Целыми ночами сидели они, бились за новый житковский язык, создавая новую прозу, и Маршак с умилением рассказывал о редкой, почти гениальной одаренности Бориса. Талант его расцвел, разгорелся удивительным пламенем, едва Житков понял, как прост путь, которым художник выражает себя. Он сбросил с себя "литературность", "переводность".
"Воздух словно звоном набит!.." - восторженно восклицал Маршак. Так Житков описывал ночную тишину.
Так начинается эта история - с влюбленного взгляда Маршака, который, как это впоследствии выяснилось, не разобрался в сложном характере нового друга. "По всем этим рассказам, - пишет далее Шварц, - представлял я себе седого и угрюмого великана - о физической силе и о силе характера Житкова тоже много рассказывал Маршак. Без особенного удивления убедился я, что Борис Степанович совсем не похож на все представления о нем. В комнату вошел небольшой человек, показавшийся мне коротконогим, лысый со лба и с длинными волосами чуть не до плеч, с острым носом и туманными, чтоб не сказать мутными, глазами. Со мною он заговорил приветливо… а главное - как равный. Я не ощутил в нем старшего, потому что он сам себя так не понимал. Да, я сразу почувствовал уважение к нему, но не парализующее, как рядовой к генералу или школьник к директору, а как к сильному, очень сильному товарищу по работе… Да, он был неуступчив, резок, несладок, упрям, но не было в нем и следа того пугающего окаменения, которое угадывается в старших. Какое там окаменение - он был все время в движении, и заносило его на поворотах, и забредал он не на те дорожки. Он жил, как мы, и это его сближало с нами".
Однажды он рассказал Шварцу, как "бродил по улицам какого-то городишки на Красном море, в тоске, без копейки денег.
- А как ты попал туда?
- Ушел с парусника.
- Почему?
- Превратности характера".
Именно эти превратности впоследствии стали сказываться в его отношениях с Маршаком. Но вначале отношения складывались счастливо. Мало сказать, что Маршак и Житков были друзьями. "Всюду появлялись они вместе, оба коротенькие, решительные и разительно непохожие друг на друга". Вместе, "титанически надрываясь", работали они в редакции "Воробья", маленького детского журнала. Оба были вдохновенны и ясны, а Житков еще и "сурово праздничен, как старый боевой капитан в бою. Маршак любовался им: вот как повернулась судьба человека! Сказка! Волшебство!"
После "Воробья" они стали работать в детском отделе Госиздата и там тоже действовали энергично, смело, охотно ввязываясь в ссоры с теми, кто осмеливался посягнуть на детскую литературу.
Но вот начались размолвки. "Осколки собственных снарядов стали валиться внутрь крепости и сшибать своих". И причины этих сперва незначительных, а потом все разгоравшихся ссор хотя и были, разумеется, связаны с делами литературными, однако в еще большей степени - с поразительным несходством самого способа существования. Оба отличались неукротимой энергией, оба работали с утра до ночи, но Маршак, жалея себя, ничего не имел против того, чтобы его жалели другие. Он понимал, что такое усталость, и не сердился, когда кто-нибудь жаловался на нее после целого дня выматывающей работы. Он не учился играть на скрипке (как Житков. - В. К.), "потому что на этом инструменте ноты надо было находить своими силами", и не думал, что "клавиши рояля действуют на учеников развращающе, изнеживающе".
"И вот к такому характеру Маршак стал все чаще, все откровеннее поворачиваться самой трудной стороной своего многостороннего существа, - пишет Шварц. - Он стал капризничать, что понимают и прощают другу женщины и мужчины женственного характера, а чего-чего, но женственности в Борисе не было и следа… И не желал он понимать, что капризы Маршака - единственный доступный для этой натуры вид отдыха. Все это было одной стороной существа его друга, но Житков даже как бы с радостью обижался и сердился. Эта дорожка была ему привычнее. И свободолюбие его подняло свой голос".
"Я останавливаюсь на этих событиях, на этой ссоре, глупости, безобразии, пытаюсь поймать самый механизм этого дела, - пишет Шварц, - потому что всю жизнь болезненнее всего переживал подобного рода беды. Их легко объяснить, если допустить существование черта. Без него события… тех дней выглядят просто загадочными. Что им было делить? Зачем расходиться? Зачем поносить друг друга усердно, истово, не сдаваясь ни на какие убеждения?"
Я привел здесь эти строки воспоминаний Шварца для того, чтобы показать, как окрепло и развилось его дарование писателя-реалиста. Это уже не беглые эскизы, с которыми мы встречаемся в "Печатном дворе" и "Пятой зоне". Характер Житкова тонко исследован и смело оценен как глубоко оригинальное явление, Показан он со всеми своими странностями, парадоксами, смешивающимися с незаурядной внутренней силой и бессознательным стремлением к самоутверждению. История ссоры повернута таким образом, чтобы в ее ракурсе был виден как бы очерченный одной линией человек бешеного, полубезумного, шагающего через любые отношения литературного труда. И становится ясно, что к этому труду Житков готовил себя всю жизнь. За 14 лет работы были созданы сто девяносто два произведения - очерки, повести, рассказы, статьи и трехтомный роман "Виктор Вавич". Это выглядит почти неправдоподобным, однако полностью соответствует той "громокипящей" личности, неутомимо действующей во имя ясности, смелости и чистоты, которую с такой правдивостью и любовью изобразил в "Превратностях характера" Шварц.
9
Было время, когда твоя сказка надолго притаилась в самом незаметном уголке нашей литературы, мечтая только об одном: чтобы о ней - не дай бог - не заговорили. Но о ней говорили. Ее разбирали по косточкам. Над подвалом, где она ютилась, надстраивали целые этажи, и в просторных, светлых помещениях сидели хорошо одетые люди, называвшие себя педологами и утверждавшие, что "и без сказки ребенок с трудом постигает мир… Они отменили табуретки в детских садах, ибо табуретки приучают детей к индивидуализму, и заменили их скамеечками, не сомневаясь в том, что скамеечки разовьют… социальные навыки и создадут дружный коллектив. Они изъяли из детских садов куклу. Незачем переразвивать у девочек материнский инстинкт. Допускались только куклы, имеющие целевое назначение, например, безобразно толстые попы. Считалось несомненным, что попы разовьют в детях антирелигиозные чувства. Жизнь показала, что девочки взяли да и усыновили страшных священников. Педологи увидели, как их непокорные воспитанницы, завернув попов в одеяльца, носят их на руках, целуют, укладывают спать - ведь матери любят и безобразных детей" ("Превратности характера"). Утверждая с полной серьезностью, что народ давно сочинил все сказки на свете, педологи пытались остановить литераторов, которые думали, что они могут прибавить хоть что-нибудь к бессмертному наследию.
Как же поступил ты в ответ на угрозы наших Самсонов Карраско, которые доказывали, что "последние достижения науки требуют, чтобы с безумцами обращались сурово"? Ты напечатал "Приключения Гогенштауфена" (10) - историю о том, как в рядовом учреждении всеми делами заправляет Упырь, питающийся человеческой кровью, а уборщицей служит добрая Фея, которой, согласно утвержденному плану, разрешено совершать только три чуда в квартал. Дорогой мой, как нам тебя не хватает! Твоей доброты и терпения. Твоего мужества и иронии. Твоей скромности - ведь ты тихо и долго смеялся бы, если кому-нибудь пришла в голову мысль, что ты - первоклассный писатель. А между тем в наши дни то и дело слышишь, что твой "Дракон" - гениален.
10
Но пригодилась ли Шварцу трезвость и проницательность писателя-реалиста, когда он писал "Дракона" или "Тень"? Воспользовался ли этот сказочник, выдумщик, любитель магических происшествий, стремившийся столкнуть "обыкновенное с необыкновенным", своим искусством раскрывать жизнь с вещественной полнотой? Да. И более того: в основе первого лежит второе. Фантастические персонажи произведений Шварца наделены естественными человеческими чертами, и трудно представить себе, что они могли быть написаны без трезвого, беспристрастного знания жизни. И это не отвлеченное, алгебраическое знание. В нем нет устоявшихся оценок, готовых представлений. Оно как бы плывет, подчиняясь невидимой воле автора, размышляющего о мужестве, справедливости, чести. Так, в фигуру Бабы Яги вложены черты самодовольной, упоенной своими мнимыми достоинствами старухи, которые на каждом шагу встречаются в обыденной жизни. Разница заключается в том, что эти живущие не в избушке на курьих ножках старухи не стали бы с такой откровенностью восхищаться собой.
"Я умница, ласточка, касаточка, старушка-вострушка", - говорит Баба Яга ("Два клена"), а когда Василиса спрашивает ее: "А ты, видно, себя любишь?" - отвечает: "Мало сказать люблю, я в себе, голубушка, души не чаю. Тем и сильна". И дальше: "Меня тот понимает, кто мной восхищается".
В "Снежной королеве" Маленькая разбойница говорит Герде: "Даже если мы и поссоримся, то я никому не дам тебя в обиду, я сама тогда тебя убью, ты мне очень, очень понравилась".
В "Снежной королеве" Советник раскрывает себя, откровенно рассказывая о "ледяном" смысле своего существования. Его уверенность в том, что можно купить все, и том числе и "розовый куст", который не продается, его холодность, равнодушие, жестокость - все это черты, которыми пестрит обыкновенная обыденная жизнь.
Между понятиями "говорить" и "думать" устанавливается понятие антитезы - и здесь кроются многие открытия острой драматургии Шварца. Одни говорят то, что думают, и это производит ошеломляющее впечатление - комическое в одних случаях и трагическое в других. Другие говорят противоположное тому, что они думают, но зритель с помощью автора легко угадывает подлинный смысл. В классической драматургии был принят прием "à part" - "в сторону": герой на мгновение как бы оставался наедине со зрителем, сообщал ему то, чего не должен был знать собеседник. Шварц раскрывает скобки, в которые ставилось это "à part". Ничего не говорится "в сторону": напротив, мнимая или подлинная откровенность входит в художественную ткань пьесы.
В любом существовании, обусловленном множеством сплетающихся, связывающих отношений, подобная откровенность немыслима. Это - чтение собственных мыслей вслух.
Пьеса "Тень", мне кажется, в этом отношении характернее других произведений Шварца. Раздвоенность приобретает в ней философский смысл.
11
Летом 1813-го, тревожного года студент-медик Адальберт Шамиссо, француз по происхождению, бывший офицер немецкой армии, написал в несколько дней сказку для развлечения жены и детей своего друга, очевидно воспользовавшись сюжетом одной из датских народных сказок. Она называлась "Необычайные приключения Петера Шлемиля"; в ней рассказывалось о том, как некий господин в рединготе - волшебник или черт - купил у ничем не замечательного молодого человека его тень. Взамен Петер получает то, что в русском фольклоре называется "неразменный рубль", - кошелек с золотыми дублонами, который невозможно опустошить. Он утопает в золоте, его принимают за путешествующего инкогнито прусского короля. Но когда он догадывается, что вместе с потерей тени он потерял и свое место в мире, волшебник или дьявол является снова и предлагает еще более страшную сделку: Петер получит обратно свою тень, однако с условием - он должен написать завещание, согласно которому его душа после смерти перейдет в полную собственность господина в сером рединготе. Соблазн велик, в уговорах участвует и шапка-невидимка, и возможность жениться на любимой девушке, но Петер Шлемиль находит в себе силы отказаться от выгодного предложения.
Повесть еще далеко не кончена, но на этих страницах, в сущности, обрывается все, что связано с темой проданной тени. Шамиссо, без сомнения, не знал, как окончить свою повесть, и, оставив своего героя без тени и без денег, не нашел ничего лучшего, как вручить ему семимильные сапоги. Повесть теряет единство, расплывается, уходит в сторону, и остается только задуматься над причинами ее феноменального успеха. В 1919 году в Берлине вышла специальная "Шлемилевская библиотека", в которой описано - приблизительно за сто лет - сто восемьдесят девять немецких и иностранных изданий этой повести.
12
Андерсен вернулся к этой теме через несколько десятилетий, написав сказку "Тень", в которой до неузнаваемости преобразил историю Петера Шлемиля. Теперь на месте этого "неповоротливого, долговязого малого" - Ученый, добрый и умный человек, который пишет об истине, добре и красоте, но которого никто не желает ни читать, ни слушать. Господин в сером рединготе - волшебник или черт - не нужен Андерсену, ведь он сам волшебник. Никто не собирается покупать тень. Ученый сам посылает ее, чтобы узнать, что творится в доме напротив, откуда доносится музыка и где он однажды увидел стройную прелестную девушку среди цветов, озаренных загадочным светом. Тень не возвращается, и это заставляет Андерсена вспомнить историю Петера Шлемиля. "Эта история была широко известна на его родине… и если бы Ученый рассказал свою, ее сочли бы подражанием". Но вот проходит много лет. Тень возвращается к своему владельцу, у которого (он побывал в жарких странах, где все растет очень быстро) выросла новая тень, и Андерсен внезапно поворачивает сюжет, придавая занимательной сказке психологический смысл.
Дело уже не в том, что Ученый потерял свою тень, а в отношениях, которые возникают между ней и ее бывшим владельцем. Каким образом, побывав в доме, где жила Поэзия, тень Ученого стала человеком? Этого он не объясняет. Зато подчеркивает - и неоднократно, - что Тень не решилась сразу войти в "анфиладу ярко освещенных комнат". Свет убил бы ее, и она осталась выжидать своего чудесного превращения в полутемной передней. Вот почему так сильны в ней лакейские черты - ведь лакею всегда хочется видеть лакеем своего господина. Так начинается новая связь между Ученым и Тенью. Сперва она просит называть ее на "вы". Потом, явившись снова через несколько лет, предлагает своему бывшему владельцу путешествовать, но с условием: "Мне очень нужен спутник. Хотите ехать со мной в качестве моей тени? …Беру на себя все расходы". Ученый отказывается, но его начинают преследовать заботы и горе, он заболевает, и в конце концов ему ничего не остается, как принять предложение. Они отправляются в путешествие. Тень становится господином, а господин - тенью. И когда на курорте они встречаются с Принцессой, обладающей "чрезмерной зоркостью", Тень легко доказывает, что у него есть тень, но необыкновенная. "…Некоторые наряжают своих слуг в ливреи из более тонкого сукна, чем то, которое носят сами, так и я дал своей тени обличье человека".
Ученый играет роль тени до тех пор, пока она не пытается отнять у него право называть себя человеком. "Ты не должен говорить, что когда-то был человеком, и раз в год, когда я сяду на балконе при солнечном свете, чтобы показаться народу, ты ляжешь у моих ног, как и подобает тени. Должен сказать тебе, что я женюсь на Принцессе. Сегодня будет свадьба". И лишь тогда Тень сталкивается с решительным сопротивлением. Ученый отказывается обманывать Принцессу и всю страну. Он погибает в тюрьме, а Тень женится на Принцессе.
13
Нужно было обладать большой смелостью, чтобы после Андерсена вернуться к этому сюжету. И Шварц прекрасно понимал всю рискованность своего замысла, всю его сложность. Ведь Андерсен невольно состязался с Шамиссо, - теперь Шварцу предстояло состязание с Андерсеном. В преобразовании сюжета всегда есть оттенок соперничества, а ведь трудно соперничать с любимым писателем, который с детских лет украшал твою жизнь! Но "чужой сюжет как бы вошел в мою плоть и кровь, я пересоздал его и тогда только выпустил в свет" - недаром Шварц взял для своей пьесы этот эпиграф из "Сказки моей жизни" Андерсена.
В чем же заключалось преобразование чужого сюжета? Прежде всего в том, что Шварц с удивительной рельефностью написал характеры, едва намеченные у Андерсена. Он увел их от неопределенности, в которой все могло случиться иначе. Он населил свою пьесу новыми персонажами, связанными между собой сложными, противоречивыми отношениями. В сказке Андерсена Ученый, проповедующий истину, добро и красоту, далеко не уверен в том, что все в конце концов будет прекрасно. Карьера Тени, в сущности, основана на его слабости, а первая же попытка борьбы кончается смертью. В пьесе Шварца Ученый - человек, желающий всем добра, мечтающий сделать всех людей счастливыми, и это основное. Его, единственное оружие - здравый смысл и простота, помноженные на поэтическое отношение к жизни. Вот почему он не верит, что Тень может победить навсегда. Попадая в "совсем особенную страну, где то, что кажется у других народов выдумкой, происходит на самом деле", он один смело отказывается от необходимости лгать, хитрить, притворяться.
И Тень в пьесе Шварца совсем непохожа на андерсеновскую. Ведь Ученый упорно борется с ней, - стало быть, карьера Тени не может быть построена на отношениях между ними. Карьера опирается на мертвую закономерность канцелярской власти, которая беспрепятственно царит в "особенной стране", где лишь недавно умерла Спящая Красавица, а Мальчик с пальчик, женившийся на очень высокой женщине, ходит на базар и "торгуется, как дьявол". Но сказка сковала, сказка живет среди стен, имеющих уши. И Тень опирается на эту скованную, связанную по рукам и ногам фантасмагорию. Недаром же с Ученым решено покончить, потому что он "простой, наивный человек" (а это страшнее шантажиста, хитреца, злодея). Недаром, когда Тень предлагает Первому министру свои услуги, он останавливает ее: "Что с вами, любезный? Вы собираетесь действовать, пока вас еще не оформили? Да вы сошли с ума!"
Быстрое возвышение Тени, которая из помощника лакея становится сперва чиновником особо важных дел, а потом руководителем всей бесшумно, но безжалостно действующей, основанной на призрачном существовании, нерассуждающей канцелярской машины. Она внушает слепой, бессознательный страх, и недаром Доктор, тайно сочувствующий Ученому, рассказывает о том, как человек необычайной храбрости, шедший с ножом на медведя, упал в обморок, нечаянно толкнув тайного советника.