь 24-й годовщины Октября комбат, сволочь, приказал взять деревню Тетерино - будет подарок Родине и Верховному. Обещал поддержку - два танка и артиллерию.
В четыре утра поднял роту, объяснил задачу, и двинулись к реке - от нее до деревни не больше километра. Перешли речку и стали обходить Тетерино с двух сторон. Немцы встретили роту шквальным огнем - головы не поднять. Танки так и не появились. Мы отошли, заняли позиции вдоль дороги к деревне. Соображаю, что делать дальше, без танков. Вдруг из деревни вышла самоходка с автоматчиками и жмет на скорости в нашу сторону. Ну, думаю, пропали. И тут пришла мысль. Взял с собой двух бойцов с автоматами, связали гранаты по две в четыре "букета" и поползли по кювету навстречу самоходке. Повезло, машина вдруг остановилась - и почти напротив нас, вылез офицер, стал осматриваться в бинокль.
Мы приблизились к машине, и, выскочив на дорогу, саданули в нее все заготовленные "букетики". Полетели ошметки тел; двух оставшихся вмиг положили, и я вскочил в машину, прикладом долбанул водителя. Вроде бы порядок. Отправил одного за ротой, чтобы двигались следом, и стал разворачивать самоходку в сторону деревни. А из деревни навстречу выползают три танка и бьют на ходу прямой наводкой. Заметили, гады! Развернул я самоходку обратно к реке, и тут прямое попадание - солдаты все замертво, меня ранило осколком в руку.
Вернувшись в батальон, поздравил комбата с великим пролетарским праздником да и высказал сгоряча все, что думаю о нем, мерзавце, и еще привет попросил передать Верховному от восемнадцати павших за Тетерино. Эта сволочь тут же настрочил рапорт: будто захватил я самоходку с целью побега к немцам и ради этого погубил роту. Конечно, и про Верховного не забыл: видите ли, оскорбил я товарища Сталина. Особисты и прокурор потребовали расстрела. Трибунал осудил на десять лет. Отправили в штрафбат.
Во время летнего наступления под Ржевом наш батальон помог 30-й армии прорвать оборону города, штрафники полегли почти все. Меня ранило в ногу, но до того успел подарить дзоту "букетик". Искупил кровью свой "проступок". Сняли судимость, вернули звание - все по честному. Так я попал в эту проклятую роту. Только теперь пусть учтут товарищи особисты, в штрафбат больше не пойду, уж лучше в лагерь, там хоть есть надежда остаться живым, если, конечно, на лесоповале не сдохнешь.
С горечью слушал я Володю, какой мужественный, волевой человек, сколько в нем силы и в то же время совестливости, и фронтовик опытный, а всего-то ему - двадцать пять.
Разговор прервал Беленький, за ним стояли в дверях два особиста.
- Приказано вас, Горбунов, препроводить в особый отдел, - сказал один из особистов. - Забирайте вещи и пошли. Комбат поставлен в известность.
Так мы расстались. И больше никогда не увидимся. Учитывая, что лейтенант побывал в штрафном батальоне - искупил вину, имеет два ранения, его осудили на четыре года и отправили в лагерь.
Поговорил о лейтенанте с Борисовым, он покачал головой:
- Трибунал - учреждение независимое, не подчиняется никому. Отменить приговор может только командующий фронтом.
Беленькому объявили выговор, его сержанта разжаловали в рядовые. Не забыли и обо мне, на полгода отсрочили представление на очередное звание.
Проводив Горбунова, вернулся младший лейтенант, глаза заплаканные.