* * *
Уже через день после моей встречи с Руцким обстановка в Чечне качественно изменилась: в ответ на принятие 8 октября Президиумом Верховного Совета РСФСР постановления "О политической ситуации в Чечно-Ингушской Республике", ОКЧН на следующий день объявил мобилизацию всех лиц мужского пола от 15 до 55 лет. Была приведена в боевую готовность национальная гвардия, принято постановление, содержащее призыв к вооруженному захвату власти в республике, вплоть до военной конфронтации с федеральным центром. Исполком ОКЧН это постановление Президиума ВС РСФСР расценил как вмешательство во внутренние дела Чечни.
Как это всегда бывает в таких случаях, быстрее всех ситуацию оценили находящиеся под стражей уголовники. Для них любой мятеж, бунт, волнения - редкий шанс вырваться на волю. Поэтому, когда 9 октября по республиканскому радио был оглашен текст постановления Верховного Совета России, в следственном изоляторе города Грозного мгновенно начались беспорядки.
Почти семьсот арестованных около шести часов вечера начали взламывать двери камер, и вскоре весь СИЗО изнутри уже контролировался ими. Часть помещений была подожжена. Со стороны города также была предпринята попытка прийти заключенным на помощь. Одни чеченцы взломали наружную стену изолятора, другие - преградили путь силам МВД, вызванным на подмогу. Уже и охрана была вынуждена открыть огонь: один из пустившихся в бега был застрелен, остальные повернули назад. Так что обитатели камер все еще формально оставались под стражей, вот только сама стража не рискнула водворить бунтарей на место и избрала как наиболее подходящую тактику мирного сосуществования с арестантами: внутри СИЗО хозяйничали уголовники, в то время как охрана, удерживающая в своих руках внешние стены и часть административных зданий, не давала им прорваться оттуда в город.
Чуть позже, когда дело дойдет до разгрома остальных пенитенциарных учреждений, боевики и заключенные будут действовать очень согласованно и решительно: проходы через ограждения и посты будут пробиваться одновременно и с внутренней, и с внешней стороны при вооруженной поддержке чеченцев. Так случилось в разбежавшейся исправительной колонии, которая располагалась в станице Наурской и где в момент штурма находился полковник Иван Чучин - офицер оперативного отдела Управления ВВ по Северному Кавказу и Закавказью. Оценив ситуацию, он сразу же мне доложил: "Товарищ генерал, я ничего не могу сделать! Если открыть огонь, это равносильно гибели наших военнослужащих…" Вместе приняли трудное решение: огня не открывать, считать главной задачей сохранение жизней наших солдат и офицеров.
Это был единственно приемлемый выход. Во всяком случае мы не спровоцировали нападения боевиков на наше подразделение, которое той же ночью с оружием в руках, на своей технике вышло по бурунам на территорию Ставропольского края.
Все это будет потом, когда драматургия чеченского мятежа уже не оставит нам выбора: мы будем отступать, сохраняя в этом отступлении и жизни наших товарищей и - насколько это было возможно - наше оружие.
А в октябре, через день после того, как был захвачен следственный изолятор, в моем кабинете в Ростове-на-Дону раздался телефонный звонок. Это был министр внутренних дел РСФСР генерал Андрей Федорович Дунаев, жестко потребовавший от меня взять под охрану злополучный грозненский СИЗО. Надо сказать, что наличие в Москве сразу двух министерств внутренних дел - российского (во главе с Дунаевым) и союзного (во главе с Баранниковым) - привносило в нашу жизнь неразбериху и сумятицу. Нечто похожее переживали все силовые структуры, вынужденные мириться с тем, что поступающие из центра команды иногда противоречили друг другу.
Вот и сейчас, выслушав наказы Дунаева по телефону, я оказался в странной ситуации. С одной стороны, внутренние войска пока оставались в союзном подчинении, то есть приказом для меня являлись решения генерала Баранникова и моего командующего. С другой стороны, я не мог игнорировать мнение российского министра, тем более что в этой тревожной ситуации только глупец стал бы рядиться о том, кто из начальников для него главнее.
Требовательный тон Дунаева я пропустил мимо ушей, заметив, что сам следственный изолятор брать под охрану не имеет смысла - это только спровоцирует боевиков на крайние меры. Другое дело, если иметь под рукой резервную группу внутренних войск, которая могла бы огнем поддержать караул в случае нападения. Ее я готов был выделить немедленно, как, впрочем, и специалистов со служебными собаками. Это все, что я мог сделать в этой ситуации. Дунаев согласился со мной, и я опять полетел в Грозный.
В кабинете начальника грозненского СИЗО, кроме подполковника внутренней службы Казбека Махашева, который через несколько лет в правительстве Аслана Масхадова станет министром внутренних дел, я обнаружил еще несколько унылых, подавленных произошедшими событиями офицеров. Было ясно: они плохо представляют, что делается сейчас на захваченной территории изолятора, и еще меньше - как им вести себя в ситуации, когда власть в республике уже не контролируется центром, а симпатии чеченского народа - теперь, скорее, на стороне арестантов, а не на стороне их охранников.
Это смятение в душах я почувствовал сразу, как только выслушал доклад Махашева, из которого следовало, что внутри изолятора разгромлены и сожжены все жилые помещения, а настроения уголовников таковы, что с минуты на минуту следует ждать нападения. Панические нотки доклада свидетельствовали о том, что подполковник Махашев ситуацию, сложившуюся на подведомственной ему территории, знал слабо и был растерян по-настоящему. Поэтому я сразу же задал ему уточняющий вопрос: "Кто-нибудь внутрь изолятора заходил? Кто-нибудь может подтвердить, что ваши сведения достоверны?" Получил ответ: "Никто туда не ходил - это очень опасно". "Ну хорошо, - спрашиваю я опять, - там наверняка есть свой лидер. Кто он? Можно ли мне с ним поговорить?" "Есть такой, - отвечают. - Звать Русланом Лабазановым. Убийца. Внутри изолятора пользуется непререкаемым авторитетом. Сейчас вызовем".
И вскоре действительно появился этот Руслан - спортивного сложения парень в черной телогрейке. Я поздоровался с ним за руку, объяснил, кто такой, и поинтересовался: "Если мы сейчас вместе с вами зайдем на территорию, которая контролируется осужденными и подследственными, можете ли вы ручаться, что с их стороны будет проявлена выдержка?" Лабазанов меня заверил: "Конечно, даже и не сомневайтесь. И поймут правильно, и ничуть это не опасно"… Двинулись. По всему было видно, что бунтари наладили автономную жизнь и она им не в тягость. Женщины-подследственные стирали белье и готовили пищу, мужчины, пользуясь свободой передвижения, перетекали из камеры в камеру, то есть изо всех сил имитировали вольную жизнь. Разрушения от пожара были куда скромнее, как первоначально следовало из доклада Махашева. Сгорели медпункт, библиотека и одна из камер. Все остальное содержалось в порядке.
Тогда же у меня с Лабазановым состоялся откровенный разговор. Я высказал ему удовлетворение, что удалось избежать более масштабных разрушений и поджогов. Что следует поддерживать порядок среди бунтарей, так как попытка любого прорыва на волю будут пресечена огнем охраны, а в таком исходе никто не заинтересован - ни мы, ни сами арестанты. Что лучшим выходом из положения, на мой взгляд, является тот, который бы позволил администрации СИЗО вернуться к нормальной работе, а арестантам - в свои камеры. Ничего иного высший офицер МВД просто не в состоянии предложить. Другое дело, что он нормальным человеческим языком предлагает решить проблему без крови и насилия.
Лабазанов, кажется, это оценил.
Попросил только, чтобы несколько его людей, подобно существовавшим в то время членам секции профилактики правонарушений, могли пользоваться относительной свободой ради поддержания порядка и соблюдения гражданских прав людей, находящихся в заключении. Сам я против этого ничего не имел. Напротив, выразил надежду, что администрация СИЗО согласится с его доводами - ведь в них много разумного.
Говоря это, я ничуть не кривил душой. С Лабазановым надо было считаться: этот энергичный, сильный, хитрый человек на своем поле играл очень умело. Роль восставшего вождя, несомненно, очень нравилась ему, как, впрочем, и сама ситуация, выдвинувшая его в лидеры. Таких людей тоже выбирает время: авантюрный склад характера, личная смелость и знание психологии живущих под стражей людей обязательно выносят их на поверхность в дни волнений и смут. Вот и этот персонаж в черной телогрейке был, несомненно, настоящим вожаком, умеющим чувствовать настроения подчиняющихся ему людей.
Впоследствии, когда все чаще стала звучать эта фамилия - Лабазанов, мне и в голову не пришло ассоциировать ее с тем человеком, который когда-то водил меня по захваченному грозненскому СИЗО и даже гарантировал мне безопасность. Мало ли в Чечне однофамильцев? Мало ли на свете авантюристов, рядящихся в одежды "благородных разбойников"?
В журналистских репортажах противник дудаевского режима Лабазанов выглядел почти Робин Гудом и борцом на справедливость. Что, впрочем, не мешало ему оставаться полевым командиром, за которым тянулся хвост вполне банальных грабежей и убийств. Человека с такой репутацией привезли ко мне из села Толстой-Юрт в станицу Червленную, когда в начале марта 1995 года нам требовалось освободить Аргун. Вольница Лабазанова действовала в окрестностях этого города, и у нас были основания полагать, что этот полевой командир, подчеркивавший свою независимость, во-первых, сам не ввяжется в драку, а во-вторых, поможет договориться с теми чеченцами, которые пошли в бандформирования не из любви к Дудаеву, а по принуждению или глупости. Надо было сохранить их жизни, надо было уменьшить силу сопротивления противника. Это означало уменьшить или исключить собственные потери. В такой ситуации ищешь любого союзника, который бы мог не на словах, а на деле оказать тебе помощь.
Человек, который зашел в мой вагончик в Червленной, был чрезвычайно живописен: на погонах его полевой формы были явственно различимы полковничьи звезды, а сам он был увешан оружием и перехвачен пулеметными лентами. Последним неожиданным штрихом этой воинственной, а потому отчасти очень комичной картины - являлась американская винтовка М-16, которую будущий мой собеседник крепко держал в руках. Что-то знакомое промелькнуло в его чертах, но я не придал этому значения: среди людей, с которыми я когда-либо встречался, не было ни самопальных полковников, ни поклонников американских автоматических винтовок.
Вот только сам я, видимо, изменился мало, отчего таинственный посетитель сразу же узнал меня: "Вы тот генерал, который ходил в следственный изолятор? Это, - говорит, - я, Руслан, который вас по нему сопровождал". Я засмеялся: "Точно, ты - тот самый Руслан…" "Ну, - говорю, - раз мы друг друга знаем, тогда, считай, половину проблем уже решили…" Конечно, я не забыл, что в октябре 1991 года Лабазанов сдержал свое слово. Не то, чтобы я придавал этому особое значение, но, не скрою, всегда радуюсь, когда вижу, что человек умеет отвечать за свои слова. Рад и тому, что в свою очередь мне удалось ответить добром на добро: позднее, в тревожной ситуации, мы помогли эвакуировать беременную жену Лабазанова, тем самым выполнив его отчаянную просьбу.
Еще не раз мы встречались с ним, и я знаю, что, помимо обещаний, свести меня со своими людьми, Руслан Лабазанов действительно предпринимал какие-то шаги, чтобы оказать нам помощь. Во всяком случае куда-то ездил, с кем-то разговаривал, хотя, как это часто бывает в подобных случаях, результативность таких действий нельзя подтвердить никакими конкретными фактами. Кто знает, может лишний раз нам не выстрелили в спину, может, кто-то сегодня жив только потому, что этот противоречивый, мятущийся человек, в душе которого так замысловато переплелись понятия добра и зла, справедливости и несправедливости, чести и бесчестия, добился этого благодаря своему авторитету среди соратников и жителей Чечни?.. Но об этом можно только догадываться, добавляя в короткое жизнеописание Руслана Лабазанова, и так до предела мифологизированное им самим, несколько легких штрихов. Годом позже он станет жертвой очередной чеченской междуусобицы и сгинет в огне какого-то неизвестного мне боя. Но кем бы он ни был на самом деле, наше знакомство, пусть и мимолетное, обязывает к тому, чтобы сочувственно отнестись к этой человеческой судьбе.
Вечером в станице Червленной, когда мы встретились во второй раз в жизни, я спросил Лабазанова, с сомнением глядя на его офицерские погоны: "Тебе полковника кто, Дудаев присвоил?" Я видел, как ему стало неудобно, как смутился он, понимая, что я хоть и принимаю правила этой игры, но между настоящим и мнимым черту проведу без особых церемоний. Видимо, поэтому он тогда в ответ промолчал. Да и как смог бы он оправдать и вот эти бутафорские звезды, и эту часть своей жизни, прожитую в одежде с чужого плеча?..
* * *
Каждый день в Чечне только прибавлял опасностей мне и моим солдатам. Особенно обострилась ситуация после 19 октября, когда к лидерам исполкома ОКЧН напрямую обратился президент России Борис Ельцин, выдвинув справедливые, но запоздавшие по времени, а также никакой силой не подкрепленные требования: прекратить противоправные действия и совместно с ВВС выработать пути политического разрешения конституционного кризиса, безоговорочно подчиниться закону, освободить захваченные здания и вернуть оружие.
Еще через неделю - 27 октября - состоялись выборы президента и парламента Чечни. В той обстановке и речи не могло идти о соблюдении законности при их проведении: на некоторых избирательных участках пачки фальсифицированных бюллетеней опускались в урны без всякого зазрения совести, причем мало кто обращал внимание на то, что на ряде участков число опущенных в урны бюллетеней значительно превышало количество зарегистрированных избирателей. Это был фарс, целью которого были имитация народного волеизъявления, а не настоящий выбор народа. Тем более что, по оценкам аналитиков, в самих выборах приняли участие не более 10–12 процентов населения Чечни, а сами они проводились под жестким контролем ОКЧН. Было ясно, что Съезд народных депутатов РСФСР эти выборы действительными не признает, в связи с чем не будут признаны законными ни новые органы чеченской власти, ни их решения, важнейшим из которых был, конечно же - появившийся уже 2 ноября 1991 года указ "Об объявлении суверенитета Чеченской Республики".
Принятый 7 ноября 1991 года указ президента РФ "О введении чрезвычайного положения в Чечено-Ингушской Республике", каким бы грозным ни казался он на бумаге, уже был не в состоянии вернуть ситуацию на два-три месяца назад, когда силовое давление еще могло себя оправдать. Теперь сепаратисты считали себя легитимной властью, были энергичны и везде поспевали раньше нас.
Пока в Москве прогнозировали, какое смятение вызовет настоящий указ в окружении Дудаева, его боевики очень решительно провели захват оставшихся административных зданий, включая республиканскую прокуратуру и управление КГБ, заблокировали военные городки и взяли под контроль воздушные и железнодорожные перевозки. "Витязи" - точнее, сводный отряд спецназа из дивизии им. Дзержинского, - прилетевшие следующей ночью, едва успели высадится на аэродроме в Ханкале, как тотчас были блокированы сами.
Часть их все же сумела прорваться к зданию МВД, которое не было захвачено и удерживалось силами бойцов отдельного специального моторизованного батальона внутренних войск под командованием подполковника Сергея Демиденко, милиционеров из Московского уголовного розыска, на наше счастье оказавшихся в Грозном, и чеченского ОМОНа, который дрогнет чуть позже…
Именно решимость этих людей остановила боевиков на самых подступах к зданию республиканского МВД. Понимали: еще шаг и случится настоящий бой, на победу в котором трудно было рассчитывать. Поэтому брали измором: постреливали над головами обороняющихся, грозились отправить батальон в гробах, а для верности психологически дожимали министра внутренних дел республики генерал-майора Ваху Ибрагимова.
Волей судьбы к его назначению на эту должность был причастен и я, положительно отрекомендовав Ваху Ибрагимова в октябре 1991 года в присутствии вице-президента РФ Александра Руцкого, министра внутренних дел РСФСР Андрея Дунаева и его первого заместителя Евгения Абрамова. На вопрос Руцкого, известен ли мне Ибрагимов, я честно ответил, что знаю его как волевого, знающего командира, с которым часто встречался на сборах еще в ту пору, когда сам был комбатом в Ростовском полку, а Ибрагимов - комбатом в полку Пятигорском. Орджоникидзевское училище он окончил на год раньше меня. Ко всему прочему был Ваха чеченцем по национальности, и, возможно, именно эти мои слова так воодушевили Руцкого, что он тут же поручил Дунаеву готовить документы именно на Ибрагимова. Хотя было известно, что уже некий Даудов, тоже претендовавший на эту должность, ходил за Дунаевым буквально по пятам и не без оснований поглядывает на вожделенное кресло. Оно хоть и беспокойное, но все же генеральское!
Несмотря на заступничество Руцкого, кандидатура Ибрагимова почему-то "зависла" на несколько недель, пока министерством реально управлял Алсултанов, как оказалось впоследствии, сторонник Дудаева. Управлял именно в те дни, когда твердый и полномочный министр мог бы взять ситуацию под контроль. Ваха названивал мне в Ростов, жалуясь на то, что, вопреки договоренностям, его не назначают. И я, в свою очередь, уже на него полагался. Доложил Руцкому, что его решение не выполняется. Александр Владимирович выругался и пообещал, что примет крутые меры. Это помогло. Вскоре Ваха прочно обосновался в МВД и даже успел получить генерал-майорские погоны.
Все это разом рухнуло в тот день и час, когда волна боевиков, казалось, надежно была остановлена еще на подступах к зданию республиканского МВД.
Раздосадованный Дудаев уже ставил задачу на штурм, а мой заместитель генерал-майор Юрий Анатольевич Косолапов, находящийся в Грозном на территории 506-го полка, в свою очередь, докладывал мне, что батальон не дрогнет и готов отразить нападение, когда навстречу боевикам вдруг неожиданно вышел Ваха Ибрагимов, до этого казавшийся невозмутимым. Поговорив о чем-то с боевиками, он вернулся в министерство и заявил находящемуся там же заместителю министра внутренних дел России генералу Комиссарову буквально следующее: "Я слагаю с себя полномочия министра внутренних дел. Против воли народа я не пойду". В общем - сдался без боя. Следом и чеченский ОМОН решил не испытывать судьбу. Вот так позиция министра в конце концов и решила судьбу здания МВД.