Перемирие, заключенное на время переговоров в Сюрене, было продлено. Генрих IV тогда находился в Сен-Дени, и парижане имели возможность если не поприветствовать, то хотя бы повидать его. Король готовился к обращению в католичество, подвергаясь "наставлению" со стороны епископов. Опасение вызывал один острый вопрос: Генрих был отлучен от церкви, и, в принципе, лишь папа римский мог снять с него эту санкцию. Тем не менее 21 июля епископы приняли решение, что полномочны отпустить ему грехи и тем самым дозволить ему войти в лоно церкви. 23 июля король писал Габриели: "В воскресенье я проделаю сальто-мортале". Исторически достоверны именно эти слова, а не апокрифическая, вошедшая в поговорку и приписываемая Генриху IV фраза: "Париж стоит мессы". Думается, Беарнец не лукавил, сообщая о предстоящем событии как о "смертельном прыжке", о смертельно опасном для него шаге, но вовсе не потому, что его страшила перемена религии. В этом не могло быть ничего страшного для того, кто не раз уже переходил из конфессии в конфессию. Пугало другое, о чем сторонники предостерегали его еще много лет назад, чего он реально опасался и отчего не спешил сменить протестантизм на католичество: вполне можно было лишиться поддержки одних, не обретя опоры в других.
Отречение состоялось в воскресенье 25 июля в церкви аббатства Сен-Дени, у гробниц королей династии Валуа. Вечером накануне отречения Генрих IV принял у себя архиепископа Буржского и епископов Нанта, Манса и Эврё и в их присутствии заявил о своем твердом решении "пойти на мессу", предварительно получив отпущение грехов. После долгого обмена мнениями по этому вопросу был составлен протокол, подписывая который Генрих IV будто бы со слезами на глазах сказал: "Вот я и предаю свою душу в ваши руки. Прошу вас, примите и храните ее, ибо оттуда, куда вы вводите меня, я уже не выйду до самой смерти".
В день отречения Генрих IV в белых одеждах и в сопровождении многочисленных представителей знати вошел в церковь, в которой уже находился архиепископ Буржский, спросивший его, кто он. "Я - король", - прозвучал ответ. Последовал второй вопрос: "Чего вы хотите?" - "Я хочу, - ответил Генрих IV, - быть принятым в лоно церкви католической, апостолической и римской". - "Желаете ли вы этого?" - допытывался архиепископ Буржский. На что король ответил: "Да, я хочу и желаю этого".
После этого, встав на колени, Генрих IV произнес следующее исповедание веры: "Я заявляю и клянусь перед лицом всемогущего Бога жить и умереть в католической, апостолической и римской религии, защищать и оборонять ее от всех врагов, не щадя своей крови и самой жизни, отрекаясь от всякой ереси, противной упомянутой церкви".
Копия этой клятвы, подписанная его собственной рукой, была передана архиепископу, который окропил Генриха IV святой водой, дал ему поцеловать крест, а затем отпустил ему грехи и благословил его, после чего епископы повели монарха на хоры, где он перед алтарем повторил свою клятву. Исповедовавшись за алтарем, он вернулся на хоры, где слушал мессу и причащался. После банкета Генрих IV верхом на коне поехал на Монмартр, с высоты которого окинул взглядом свою столицу, еще занятую испанцами, которая, как гласит знаменитый афоризм, "стоит мессы".
И на сей раз не обошлось без анекдотов, дополнивших рассказ о событиях того дня. Вот один из них: поскольку стояла жаркая погода, вечером после отречения суверен, обычно не отличавшийся тягой к мытью и прочим гигиеническим процедурам, пошел искупаться, на что гугеноты незамедлительно отреагировали замечанием, что "он отправился смыть грех, который совершил, согласившись присутствовать на мессе".
Коронация
И все же обращение в католичество не решало всех проблем Генриха IV. Если бы папа римский согласился снять с него церковное отлучение, все было бы проще, однако понтифик и слышать об этом не хотел, подливая тем самым масло в огонь гражданской войны во Франции. Пусть народ, готовый полюбить государя, известного простотой своего обращения с подданными, кричал: "Да здравствует король!" Пусть переходили на его сторону губернаторы провинций, прежде подчинявшиеся Лиге, города, крепости и даже друзья и заместители самого Майенна, все больше становившегося посмешищем для своих прежних покровителей и сторонников, однако продолжал упорствовать в своем неповиновении Париж и не прекращали свою неистовую агитацию кюре, многие из которых с полным основанием могли опасаться заслуженной кары. Монахи-фанатики внушили лодочнику Пьеру Барьеру, прежде служившему у Гизов, что на него возлагается священная миссия по устранению короля-еретика, в искренность обращения которого нельзя верить. Купив большой нож, он отправился в Сен-Дени и уже был готов нанести смертельный удар королю, когда тот после мессы выходил из церкви, однако застыл в оцепенении, внезапно охваченный непонятно откуда взявшимся ужасом. Когда король поехал в Мелен, Барьер последовал за ним, однако обратил на себя внимание своим странным, подозрительным поведением и был арестован, так и не успев привести в исполнение свой преступный замысел. На допросе он во всем признался и был четвертован.
Чтобы овладеть Парижем, этим последним бастионом католического фанатизма, и упрочить свое положение, Генрих IV решил короноваться, пройдя обряд миропомазания. Мало найдется, полагал он, французов, готовых воевать против короля-католика, помазанника Божьего. Традиционным местом проведения коронационных торжеств был Реймс, где хранилось чудодейственное миро, которое, по преданию, вручил ангел святому Ремигию для коронации Хлодвига. Однако Реймс, взять который в свое время Генрих IV не удосужился, потворствуя любовнице, еще удерживала Лига, из-за чего невозможно было должным образом совершить обряд миропомазания. К счастью для Генриха, кто-то из его окружения вспомнил, что другой ангел дал святому Мартину такое же миро, которое хранилось в кафедральном соборе Шартра, дружественного королю. Там 27 февраля 1594 года и была проведена со всей надлежащей пышностью коронация. Присутствовавшим при этом гугенотам, давним соратникам Беарнца, оставалось лишь укоризненно качать головой, слыша, как он клянется на Евангелии искоренить в своем королевстве еретиков.
Теперь в ореоле обретенного королевского достоинства можно было попытаться взять в свои руки Париж, тем более что, как было известно ему, большинство парижан желало видеть его в своем городе. Презренный Майенн сам по себе не вызывал опасения, однако в его распоряжении находились иностранные наемники и испанский гарнизон, присланный Филиппом II. Не доверяя парламенту, толстый герцог удалился в Суассон, где располагался главный штаб испанцев, для совещания с ними. На время своего отсутствия в Париже он поручил командование гарнизоном недавно назначенному им губернатором Бриссаку, верному, как он полагал, человеку, не подозревая, что тот по согласованию с муниципальными властями уже вел переговоры с Генрихом IV о сдаче города.
После отбытия Майенна руки у Бриссака были развязаны. Поскольку испанцам нельзя было доверять, он делал вид, что организует оборону Парижа. Чтобы выманить из города хотя бы часть гарнизона, Бриссак распустил слух, что поблизости движется конвой с деньгами для армии противника, и численность тех, кто мог бы оказать сопротивление королевскому войску, сразу же сократилась. Генрих IV, в свою очередь, также предпринял обманный маневр, объявив, что намерен двинуться на Санлис, куда прибыл Майенн для встречи с командиром германских наемников графом Мансфельдом. На самом же деле он укрыл четыре тысячи человек своего войска в лесу неподалеку от Парижа и ждал сигнала от Бриссака. Ранним утром 22 марта 1594 года король беспрепятственно вошел в столицу через Новые ворота, которые незадолго перед тем, дабы усыпить бдительность испанцев, были замурованы и потому оставались без охраны, а под покровом ночи тайно расчищены и открыты. Уже в самом городе десятка три ландскнехтов пытались сопротивляться, но были сброшены в Сену. Остальные предпочли не ввязываться. Бриссак вручил Генриху IV ключи от города и тут же был возведен в ранг маршала Франции. Тем временем другой отряд роялистов вступил в город через ворота Сен-Дени. Несмотря на ранний утренний час, толпы парижан встречали Генриха приветственными возгласами "Да здравствует король!". Многие из них пытались прикоснуться хотя бы к его стремени, и он милостиво позволял им это, не давая своим людям отгонять их и говоря, что парижане страшно истосковались по королю, которого давно не видели.
Первым делом Генрих IV отправился в Нотр-Дам-де-Пари, где был с должным почтением встречен духовенством, исполнившим благодарственный гимн "Тебя, Господи, славим". Затем на очереди был Лувр, памятный Генриху столькими трагическими событиями. Вовсю звонили колокола, возвещая парижанам о прибытии законного государя. Теплота оказанного ему приема позволяла надеяться, что партия выиграна им. Повсюду распространялись листовки с королевской прокламацией о том, что в стране водворяются мир и порядок, возвращаются добрые старые времена. Испанскому гарнизону король сообщил, что всем дарует жизнь и позволяет покинуть город с оружием и багажом. Наблюдая из окна у ворот Сен-Дени за их уходом, он иронически крикнул на прощание герцогу Фериа: "Передавайте от меня привет вашему господину, но больше не приходите!" Генрих IV не скрывал своей радости, выражая ее с присущими ему простодушием и непосредственностью. "Господин канцлер, - спросил он Шеверни, - как на ваш взгляд, верить ли мне, что я нахожусь там, где нахожусь?"
После коронации Генрих IV по древнему обычаю французских королей прикасался к золотушным, и больные исцелялись от его прикосновения. Это продолжилось и по прибытии его в Париж, и свершившиеся чудеса отныне не позволяли усомниться в искренности обращения Генриха Наваррского в католичество. Франция обрела своего короля.
Глава пятая
Добрый король Анри
Милосердие победителя
После взятия Парижа Генрихом IV многие опасались репрессий, а также, по обычаю того времени, бесчинств и грабежей со стороны его победоносного войска. Однако король строжайшим образом запретил какие бы то ни было эксцессы. В Париже пересказывали казавшуюся совершенно невероятной историю о том, как некий гвардеец, когда отряд проходил по городу, вышел из строя и похитил две ковриги хлеба с лотка булочника, а король, узнав об этом, приказал вернуть похищенное. Другой анекдот (ибо это были анекдоты, сочиненные в большинстве своем много позже) повествует о том, как Генрих IV, когда судебный исполнитель напомнил бравому Лану о неуплаченных долгах и тот начал выражать свое недовольство тем, что герою докучают подобными пустяками, будто бы сказал: "Вы должны платить ваши долги, как я плачу свои".
Король с лукавым добродушием принимал своих недавних врагов: членов муниципалитета, парламента и даже монашеских орденов, за исключением францисканцев и иезуитов. Сорбонна, которой не откажешь в способности приспособиться к изменившейся ситуации, поспешила выбрать нового ректора. Ее члены, приличия ради с важным видом посовещавшись по вопросу, для решения которого у них не было альтернативы, единодушно подписали постановление, гласившее, что Генрих IV является истинным и законным королем, господином и прирожденным наследником Французского и Наваррского королевств и что все его подданные обязаны повиноваться ему, несмотря на то, что недруги этого государя до сих пор препятствовали Святому престолу примириться с ним и признать его старшим сыном церкви. После публикации этого постановления даже самые рьяные проповедники сменили тон, принявшись сладкими голосами петь хвалу "доброму королю Анри", победителю Лиги и освободителю Парижа, решительно требуя от своей паствы повиновения ему - точно так же, как прежде запрещали ей это, в том и другом случае под страхом смертного греха и вечного проклятия. Один из них валялся в ногах у короля, выпрашивая прощение - и получил его. Папскому легату, который причинил ему столько зла, объявляя недействительным отречение в Сен-Дени, Генрих IV предоставил самому решать, остаться ли в Париже или же, получив охранную грамоту, возвратиться в Рим.
То же милосердие было проявлено и в отношении злокозненной герцогини Монпансье, сестры Генриха Гиза, Меченого, которая грозилась собственноручно постричь Генриха III в монахи, а потом похвалялась, что подвигла на преступление Жака Клемана. Если бы король изгнал ее из Парижа, никто не нашел бы, что возразить, да и сама она была почти уверена, что ее арестуют и заточат в какой-нибудь монастырь. Вместо этого Генрих IV навестил ее в особняке Гизов, где она жила вместе с мадам де Немур, и вел с обеими дамами любезную беседу, словно в отношениях между ними никогда не было ни малейшего недоразумения, а под конец окончательно сразил их тем, что попросил угостить вареньем, не боясь, что они его отравят.
В этот решающий момент Генрих IV демонстрировал свою милость и в отношении тех, с кем сражался, - лигёров, несмотря на все совершенные ими в недавнем прошлом жестокие преступления. Генрих знал, что кровопролитие влечет за собой только новое кровопролитие. И все же, дабы избежать обвинений в малодушии, он распорядился изгнать наиболее непримиримых, наиболее скомпрометировавших себя зачинщиков беспорядков. Около 140 человек получили предписание покинуть Париж, и это была единственная примененная в отношении них санкция. Многие должностные лица, назначенные Лигой, сначала были отправлены в отставку, но затем королевским указом восстановлены в своих должностях. Отныне они подчинялись королю и ему принесли присягу. Это великодушие в дальнейшем во многом способствовало умиротворению страны, до которого оставалось еще несколько лет.
Вместе с тем многие важные господа, родственники или союзники Майенна, которых совершенно не волновали соображения общественного блага, готовы были продаться тому, кто больше заплатит, и король решил купить их. Дюплесси-Морне и Сюлли проявляли чудеса, ведя этот прежде невиданный торг. Государственная казна была скудна, и все же удалось набрать 32 миллиона ливров, чтобы "заинтересовать" благородных герцогов Гиза и Меркёра, склонить Виллара де Бранкаса сдать Руан и Гавр, а герцога Жуайеза - Тулузу. Бриссак тоже отнюдь не бескорыстно открыл перед Генрихом IV ворота Парижа, получив за это кругленькую сумму в полтора миллиона ливров. И этот аспект политической карьеры Беарнца не обошли стороной сочинители анекдотов. Как-то раз в его присутствии обсуждались итоги умиротворения королевства, и кто-то сказал, что кесарю отдали кесарево. "Отдали? - переспросил Генрих, посмотрев на Бриссака, и уточнил: - Нет, продали, и за очень хорошие деньги". То, как в конечном счете досталась ему победа, едва ли заслужило бы одобрение со стороны его матери, непреклонной гугенотки Жанны д’Альбре: слишком многое было продано и предано, а восшествие на французский престол ее сына знаменовало собой отказ от принципов протестантизма и торжество католицизма во Франции.
Это предположение представляется вполне обоснованным, если иметь в виду, что и среди сторонников Генриха IV его образ действий наталкивался, мягко говоря, на непонимание. Создавалась парадоксальная ситуация: чем упорнее сопротивлялся лигёр, тем больше в итоге получал, притом что в отношении своих товарищей по борьбе король был далеко не столь щедр. С одной стороны, вроде бы логично: зачем платить тому, кто и так на все готов, а с другой - невольно возникало ощущение отсутствия справедливости. Особенно ярко это проявилось в отношении членов Парижского парламента. Та его часть, которая в свое время перешла на сторону Лиги, теперь всячески старалась заслужить прощение от короля - и получила его. Более того, бывшим лигёрам выпала честь зарегистрировать первые решения, принятые после возвращения в Париж Генриха IV. Те же члены парламента, которые несколько лет назад покинули столицу, чтобы образовать в Туре и Шалоне верные законному королю судебные палаты, регистрировавшие выгодные ему решения в самое трудное для него время, теперь были оскорблены этой поспешной амнистией. Милосердие, переходя во всепрощение, стирало грань между добром и злом. Поистине, Генрих Наваррский умел быть добрым за чужой счет.
Непримиримые не сдаются
Труднее всего было с герцогом Майенном, который и не думал разоружаться, точно так же, как не намерен был отступаться от своего Филипп II, несмотря на все понесенные им человеческие и материальные жертвы. Многие французские города и крепости сохраняли свою приверженность Лиге, не желая подчиняться власти законного короля - по крайней мере их губернаторы, поскольку население в большинстве своем склонялось к примирению с Генрихом IV. Майенн продолжал упорствовать, то ли движимый чувством уязвленного самолюбия, то ли полагаясь на отказ папы дать Генриху отпущение грехов, несмотря на его отречение от протестантизма, и на поддержку со стороны Филиппа II. При всем при том, несмотря ни на что, он в глубине души оставался французским патриотом. Выпрашивая у испанского правителя субсидии и солдат, он не желал уступать ни пяди французской земли или признавать над собой власть монарха, посаженного Филиппом. Майенн и сам запутался в этих необъяснимых противоречиях. Наивно полагая, что дурачит испанцев, он сам оказался в дураках, начисто лишившись их доверия. Герцог Фериа, хорошо изучивший этого своего союзника, писал королю Испании: "Я могу сказать, что герцог Майенн до сих пор не сделал ничего стоящего. Религии, которую якобы защищает, он причинил больше вреда, чем некоторые из тех, кто добивается ее гибели. Под предлогом правосудия он замарал свои руки кровью тех, кто немало споспешествовал ее величию и был в числе самых ревностных католиков Франции. Он сдал неприятелю важнейшие города и щадил Беарнца в то время, когда у того не было ни армии, ни денег". Когда это письмо, перехваченное роялистами, было доставлено Генриху IV, он не смог отказать себе в удовольствии переслать его Майенну, дабы показать ему, сколь велико к нему доверие его испанских друзей. Толстый герцог тут же отправил собственное послание Филиппу II, пытаясь оправдаться перед ним, но тщетно. Король Испании даже подумывал, не арестовать ли его. И все же Майенн получил разрешение присоединиться к наемному войску графа Мансфельда, набранному на испанские деньги, которое вторглось в Пикардию.
Итак, война, несмотря на вступление Генриха IV в Париж, продолжалась, и он, собрав армию, совместно с маршалом Бироном приступил к осаде Лана. Это было весьма рискованное предприятие, учитывая, что гарнизон осажденного города получил подкрепление от Мансфельда, который к тому времени контролировал Ла-Фер, Реймс и Суассон, города в окрестностях Лана. Иначе говоря, король рисковал оказаться в окружении, быть зажатым между двух огней. Однако отступать было поздно: на кону стоял королевский престиж. Осада обошлась ему очень дорого. Гарнизон Лана, находившийся под умелым командованием, хорошо обеспеченный продовольствием и боеприпасами, оказывал яростное сопротивление. Близость испанских союзников поднимала боевой дух защитников города. Мансфельд и Майенн попытались захватить лес, обладание которым позволило бы им занять ключевую позицию, доминирующую над окопами, прорытыми осаждавшими. Однако эта попытка не увенчалась успехом. Вскоре после этого маршал Бирон внезапно напал на обоз армии Лиги и сжег 400 повозок вместе с содержимым, не имея возможности переправить добычу в лагерь роялистов. Обреченные на голод, испанские наемники Мансфельда отступили. Однако и после этого город продолжал оказывать сопротивление еще не менее месяца, капитулировав лишь 22 июля 1594 года.