С тех пор прошло четыре с лишним века. И все-таки в смело и энергично схваченной панораме города, в узком шпиле вознесенной к небу колокольни, в могучем приземистом замке, в очертании окрестных гор узнается Авиньон - город Южной Франции. Конечно, чтобы узнать в этом рисунке Авиньон, нужно учесть не только изменения силуэта города за долгие годы, но и то, как Брейгель преобразил виденное: средний и дальний планы резко поднимаются по отношению к переднему, ландшафт, по меткому слову одного из исследователей, как бы дыбится. И все-таки сейчас уже все соглашаются видеть в этом рисунке Авиньон, а значит, и продолжить маршрут художника через этот город. Самое удивительное в этом рисунке, выполненном темными чернилами, - ощущение сильного южного света, прорывающегося через клубящиеся облака, резкий контраст света и тени.
Здесь все - воздух и свет - было другим, чем на родине. Минутами ему казалось, что с тех пор, как он покинул дом, прошло бесконечно много времени, минутами чудилось, что лишь вчера пересек он городскую черту Антверпена. Нигде и никогда чувство скоротечности и протяженности времени не бывает таким отчетливо острым, как в путешествии, особенно по чужим краям.
В русской прозе есть замечательные строки, посвященные ландшафту тех мест, где оказался Брейгель. Вот они: "С Авиньона начиная, чувствуется, видится юг. Для человека, вечно жившего на севере, первая встреча с южной природой исполнена торжественной радости - юнеешь, хочется петь, плясать, плакать: все так ярко, светло, весело, роскошно. Прованс - начало благодатной полосы в Европе, отсюда начинаются леса маслин, небо синеет, в теплые дни чувствуется сирокко". Это - Герцен. Волнующая перемена пейзажа, спустя несколько веков так тронувшая его душу, для Брейгеля, глядевшего на мир глазами художника, должна была быть огромным, физически ощутимым потрясением.
Забравшись так далеко на юг, Брейгель и дальше следовал по старой торговой дороге. Она по-прежнему шла вдоль берегов Роны, становившейся все полноводнее и шире, и привела его в Марсель.
Здесь Брейгель увидел море - теплое, густо- и ярко-синее, непохожее на море его родины. Здесь он, вероятно, взошел на палубу парусника, плывшего в Неаполь.
Откуда такое предположение?
Сохранилась ранняя картина Брейгеля "Гавань Неаполя". Пусть знатоки говорят, что она еще не обнаруживает руки большого, зрелого мастера. В ней и правда ощутима скованность, искусственная симметричность построения, странная застылость, хотя она изображает подвижную стихию - море и действенное драматическое событие - морской бой. Город был написан на ней, очевидно, потом, с натурных набросков, а они могли быть сделаны только с моря, с палубы корабля, подплывающего к Неаполю.
Итак, Брейгель в Италии! Цель достигнута.
Теперь, по примеру всех предшественников, Брейгелю следовало бы устремиться в Рим. Мастерские художников, римские древности - все ждало его там. Но он неожиданно снова садится на корабль и плывет еще дальше на юг. Похоже, что просто не может совладать с охватившей его тягой к южному морю и южному солнцу.
И вот он там, где до него нидерландские художники не бывали: в Реджио ди Калабри, то есть в самой южной точке Апеннинского полуострова. Потом он, быть может, переправляется через Мессинский пролив и попадает в Сицилию.
Время было тревожное. Сто турецких военных кораблей - грозный флот под командой опытного адмирала, вооруженный пушками и снаряжением для абордажных боев, именно в эту пору прорвался в Средиземное море. Турки хотели оказать поддержку Франции в борьбе с императором Карлом V. Их корабельная артиллерия обстреляла Реджио ди Калабри, а флот с боем прошел через Мессинский пролив мимо пылающего города и поплыл дальше к Неаполю.
У Брейгеля есть рисунки - "Горящий Реджио" и "Морской бой в Мессинском проливе". Очень может быть, что он изобразил эти события по собственным впечатлениям. Время пожара известно - это июль 1552 года. Вот и еще одна дата в биографии Брейгеля. Она устанавливается косвенно, но позволяет твердо сказать, что он был здесь, во всяком случае, не раньше, чем произошел этот пожар. По рисунку "Бой в Мессинском проливе" после возвращения Брейгеля на родину была сделана гравюра, которая стала широко известной.
Небо покрыто грозными клубящимися тучами. В проливе великое множество кораблей: многопалубные и многопушечные парусники, узкие, низко сидящие в воде гребные галеры. Над водой - округлые облака пороховых разрывов, над горящим Реджио - дым пожаров.
Поразительно изображены корабли! Их конструкция, их паруса и пушки переданы с таким знанием дела, с такой тщательностью и подробностью, что к этим изображениям долгое время обращались историки флота, которых интересовало устройство военных кораблей XVI века. Но вместе с тем суда даны в таких смелых ракурсах, с такими смелыми отступлениями от формально понятых правил перспективы, с таким грозным напряжением, что кажутся живыми существами, могучими и одушевленными созданиями. Чувствуется, что художник не только всматривался в корабли у себя на родине, но и любовался ими, видел в них окрыленных вестников далеких морей. Если можно так сказать, корабли на этой гравюре были для него понятнее, чем люди, столкнувшие их в бою, зрелище морского сражения показалось ему скорее прекрасным, хотя и грозным, чем ужасным.
Впоследствии, когда Брейгель вернется на родину, когда он станет старше, война и сражение еще не раз станут его темой, но изображать он это будет совсем иначе.
Морской пейзаж рисунка, по которому сделана гравюра, был нарисован отдельно по наброскам с натуры, а корабли в свою очередь тоже отдельно и лишь затем соединены вместе на одном листе.
И все-таки здесь нельзя говорить о простом совмещении на одном листе пейзажа и кораблей. Зарисовки различных кораблей, которые он делал и у себя на родине и в Италии (в Нидерландах он галер видеть не мог, они у северных берегов не плавали), были, верно, спокойными учебными рисунками, сделанными, чтобы разобраться в устройстве кораблей, понять и запомнить его. Но в драматическую композицию сражения они не могли быть просто перенесены, их образы были глубоко переосмыслены в духе ее напряженного замысла. Вероятно, и совмещение двух перспектив - пейзаж изображен в одной, корабли в другой - не следствие неумелости, а сознательный прием, который часто применяли итальянцы.
Итак, Брейгель попал в Южную Италию, а быть может, и в Сицилию, и задержался здесь на некоторое время. Путь с юга Италии в Рим через Калабрию был труднодоступен, морской, через Неаполь, - небезопасен.
Нужно было ждать. Можно было оглянуться назад на те несколько месяцев, которые он провел в пути. Он начал путешествовать весной и шел на юг навстречу лету. Весенний воздух Фландрии был полон влажной свежести. По Франции Брейгель проходил в пору сенокоса. Здесь все - и крестьянские хижины, и костюмы крестьян, и колодцы, и изгороди - все было непривычным, не таким, как на родине. Такой нищеты, как во Франции, он в нидерландской деревне не видывал. Но таким же, как дома, был запах скошенной вянущей травы. Такими же были косы. Такими же были движения косарей. И звук от косы был тот же. Брейгель хорошо знал эту работу со времен своего деревенского детства. В дороге он иногда помогал косарям. Расплатиться с ним они не могли, да и не это ему было нужно. Ему хотелось еще раз ощутить изнутри напряженность их движений, поймать их ритм, чтобы отложить его в кладовую своей памяти.
Все менялось в дороге. Менялось и ощущение самой дороги под ногами: шаг становился твердым на плотных гладких плитах старинных римских военных дорог; он мягко тонул в серой бархатной пыли; ноги продавливали спекшуюся корку глины на дне пересохших ручьев, ощущали узловатые корни на заросших придорожных тропинках.
Все менялось в дороге. На смену яблоневым и вишневым садам в бело-розовом цвету пришли бесконечные виноградники, потом серебристо-серые рощи олив.
Менялся вкус хлеба и вина. Вино Бургундии было еще привычным. Чем дальше на юг, тем сильнее изменялось оно. Чем дальше на юг, тем непривычней становилась пища: она пахла чесноком, обжигала рот перцем. Менялся язык: слова, выученные в одном месте, совсем по-иному звучали в другом. Ко всему надо было привыкать и ко всему некогда было привыкнуть. Постоянными были только перемены.
Мир неустанно открывал путнику свое многообразие, и путник не уставал дивиться ему и запоминать.
Потом начался настоящий юг: раскаленный воздух дрожал и колебался над дорогой, на белые стены было больно смотреть, через ограды садов свисали неведомые фиолетово-красные, неистово буйные цветы. Задумчиво понурив голову, брели длинноухие ослики. Воздух был сух, тени коротки и черны, безжалостное солнце огромно.
А потом за яркой зеленью деревьев, за плотными листьями, которые казались кожаными, - ослепительный блеск, жидкая бирюза и аквамарин: море! Летят над кораблем крикливые чайки, сверкают в воде черные лоснящиеся спины дельфинов. В пазах палубы от великого жара выступает смола, прогретость палубных досок ощущается сквозь подошву башмаков, душной затхлостью отдает питьевая вода из плоских корабельных бочек. Тень есть только от парусов, а когда наступает штиль, они обвисают и корабль стоит на месте, становится вовсе непереносимо от безветрия, зноя и жажды. Днем небо кажется выцветшим от зноя, а ночью на нем появляются огромные звезды. И теперь видно, как далеко ушел он от дома: созвездия сдвинулись со своих мест.
Всюду: на долгой дороге от города к городу, в деревне, где он останавливался на ночлег, на берегу Роны во время привала, в тени монастырской стены, на краю виноградника, на палубе корабля - Брейгель рисовал.
Если ты хочешь, чтобы тебя слушалась рука, рисуй, не пропуская ни единого дня! Все трактаты по живописи, которых было много в мастерской его учителя, все старые художники, с которыми он познакомился в Антверпене, неустанно повторяли эту заповедь мастерства. Покуда он учился, он не только ежечасно слышал ее, но и привык следовать ей.
Между тем от путешествия Брейгеля остались считанные рисунки. Все они известны наперечет, описаны, проанализированы. Между ними такие странные разрывы, будто Брейгель неделями не прикасался к перу и бумаге, а начав рисовать снова, решительно менял манеру. Приемы, которыми изображен Авиньон, сам способ класть штрихи, сама завихренность штрихов решительно непохожа на то, как изображен монастырь на склоне горы. И совсем по-другому нарисована лодка, плывущая по реке, берег которой напоминает ландшафт Роны.
Нет, такие скачки в манере не могли совершаться от работы к работе. Он не мог не делать каждодневных набросков, но, увы, не думал о будущем. Он, вероятно, не слишком дорожил ими: дарил, выбрасывал, может быть, расплачивался этими листами, когда кто-нибудь соглашался взять их в уплату. А ведь они составили бы его путевой дневник. Нет, непрерывную линию его работы в путешествии можно только предположить, по сохранившимся листам ее никак не выстроишь. Это лишь разрозненные страницы путевого дневника, лишь прерывистый пунктир.
Долгое путешествие отложилось в душе постепенными изменениями пейзажа, плавностью переходов, многообразием форм, неповторимостью и многосложностью видимого мира. Италия, особенно итальянский юг, должны были поразить его силою и четкостью контрастов, напряженностью соотношений света и тени. Множество путешественников описывало эти характерные особенности итальянского пейзажа. Мало кому удалось это сделать с такой зримой пластичностью, как Герцену. Он писал об Италии:
"Эта резкость пределов, определенных характеров, самобытная личность всего - гор, долин, травы, города, населения каждого местечка - одна из главных черт и особенностей Италии. Неопределенные цвета, неопределенные характеры, сливающиеся пределы, пропадающие очерки, смутные желания - это все принадлежность Севера. В Италии все определенно, ярко, каждый клочок земли, каждый городок имеет свою физиономию, каждая страсть - свою цель, каждый час - свое освещение, тень, как ножом, отрезана от солнца; нашла туча - темно до того, что становится тоскливо; светит солнце - так обливает золотом все предметы, и на душе становится радостно".
Замечательное это описание звучит так, будто написано художником, которому из всех языков мира явственнее всего язык цвета и света, солнца и тени.
Напряженность и резкость отношений и контрастов - как остро должен был воспринимать их взор художника, выросшего в Нидерландах, где все краски мягче и приглушеннее, богаче переходами, беднее контрастами.
В картинах Брейгеля, которые он написал после возвращения из Италии (после перерыва в несколько лет, отданных графике), мы почти не находим явных примет его пребывания в Италии. Горный пейзаж? Он, скорее, связан с его впечатлениями от обратной дороги через Альпы - это Швейцария, это Тироль. Элементы итальянской архитектуры? Пожалуй. Но нет в его картинах ни итальянских типов, ни итальянских костюмов, нет Италии в прямом ее воплощении. Его впечатления, глубокие и сильные, сказались более косвенным, более неожиданным образом. Они прозвучали совсем иначе.
Цветовые отношения на картинах Брейгеля напряжены и предельны, контуры четки, контрасты сильны. Историк Хёйзинга в книге "Осень средневековья", говоря о психологии людей позднего средневековья в Северной Франции и Нидерландах, отмечал большую интенсивность и яркость всех переживаний, резкость контрастов, четкость контуров и граней, непосредственность выявления нервной реакции, чем у современного человека. Его характеристика, основанная на многих исторических свидетельствах, относится к непосредственным предшественникам Брейгеля.
Быть может, цветовое напряжение будущих картин Брейгеля, которые по-своему и по-новому продолжили линию позднего средневековья, отмеченную Хёйзингой, разбужены его встречей с резкими контрастами цвета и света в итальянской природе? Отзвуки его итальянского путешествия надобно искать не в темах, не в сюжетах, а в том, что при взгляде на мир и на картину воспринимается сразу и всего сильнее, а словесно выражается всего труднее - в самой плоти его живописи, в качестве цвета, в соотношениях цветов, в их столкновениях. И не было ли для Брейгеля путешествие в Италию путешествием к самому себе?
IX
Брейгель добрался до Рима, быть может, в конце 1552 года, но в 1553 году он был в Риме определенно. Некоторые офорты по его рисункам, изданные после его возвращения, носят пометку: "Сделано Питером Брейгелем в 1553 году". Это одна из немногих точно установленных дат его биографии. Косвенными доказательствами устанавливается, что он провел в Риме большую часть этого года, если не весь год.
Описаний Рима, относящихся к самым разным эпохам, сохранилось без счета. Чтобы вообразить облик Рима времен Брейгеля, нужно проделать сложнейшую мысленную работу, нужно представить себе, какие из зданий папского Рима были уже построены в 1553 году, а какие еще строились, какие из сооружений античного Рима отрыты из-под земли и сохраняются, а какие открыты и, увы, несмотря на гневные и горькие слова, написанные Рафаэлем за несколько десятилетий до этого, продолжают служить каменоломнями для новых строек и источниками кирпича, облицовочных материалов и мрамора. Известные нам по музейным залам древние скульптуры нужно мысленно разбросать по земле под открытым небом, а некоторые даже наполовину зарыть в землю.
Если мы, внимательно перечитав знаменитое письмо Рафаэля, написанное в начале века, представим себе по нему, какие из великих сооружений древности ко времени приезда Брейгеля могли быть спасены от разрушения, этого будет мало, потому что между этим письмом и приездом Брейгеля был еще поход войск Карла V на Рим, который нанес великий ущерб городу.
Можно, конечно, составить перечень зданий и скульптур, которые мог бы увидеть Брейгель в 1553 году. Но сколь добросовестно мы ни составляли бы его, он все равно останется только описанием архитектурного фона. Если бы Брейгеля влекли в Рим те же интересы и устремления, что и многих его современников, то перечень этот был бы важен. Но интересовала ли Брейгеля архитектура Рима: античные памятники, сооружения раннехристианского Рима, здания эпохи кватроченто? Зарисовок, которые свидетельствовали бы о таком интересе, нет. Скажем осторожнее: зарисовок, которые свидетельствовали бы о таком интересе, не сохранилось. Сохранился всего-навсего один рисунок пером. Он называется "A Ripa grande". Рипа означает по-итальянски "крутой берег, обрыв, край". Так назывался и речной порт на Тибре. Брейгель сам подписал этот рисунок по-итальянски. За время итальянских странствований он, вероятно, немного научился языку.
На рисунке изображен старинный монастырь и колокольня церкви Сан Франческо а Рипа, старая городская башня, таможня, крутые лестницы, поднимающиеся на высокий берег. К нему причалено несколько небольших парусников со спущенными парусами. На лестницах и набережной видны повозки и крошечные фигурки людей. Все это на берегу, противоположном тому, с которого делал свой рисунок художник. От узкой полоски ближнего берега отвалила гребная лодка перевозчика, ей вслед лает собачонка. Другая лодка с напряженно гребущим гребцом плывет вдоль по реке. Водонос набирает воду в мехи, его ослик тоже вошел вслед за хозяином в реку и пьет, низко наклонив голову. По небу без единого облачка стремительно летят птицы. Ни на земле, ни на воде нет теней. Солнце, видимо, стоит в зените. Полдневное мерцание речной воды передано короткими энергичными штрихами. Рисунок выполнен чернилами двух цветов: черными и коричневатыми.
На этом рисунке нет ничего величественного, ничего парадного, ничего от Вечного города. Берег Тибра живет обычной жизнью, люди заняты своими обыденными делами, старинная башня с колокольней монастыря никак не выделена. Это деталь пейзажа, деталь композиции, архитектура вовсе не занимает художника сама по себе.
Вероятнее всего, и на других рисунках Брейгеля, если бы они сохранились, мы увидели бы такой же не величественный, не парадный город: здания, построенные много веков или всего лишь несколько десятилетий назад, входили бы так же просто в сиюминутный для Брейгеля пейзаж Рима и были бы наполнены его сегодняшней жизнью.
Все, что мы знаем о Брейгеле, умевшем любую историческую тему наполнить содержанием своего времени, позволяет сделать такое предположение. Как знать! Может быть, когда-нибудь будут найдены рисунки, которые подтвердят это.
Имена Брейгеля и Монтеня никогда не встречались нам рядом. Любой эпизод древней истории Монтень воспринимает как страницу современной литературы, он всегда связывает историю с сегодняшними своими наблюдениями, наблюдениями над собой и над окружающими, цитата из античного автора соседствует у него с современной ему народной поговоркой - во всем этом есть нечто близкое Брейгелю. Никакой античный, никакой библейский сюжет не был интересен художнику сам по себе, если он не мог соотнести его с современностью. Конечно, Монтень и Брейгель разные люди, взор одного - взор ученого, философа и литератора; взор другого - взор художника. Но в широте их воззрений, в непредвзятости взгляда на мир, в отсутствии пиетета перед традиционными правилами есть нечто общее. Поэтому, хотя Монтень побывал в Риме на три десятилетия позже Брейгеля и хотя за тридцать лет многое должно было измениться, нам кажется интересным обратиться здесь к наблюдениям Монтеня, ибо именно они скорее, чем что-либо другое, помогут нам представить не только то, что мог увидеть Брейгель в Риме, но и то, как Брейгель это видел.