* * *
Перенестись бы сейчас в Ленинград! В последнем письме Лида писала, что очень занята в МПВО на дежурствах. Вот сейчас, в эту минуту, - что она делает? Стоит под дождичком, дежурит у университетских ворот?.. Наверно, там снег уже выпал, припорошил набережную и темные линии Васильевского острова. Под дождем или снегом - ладно. Лишь бы не под бомбами…
Раньше Лида жила в общежитии на улице Добролюбова - огромном домище, начиненном студентами. И комната у нее была большая, на восемь коек. А прошлой осенью, как раз перед моим уходом в армию, ее перевели в облупленный двухэтажный домик в университетском дворе - там было аспирантское общежитие - и поселили в крохотной комнатке вдвоем с Ниной, хроменькой девушкой откуда-то из Средней Азии. Нине присылали в посылках крупные яблоки - сочные, вкусные. Будущую встречу с Лидой я представлял себе так: бегу по мокрому булыжнику двора, перед дверью на секунду перевожу дыхание, стучу и - с порога, вздернув руку к виску: "Разрешите доложить: прибыл на свидание!" Но теперь я уж и не знаю, когда и где мы свидимся…
Ах, да не надо, не надо загадывать…
Долго тянется праздничный вечер, но вот и он приходит к концу. Кажется, ребята добавили малость бензоконьяку или еще чего-то пахучего. Мне это уже не лезет в глотку. И без того - закуриваешь самокрутку и опасаешься, как бы не вспыхнуть синим пламенем.
Утихает редакционный подвал. Мне не спится. Ворочаюсь, ворочаюсь на койке, потом выхожу по нужде. В коридорчике, освещенном подслеповатой лампочкой, пусто. Только у подпорки, обняв ее и прижавшись щекой, стоит пьяненький Василий Петрович. Глаза его закрыты, на лице блуждает улыбка. Он бормочет: "М-м-манипуляция…" С моей помощью он отрывается от подпорки и, продолжая бормотать и улыбаться, отправляется спать.
* * *
Море вокруг Ханко усеяно островками, гранитными скалами, отмелями. Группа островов как бы нависает над западным побережьем Гангута, прикрывает подступы к нему с моря, с финского материкового берега. Не случайно эти скалистые необитаемые островки, поросшие сосняком, стали в июле и августе ареной ожесточенных боев: финны стремились превратить их в плацдарм для наступления на полуостров. Командование базы вовремя разгадало замысел противника и предприняло решительные действия для укрепления уязвимого фланга. Десантный отряд, сформированный капитаном Граниным, отбросил финнов, захватил важные для обороны острова и, выстояв под яростным огнем и отбив контрдесанты, укрепился на них.
В первые месяцы войны Гангут был единственным участком огромного фронта, который не только не знал отступления, но и наступал.
После Октябрьских праздников я отправился по заданию редакции на острова западного фланга. Катер, стуча стареньким керосиновым движком, побежал к острову Хорсен, на котором находился КП десантного отряда. Ночь была холодная, безлунная, где-то впереди возникали туманные пятна ракет, где-то работал пулемет. По скользкой от наледи тропинке мы поднялись от маленького причала на высокий скалистый берег Хорсена и пошли на КП. Глухо шумели над головой невидимые кроны сосен, и я никак не мог отделаться от ощущения, что этот остров, затерянный в сумрачных шхерах, необитаем, еще не открыт людьми.
И вдруг - вырубленная в скале землянка, разделенная на узкие отсеки, добротная, обшитая фанерой, в ярком свете аккумуляторных ламп. Это - КП. Я представился капитану Тудеру, недавно сменившему Гранина на посту командира отряда, и комиссару Степану Александровичу Томилову.
- Новенький, что ли? - спросил Томилов. - Тут много ваших щелкоперов побывало, а тебя я вроде еще не видел.
Добродушная улыбка нейтрализовала обидное словцо "щелкоперы".
- Вот что, - продолжал Томилов, - Пойди-ка в первую роту. Алексей Иванович, - кивнул он на сидевшего с ним рядом молодого политрука, - устроит тебя на ночлег, а завтра познакомит со своими людьми. А потом придешь ко мне, поговорим. Решено?
Алексей Иванович Безобразов, политрук 1-й роты, энергично тряхнул мне руку и направился к выходу. Я вскинул на плечо винтовку и вышел вслед за ним в непроглядную хорсенскую ночь.
Безобразов привел меня в свою землянку, или, как принято было говорить на Ханко, капонир, и предложил лечь спать.
- А вы? - спросил я.
Он ответил, что идет проверять посты. Спать мне не хотелось, и я напросился к нему в попутчики. Глаза теперь освоились с темнотой, я перестал спотыкаться о камни, поспешая за Безобразовым по обледенелым тропинкам.
Нас окликнул невидимый часовой. Безобразов негромко назвал пароль.
- Ну, как, Комаров, обстановка?
- Нормально, товарищ политрук, - ответил быстрый тенорок. - Со Стурхольма из пулемета по "Мельнице" лупит. Боезапас зря переводит.
Мы двинулись дальше вдоль берега. Справа с шумом разбивалась о скалы вода, в лицо бил ледяными порывами ветер. Теперь уже не казалось, что остров безлюден. Нас окликали из своих укрытий часовые. Мы втискивались в тесные холодные дзоты, из амбразур которых глядели в ночь пустые зрачки пулеметов и бессонные глаза наблюдателей.
- Как под Москвой, товарищ политрук? - спрашивал кто-то из бойцов.
- Трудно там, Шамов. Но одно твердо знаю - не отдадут Москву.
- Не отдадут, точно. Теперь бы в самый раз открыть второй фронт. Чего союзники чешутся?
Чувствовалось: не хочется Шамову, чтобы ушел политрук. Но - не время сейчас для долгого разговора: надо успеть обойти посты, а они раскиданы по всему островному побережью.
- В обед буду в вашем взводе, тогда и побеседуем о втором фронте, - говорит Безобразов. - Ну, смотри внимательно, Шамов.
И снова вверх-вниз по скалам.
- Не мерзнешь, Брагин? - спрашивает Безобразов бойца на очередном посту.
- Холодновато, товарищ политрук, - отвечает простуженный голос.
- Перед обедом зайди ко мне. Я велю Васшшну твои ботинки подлатать.
- Есть, товарищ политрук. - Голос часового теплеет.
Мы идем дальше, и Безобразов вполголоса говорит мне:
- Я этого Брагина на днях пропесочил крепко. По тревоге действовал вяло. - И, помолчав: - Достается, конечно, ребятам. Холода рано наступили, постоишь "собаку" - насквозь промерзнешь. А глядеть надо в оба… Сейчас-то еще ничего: зарылись в землю, капониров понастроили, укрепились…
Он говорил со мной, как с приезжим человеком, не зная, что еще недавно и я строил дзоты и стоял "собаку" - мучительную ночную вахту с нуля до четырех часов…
Под утро, отупевший от усталости, я свалился на нары в капонире Безобразова. Часа через три проснулся от холода, от дыма, покалывавшего ноздри. Со времени летнего лесного пожара я стал чувствительнее к дыму. Незнакомый краснофлотец растапливал в землянке печку. Я сел на нарах, спросил, где политрук.
- А он пошел на КП последние известия слушать. Да ты спи. Он еще не скоро ляжет.
Я так и не заметил, когда отдыхал Безобразов. Видел, как он инструктировал политбойцов (так называли активных бойцов-комсомольцев, агитаторов), раздавал им свежие номера "Красного Гангута". Видел, как после обеда он отправился в первый взвод проводить политинформацию, а потом ушел на шлюпке на островок Ленсман, восточнее Хорсена, где держало оборону отделение его роты. К ужину Безобразов вернулся на Хорсен, провел во втором взводе беседу о текущих событиях, а потом поспешил на КП - слушать вечернюю сводку. А ночью - снова обход постов.
- Ну что, щелкопер, насобирал материалу? - спросил, дружелюбно улыбаясь, Томилов, когда я вечером пришел на КП.
Я заговорил о Безобразове, о его поразительной неутомимости.
- Ты напиши, напиши об Алексее Иваныче, - сказал Томилов. - Кстати, он и пулеметчик прекрасный, и минометом владеет. Хотел я его взять секретарем партбюро отряда, но он - наотрез. Да я и сам вижу: нельзя ему из роты. Народ любит. Авторитет большой.
Томилов призадумался, прошелся по тесной каюте.
- У вас в газете много писали о наших людях, - продолжал он. - О Фетисове, Камолове, Щербановском, Гриденко… И правильно. Храбрецы, герои! Но разве только они? Вот я думаю о лейтенанте Ляпкове. Знаешь ты, что это был за человек?
- Был? - переспросил я.
- Мы с Ляпковым вместе прибыли сюда, на острова, - сказал Томилов, не ответив на вопрос, да и как будто не услышав его. - Я еще тогда приметил в нем вот это: не то чтобы он нарочно лез под огонь, но было похоже, что испытывает себя. Человек, всегда готовый к бою, - вот таким он был. - Томилов снова прошелся, углубленный в свои мысли, а я вытащил блокнот и быстренько стал записывать. - Он командовал резервным взводом здесь, на Хорсене. А в ночь на 3 сентября финны высадили десант на Гунхольм. - Томилов остановился перед картой, висящей на стене, и ткнул пальцем в островок к северу от Хорсена. Полное название островка было Гуннарсхольм, но для краткости его называли Гунхольмом или еще Восьмеркой - за соответствующие очертания. - Взводам Ляпкова и Щербановского было приказано переправиться на Гунхольм и выбить противника. Ляпков возглавил этот бой и действовал смело и решительно. Быстро преодолел заградительный огонь на переправе, закрепился на южном берегу острова, а потом повел людей в атаку. К утру финский десант был сброшен. Ляпков и остался на Гунхольме - помощником командира, а потом и командиром острова. Это был бесстрашный человек, я бы сказал - прирожденный боец. Он активизировал действия гарнизона. Сам лежал часами за камнем со снайперской винтовкой, уложил восьмерых, вступал в перестрелку с финскими снайперами. Ляпков получал за это нагоняи от нас. Но он не мог иначе - у него была страсть активно бороться с врагом. Был представлен к ордену. И вот - шальная мина, нелепая смерть… - Томилов горестно взмахнул рукой. - Вот еще о ком надо написать - о Васильеве, - сказал он, помолчав. - Это наш инженер, минер, большую работу проделал по укреплению островов. Можно сказать - наш Тотлебен. Будем представлять его к награде.
Я спросил, как пройти к Васильеву, где его капонир. Но оказалось, что Васильев сейчас на Эльмхольме.
- Скоро катер туда отправится, - сказал Томилов, взглянув на часы. - Пойдешь на Эльмхольм?
- Пойду, - ответил я.
* * *
Эльмхольм - островок к северо-западу от Хорсена - имел кодовое название "Мельница". Думаю, не случайно так окрестили это угрюмое нагромождение скал, поросших сосняком и кустарником. Эльмхольм был вырван у противника еще в июле, и финны несколько раз пытались отобрать его. В августе на острове шли ожесточенные бои, и немало жизней было перемолото на этой окаянной "Мельнице". Здесь насмерть стояла шестерка бойцов во главе с сержантом Семеном Левиным - последние уцелевшие защитники острова. Здесь погиб один из отважнейших бойцов Гангута - лейтенант Анатолий Фетисов: он встал в полный рост, чтобы просигналить шлюпкам с подкреплением (не зная точно обстановки, они подходили к берегу, захваченному финнами), и был сражен автоматной очередью. Отсюда в разгар боя, когда оборвалась телефонная связь, поплыл под огнем к Хорсену, чтобы доложить обстановку, Алеша Гриденко, балтийский орленок. Здесь, после гибели Фетисова и ранения политрука Гончаренко, краснофлотец Борис Бархатов принял на себя командование и сумел с горсткой бойцов удержать остров до прибытия подкрепления - ударной группы Ивана Щербановского.
Таков был Эльмхольм, "Мельница", один из аванпостов гангутской обороны.
Лишь несколько десятков метров отделяло его от большого острова Стурхольм - главной базы операций противника против западного фланга Ханко.
Обогнув с юга Хорсен, катер повернул вправо. В этот миг взлетела ракета, вырвав из мрака узкий пролив с торчащими из воды, как тюленьи головы, скалами, горбатую, в пятнах снега спину острова (это и был Эльмхольм), а чуть дальше - зубчатую стену леса на Стурхольме. Не успел погаснуть зеленоватый свет ракеты, как там, на Стурхольме, замигало пламя, застучал пулемет, и в нашу сторону брызнула струя трассирующих пуль. Все, кто был на катере, пригнули головы. Лучше было бы просто лечь, но мешали ящики с продовольствием и мешки с хлебом. Пулемет все стучал, взвилась еще ракета, но катер уже проскочил открытое место.
На эльмхольмском причале нас встретили двое островитян. Один из них, в ватнике, с командирской кокардой на шапке, распоряжался разгрузкой.
- Гуров! - крикнул он в темноту. - Ну, где твой раненый? Давай быстрей, катер отходить должен!
- Сейчас! - ответил чей-то голос. - Никак не уговорю вот…
Я спросил человека в ватнике, как пройти на КП. Он вгляделся в меня:
- С Большой земли, что ли? Иди направо по тропинке. Скалу увидишь - там и КП.
Мне запомнилось это: на Эльмхольме Большой землей называли полуостров Ханко, а для Ханко Большой землей был осажденный Ленинград.
Я двинулся в указанном направлении. Что-то звякнуло под ногами. Тянуло морозным ветром с привычным запахом гари. На повороте тропинки стояли двое, один - с забинтованной головой под нахлобученной шапкой.
- Чего упрямишься, Лаптев? - услышал я. - Отлежишься неделю на Хорсене в санчасти, потом вернешься. Давай, давай, катер ждать не будет!
- Не пойду, - ответил забинтованный боец. - Подняли шум из-за царапины. Не приставай ты ко мне, лекпом.
Он круто повернулся и пошел прочь.
- Ах ты ж, горе мое! - сказал лекпом. - Ну, ступай ко мне в капонир. Я сейчас приду. Кожин! - крикнул он в сторону причала. - Отправляй катер, Лаптев не пойдет!
Спустя минут двадцать я сидел на островном КП - в землянке, освещенной лампой "летучая мышь" и пропахшей махорочным дымом. Жарко топилась времянка, дверца ее была приоткрыта, и красные отсветы огня пробегали по лицу политрука Боязитова. Он сидел у стола, сколоченного из грубых досок, на столе рядом с лампой стояли полевой телефон и кружки. До моего прихода у Боязитова был, как видно, крупный разговор с краснофлотцем мрачноватого вида, сидевшим спиной к печке.
Я представился, Боязитов кивнул на нары, приглашая садиться, и сказал краснофлотцу:
- Вот так, Мищенко. Надо бы тебя на гауптвахту отправить, но, я думаю, ты сам поймешь.
- Не возражаю против губы, - криво усмехнулся Мищенко. - Хоть в тепле посижу немного.
- Сейчас спросим у корреспондента. - Боязитов взглянул на меня. - Не знаешь, гауптвахта действует в городе?
- Кажется, нет, - сказал я. - Но точно не знаю.
- Какая сейчас гауптвахта, - сказал третий, лежавший на верхних нарах. Он спрыгнул вниз, сел рядом со мной. Это был младший сержант Сахно, командир взвода. - Не такое время, чтоб бойца на губу сажать.
- Вот именно, - подтвердил Боязитов. - В общем, так, Мищенко. Насчет ботинок - не только у тебя они разбитые, я уже в штаб отряда докладывал. Как только подвезут, выдадим новые, ясно? Пока придется потерпеть. У Моисеева обувка не лучше твоей, а он на прошлой неделе двое суток подряд на вахте стоял. И не хныкал.
- Кто хнычет? - угрюмо сказал Мищенко. - Никто не хнычет. Я законно требую.
- Законно. Но - понимать должен обстановку. Скоро залив замерзнет, еще труднее будет. Что же нам - снимать оборону?
- Скажете тоже!.. - Мищенко поднялся. Ботинки у него и верно были худые, чиненые-перечиненые.
- А насчет того, что ты тут пошумел, - продолжал Боязитов, - ладно, забудем. Надеюсь, не повторится.
- Потерплю, - сказал Мищенко. - Разрешите идти? Он вышел, нахлобучив шапку до бровей. Сахно поставил на раскаленную печку закопченный чайник.
- Снимай шинель, корреспондент, - сказал Боязитов. - Чай будем пить. Нравится тебе наша наглядная агитация?
На дощатой стене землянки были развешаны вырезки из нашей газеты, весь отдел "Гангут смеется" - карикатуры, стихи, фельетоны. Тут же висело несколько цветных картонок от эстонских папиросных коробок - улыбающееся лицо блондинки с надписью "Марет", корабли викингов, ощетинившиеся копьями.
- Нравится, - сказал я, ничуть не покривив душой.
- Ты не думай, этот Мищенко вообще-то неплохой боец. Сорвался немножко. Ну, можно понять, трудно здесь, конечно. Пообносились ребята в десантах, ботинки об скалы поразбили. Вот ждем, должны подвезти обмундирование. Так что тебя интересует?
Я спросил о лейтенанте Васильеве, но его на острове не оказалось: хорсенского Тотлебена вызвали на Кугхольм, остров к югу от Эльмхольма, недавно он ушел туда на шлюпке. Ну, ничего не поделаешь. Не гоняться же за ним по всему архипелагу!
Боязитов рассказывал о бойцах своего небольшого гарнизона, Сахно вставлял замечания. Потом пришли фельдшер Гуров и старший сержант Кожин - тот самый, в ватнике, который разгружал катер. Мы ели галеты и пили кипяток с сахаром из кружек, обжигавших губы. Гуров подначивал Кожина: дескать, когда Кожин работал в магазине в Ивановской области, он проторговался в три дня так, что пришлось закрыть магазин, а теперь он, Кожин, хочет проделать такую же штуку здесь, на Эльмхольме, с продскладом. Кожин, старый сверхсрочный служака, слушал, посмеивался и в долгу не оставался. По его словам выходило, что граждане города Подольска чуть ли не коростой покрылись в те годы, когда Гуров заведовал там санпросвещением, и только после его ухода на военную службу стали понемногу приобщаться к гигиене.
А вообще-то Гуров и Кожин были закадычными друзьями. Они выполняли не только основные свои обязанности. Фельдшер и интендант дежурили на КП, проверяли посты. Они освоили трофейный миномет и не раз били из него по Стурхольму, когда накалялась обстановка. Словом, это были опытные десантники.
Я спросил Гурова о давешнем раненом, который отказался уйти на Хорсен.
- Да это Лаптев, пулеметчик из отделения Кравчуна, - ответил фельдшер, густо дымя махоркой. - Он сегодня малость поспорил с финской "кукушкой", рана вообще-то не опасная, но все-таки… Да ничего, я ему и здесь создам условия. Поправится.