Дневник Вишневского начинается с 22 июня 1941 года:
"Этот день застал меня на теплоходе "Армения", шедшем из Батуми в Одессу.
Мы подходили к Сухуми. Над нами раскинулось синее, в легких облачках небо. Спокойная морская гладь искрилась и отливала розоватым светом в лучах восходящего июньского солнца. Пассажиры, столпившись у борта, не сводили глаз с зеленых кавказских предгорий, местами спускавшихся к самой воде. Ничто не предвещало грозы в этот час, когда мы сходили на берег…"
Уже по этому маленькому отрывку видно, что Александр Александрович обладал отличным литературным слогом и художественным видением. Когда я однажды принесла ему свой рассказ, он прочитал его вслух и тут же сделал удивительно меткие стилистические поправки.
- Вот здесь слово "темперамент" я бы заменил словом "неуемность", - говорил он, и я только дивилась его чуткому уху и точности определений.
Итак, выйдя на площадь в Сухуми, Александр Александрович увидел толпу, стоящую возле столба с репродуктором. "Достаточно было взглянуть на запрокинутые вверх, сосредоточенно-молчаливые лица людей, чтобы понять, что произошло нечто исключительно важное", - пишет Александр Александрович. Узнав о нападении Германии на Советский Союз, уже через два часа Александр Александрович на грузовике выехал в Сочи, чтобы, кое-как втиснувшись в битком набитый вагон, выехать в Москву. Стоя у окна и думая о том, какие испытания придется перенести, он решил вести дневник, чтобы хотя бы кратко записать все, что произойдет с ним в течение дня.
В сануправлении Красной Армии были удивлены возвращением Вишневского с Кавказа, поскольку он "вдогонку" был назначен главным хирургом Закавказского фронта. Но начальник управления Ефим Иванович Смирнов по просьбе Александра Александровича назначил его армейским хирургом на Юго-Западный фронт, то есть на самую тяжелую линию военных действий. И его направляют в Киев.
"30 июня… Под утро прибыли в Киев. Вокруг вокзала в небе покачиваются аэростаты воздушного заграждения. В бледных лучах утреннего солнца они кажутся вылитыми из серебра. Выйдя на привокзальную площадь, я стал расспрашивать, где находится штаб, но никто не говорит, несмотря на то, что всему Киеву известно новое, недавно выстроенное здание штаба. Все боятся шпионов и считают такую конспирацию необходимой. Наконец мне удалось поймать какую-то "потерявшую бдительность" старушку, которая указала мне улицу и описала дом. В штабе пусто. Оставив вещи, отправился в город… Побрившись и позавтракав, я отправился в штаб. Здесь меня принял помощник начальника управления Юго-Западного фронта. Договорились, что поеду в Тернополь, где находится штаб фронта, и там уточнят мое назначение. Ехать советуют санитарным поездом вместе с врачом Знаменским, который получил назначение туда же в качестве армейского эпидемиолога…
К вечеру получил предписание явиться в Тернополь и отправился на станцию. Вспомнился 1939 год, когда во время событий на Халхин-Голе я добирался в Улан-Удэ так же, как и теперь, санитарным поездом. Начала обеих войн, для меня по крайней мере, похожи. Остается пожелать, чтобы похожими оказались и окончания их…"
За время, что Вишневский со Знаменским в Киеве на вокзале ждали отправки санитарного поезда, фронт уже успел передвинуться из Тернополя обратно в Проскуров. Я смотрю на карту схем, приложенных к дневнику, и вижу, каким бешеным напором заставляли немцы отступать наши войска. И вот самолетом У-2 хирургов доставляют в Проскуров, и Александр Александрович подробно описывает атмосферу начала военных действий в маленьком украинском городке. И словно воочию видишь толкотню на улочках, повозки, артиллерию, танки, гражданские машины - все это задерживает движение, образуя пробки.
Люди ищут свои части, нужные им учреждения, расспрашивают друг друга. Никто толком ничего не знает. Жарко, пыльно, душно. В штабе Александру Александровичу советуют дождаться прихода отступающей армии, в которой он должен возглавить хирургическую часть.
Его поражает обстановка в сануправлении: у всех только одна мысль: "не отстать при отступлении". И вот здесь начинаешь понимать всю сложность и ответственность, возложенную на медицинский персонал. Отстать при наступлении - это значит: либо попасть в плен, либо принять бой.
Я вспоминаю военные годы в тылу, в эвакуаций, когда мы часто не вполне понимали, что происходит на фронте. Мы ужасались, когда наши отступали с потерями, ликовали, когда наши, продвигаясь вперед, отбивали у немцев города и села. И хоть мы находились в тылу, жили единой мыслью о победе над врагом и верой в нее, все же мы тогда еще не всегда представляли, что за россыпями огней салютов в ознаменование очередного освобожденного города, села, населенного пункта были груды страшных развалин, пожарища и тысячи погибших людей!
И часто, это были просто опустевшие пространства земли, на которой недавно жили, работали, строили наши русские люди!
Читаю дневник Вишневского, в котором он скупыми своими строками заставил меня сейчас, через 37 лет, все это осознать и осмыслить.
Так вот, если представить себе, что в этой чрезвычайно тяжелой военной обстановке Александру Александровичу, кроме его хирургической работы и административной ответственности, еще приходилось сталкиваться с противниками его методов лечения, то образ его предстает перед нами рельефнее не только во внешних проявлениях, но и глубже раскрывается его внутренний мир.
"3 июля 1941 года… Опыт Халхин-Гола и особенно работа на финском фронте убедили меня в том, что масляно-бальзамическая эмульсия действует на нагноившуюся огнестрельную рану в принципе совершенно так же, как и на любой другой очаг гнойного воспаления. Бактерицидность мази и ее благоприятное влияние на трофику тканей стимулируют местные защитные механизмы. Воспалительный процесс локализуется, рана быстрей заживает… Любопытно отметить, что время от времени я встречаю скрытое, а иногда и явное противодействие со стороны некоторых врачей нашим методам лечения. Характерно также, что еще ни разу я не слышал плохих отзывов от раненых. Напротив, они обычно сами просят во время перевязок снова наложить им повязки с мазью Вишневского. Такие просьбы меня очень радуют. Совершенно очевидно, что наши методы незаменимы в условиях войны, что, разумеется, отнюдь не исключает необходимости активных хирургических вмешательств по определенным показаниям".
Есть в дневнике такая запись:
"4 июля… В госпиталь заходил писатель Твардовский, но я его, к сожалению, не видел. Жаль, нравятся мне его стихи".
А было это в Проскурове, вблизи от фронтовой линии. Твардовский приезжал туда, работая во фронтовой газете, и стихи его уже публиковались в газетах и журналах. Вот одно из них:
Пускай до последнего часа расплаты,
До дня торжества - недалекого дня -
И мне не дожить, как и многим ребятам,
Что были нисколько не хуже меня.Я долю свою по-солдатски приемлю,
Ведь если бы смерть выбирать нам, друзья,
То лучше, чем смерть за родимую землю,
И выбрать нельзя.
Так писал Твардовский в первые дни войны в гуще событий. Может быть, здесь, среди молодых новобранцев, с которыми встречался поэт, и родился неповторимый и бессмертный образ русского солдата Василия Теркина, приводивший Вишневского в восторг.
Этим же числом - 4 июля - помечена еще одна интересная запись:
"В госпитале познакомился с врачом из Дербента, который с такой любовью говорил о хирургии, что я подумал: не больше ли он ее любит, чем я?"
Читаю эту запись и думаю о том, что так можно писать только о жене, о любимой женщине, и дальше это подтверждается фразой из дневника:
"Смотрю, как работает врач, из Дербента, мой "соперник" в любви к хирургии. А работает хорошо, но чуть грубоват в обращении с тканями…" Великолепная деталь, характеризующая подлинного мастера-художника в своем деле.
В каких же тяжелейших условиях развивалось мастерство Вишневского!
"5 июля. Не успел я приехать в госпиталь, как туда привезли раненого с совершенно размозженной голенью. Я сделал ему ампутацию под местной анестезией. Прошло прекрасно, он не заметил ни начала, ни конца операции. Когда я оперировал, началась бомбежка, но врачи, стоявшие вокруг операционного стола, даже не шелохнулись. Начинаем привыкать к войне.
После операции врачи собрались у карты, и началось обсуждение хода военных событий. На нашем направлении противник жмет на Волочийск, севернее на Шепетовку…"
Читаешь и сразу видишь этих врачей-воинов. Вопросы хирургии сменяются чисто стратегическими вопросами, и это в одинаковой мере важно - и тут и там надо быть профессионалом, и Вишневский пишет:
"29 июля… Большинство врачей, призванных из запаса, не умеет читать карту и ориентироваться на местности, не обладает, наконец, самыми элементарными командирскими навыками. Между тем в этой исключительно трудной войне врач не может быть только врачом. Этого слишком мало. Он должен быть организатором и командиром…"
Если фронтовому врачу надо найти и извлечь пулю из легкого или брюшины раненого бойца, он будет делать это по всем правилам хирургической науки, иной раз при тусклом освещении свечки, которую держит сестра, а кругом в это время - ад кромешный! Падают бомбы, летят осколки, оглушают взрывы… Но и в такой критической ситуации шов у раненого должен быть сделан по всем правилам. И настоящему фронтовому врачу даже в голову не приходит мысль: а нужно ли так корпеть над швами, если в операционную может угодить бомба?
Но хирург есть хирург, и он не снимет с себя ответственности при любых обстоятельствах. А в остальном он человек такой же, как и все.
Еще запись:
"…Ночую один, в огромном, всеми покинутом здании госпиталя на окраине Проскурова. Мысли, откровенно говоря, невеселые - вдруг немцы ворвутся в город, а начсанарм обо мне позабудет… В доме тихо. Я вынул револьвер и положил его под подушку. И снова мрачные мысли: "А что, если немцы сбросят десант?" Потом подумал о том, что может начаться ночная бомбежка. Действительно, этого долго ждать не пришлось. Когда послышались первые разрывы, я пошел к выходу на улицу. В коридоре упал, наткнувшись на брошенные кем-то носилки. Над городом висело несколько осветительных ракет. Бомбы рвались одна за другой. Все вокруг грохотало и рушилось! Зенитки, которые прошлой ночью стреляли, теперь умолкли. Видимо, ушли вместе со штабом фронта. Наконец немецкие бомбардировщики улетели. Стало тихо. Погромыхивали только уходящие на восток танки и орудия. Я побрел к себе, лёг и заснул. Ночью проснулся от воя собаки, такого тоскливого, что хотелось выйти и прогнать ее. Наконец вой умолк. Вскоре, повизгивая, собака вползла в комнату, чуть поскулила и улеглась где-то неподалеку от меня. Стало приятно - все-таки рядом в этом пустом доме есть "живая душа"… Утром меня разбудили несколько врачей, искавших свои части. Они удивляются, как я отважился в одиночестве провести здесь ночь. Я чувствую себя "героем", и моя бодрость передается им…"
А вот еще одна запись:
"10 июля. В Хмельниковском госпитале отругал врача, который эвакуировал раненого с переломом бедра, прибинтовав ему одну ногу к другой. А между тем рядом было полно досок, с помощью которых можно было отлично иммобилизовать конечность. Приказал за неимением стандартных шин изготовить шины из досок и впредь пользоваться ими.
Вечером оперировал одного старшего лейтенанта. У него перфорация язвы желудка. Оперировал в темноте. Санитар зажигал одну спичку за другой, жег бумагу, свернутую в трубку, и при этом "освещении" пришлось делать операцию, требующую довольно точных движений. Язву удалось найти довольно быстро. Наложил двухрядный шов. Операция прошла благополучно… По-видимому, хирург не должен складывать своего оружия даже в самой сложной обстановке".
Фронтовая обстановка для Александра Александровича была неким институтом: ведь это повседневная и очень разнообразная практика в хирургии и приобретение колоссального опыта.
"…Ведь вот как интересно получается: я, профессор, главный хирург армии, почти непрерывно изо дня в день разъезжаю по многим лечебным учреждениям, главным образом для того, чтобы учить. Однако практически, выходит так, что я не только учу, но и учусь сам у работающих со мной хирургов, получая от них много весьма полезных сведений, которые передаю другим. Ясно, что от этого выигрывают все".
Это был такой экзамен на выносливость и мужество, на умение владеть собой, что в мирных условиях Вишневский не открыл бы в себе и десятой доли тех качеств, которые рождались на фронте. И наконец вопреки всему постоянная опасность действовала на его психологию оздоровляюще. Так, например, 16 июля он описывает случай, когда его вызвали на консультацию к больному:
"Молодой человек - самоубийца. Нанес себе ножом 15 ран в область сердца. Открытый пневмоторакс и сильное кровотечение. Ранение трехдневной давности, пульс частый, слабого наполнения. Посоветовал пока перелить кровь, положить хорошую окклюзионную повязку на грудную клетку, холод и подождать. Чудак! В такое время кончать жизнь самоубийством!" - заканчивает Александр Александрович эту запись.
В это трудное время сам Александр Александрович старался мобилизовать собственные физические и духовные силы, чтобы всегда быть собранным и готовым к работе. И еще юмор! Юмор выручал его постоянно и помогал переносить все тяготы фронтовой жизни.
"18 июля. Приказ получен, идем дальше. Взяли в санотдел еще одного врача. Только что приехал, новенький, необстрелянный. Все спрашивает, куда ему девать чемодан, - тяжело, мол, носить за собой.
Мы посоветовали на основании нашего опыта разделить на две части: половину выбросить здесь, другую по дороге - тогда будет легче!.."
Юмор. Я вспоминаю мою мать Ольгу Васильевну как раз в эти июльские дни сорок первого года. Я тогда уехала с детьми вместе с семьей отца в Пески - в поселок художников, в ста километрах от Москвы. Немцы сильно бомбили этот район - там поблизости был мост через Оку возле города Голутвина. Я панически боялась бомбежек и, как только слышала гул самолета, тотчас тащила двух своих детей - Катеньку и Андрона в бомбоубежище - вырытую во дворе яму, перекрытую бревнами, - и оттуда выглядывала, переживая, пока все стихнет. А мама в это время, стоя у окна в кухне, варила на примусе кашу.
- Ты посмотри в небо-то! - кричала мне она. - Ведь это наши летят. У них на крыльях звезды! - и чертила ложкой в воздухе пятиконечную звезду, заливаясь смехом: - Вон он, летчик-то, молоденький, глядит вниз и смеется над тобой!..
И действительно, низко над землей летел наш У-2, и мы втроем разглядывали его из нашего укрытия.
- Знаешь, если ты потеряешь последний юмор, в тебя непременно попадет бомба! - серьезно уверяла меня мама. Неизменный оптимизм и присутствие духа не покидали ее никогда.
Мы все спали одетые на случай ночной бомбардировки, чтоб сразу выскочить и бежать в "щель", но мама, как всегда в мирное время, надевала ночную рубашку и закручивала волосы на бигуди, повязывала голову голубым платочком и укладывалась спать под стеганое одеяло. Она и не думала бегать в "щель" и говорила: "Да эту "щель" вашу засыплет этим же домом, так и останетесь там, погребенные. Нет уж, я буду спать по-человечески. А вообще-то в меня бомба не попадет, потому что я смеюсь над ней!" И я помню, не раз в самые критические минуты моей жизни мама своим метко сказанным словом, своим умным и добрым юмором ставила все на место и заставляла меня трезво и разумно взглянуть на себя со стороны…
Возвращаюсь к страницам из дневника Вишневского. Читаю запись от 2 августа, свидетельствующую о какой-то внутренней "элегантности" поступков Александра Александровича:
"…Раненый пленный ефрейтор 21 года. Я объяснил ему по-немецки, что усыплять не стану, операцию сделаю под местным обезболиванием, и боли он испытывать не будет. Он сказал "гут" и закрыл глаза и в течение операции не шелохнулся. У него оказалось семь ран подвздошной кишки, довольно близко расположенных одна от другой. Я резецировал поврежденный участок кишки на протяжении сорока двух сантиметров и наложил соустье конец в конец. Брюшную полость зашил наглухо. Входное пулевое отверстие расширять не стал - оно в горошину. После операции, пользуясь минутой свободного времени, разобрал с врачами особенности только что произведенной операции… Закончив разбор операции, выкупался в речке и вернулся в сан-отдел. В санотделе установили дежурство. Сегодня дежурю я. Кругом тишина. Хожу вокруг больницы с винтовкой в руках и думаю, думаю, думаю. Мысли безрадостные, и все же уверенность в победе не ослабевает ни на минуту…"
Вот здесь мне хочется остановиться, чтобы еще раз воздать должное Александру Александровичу. Когда перед ним был враг, немец, может быть, ярый фашист, он не счел себя вправе его судить, обвинять, мстить - он поступил, как гуманнейший человек, как истинный врач - сначала он должен, следуя врачебной этике, вылечить больного, спасти от смерти раненого и уж, - только потом передать его военному суду как врага. Как же надо уметь управлять своими чувствами, своим разумом, своей волей!..
Кстати, еще раз о местной анестезии. Александр Александрович очень внимательно всегда относился к болевым ощущениям пациента, я знаю это по себе - ведь мне не раз приходилось попадать к нему на операционный стол.
- Ну как, тебе не больно? - всегда спрашивал он. - Ты скажи, если больно, не терпи зря .
И я отлично понимаю его, когда он по-немецки объясняет вражескому ефрейтору, что тот боли не почувствует. При хирургическом вмешательстве Александр Александрович даже врагу не хочет причинять боли, хотя если бы он столкнулся в этим же ефрейтором один на один где-нибудь на линии фронта, он бы не стал его щадить - ведь в этом случае перед ним был бы враг. А здесь этот мастер хирургии, глядя в лицо нашего смертельного врага, успокаивает его: "Боли испытывать не будете". Такова была его профессиональная этика.
9 августа он записывает в дневнике: "Я решил упоминать о таких случаях и дальше вместе с описанием всех будущих операций. В споре между сторонниками и противниками применения местной анестезии в условиях фронтовой обстановки эти записи могут явиться объективным доказательством справедливости наших взглядов на значение местного обезболивания в военно-полевой хирургии. Мне кажется, что и в далеком будущем описанные мной наблюдения могут представить несомненный интерес…"
На следующий день Александр Александрович делает запись, открывающую еще одну деталь его отношения к любимому делу.