Долгие годы не знали мы о судьбе отца: в справочной на Кузнецком, 24, на наши регулярные о нем запросы отвечали одно и то же в краткой стереотипной формулировке: "Жив, работает; осужден на 10 лет без права переписки", повторяли это - не вдаваясь в объяснения - и после того, как истек срок наказания.
Маму арестовали в начале сорок восьмого года. Ее не посадили в 30-е, во время массовых арестов; тогда она ожидала этого каждую ночь - знала за собой давнюю провинность: будучи работницей электролампового завода, выступила на заводском митинге в поддержку оппозиции, за что впоследствии - в середине 30-х - была исключена из партии, уволена с работы (она занимала какую-то техническую должность на радио). Долго не могла никуда устроиться, была вынуждена завербоваться в Каракалпакию. Уехала на год, оставив нас с сестрой в Москве, меня - на попечении своей еще фабричной подруги, а Гайру - бабушки с дедом. Вернулась как раз ко времени массовых арестов. Предупреждала нас каждый вечер, чтобы мы не пугались, если ночью за ней придут, клала Гайре под подушку деньги на первое время. Но в ту пору - обошлось…
После войны мама работала медсестрой в поликлинике, подрабатывала уколами и как-то раз по телефону, висевшему у нас в коридоре, сказала своему пациенту, чтобы тот постарался достать американский пенициллин, - он, мол, гораздо лучше нашего.
Сосед услыхал, донес куда следует.
Мать обвинили в антисоветской агитации, припомнили старое, приговорили к восьми годам лагерей.
Мама попала в Потьму. Она не была лишена права переписки, но это право ограничивалось двумя письмами в год. Кроме того, отправив ей посылку, мы в ответ получали разрешаемую открытку всего из трех слов: "Посылку получила, мама". Было нам уже и одно письмо - скупое (явно подцензурное): мол, жива-здорова, работаю на общих, спасибо за посылки. Мама беспокоилась о нас, просила писать почаще.
Посылки мы с сестрой отправляли каждый месяц, деньги на них давал большой мамин друг, что сохранялось им и нами в строжайшей тайне: был он старым большевиком, директором фабрики и сильно рисковал, помогая осужденной. Мы рассчитывали, что, как только Гайра закончит университет и поступит на работу, мы полностью возьмем на себя заботу о матери.
…У подъезда стояла черная "эмка".
Передо мной распахнули дверцу, я оказалась на заднем сиденье между двумя военными.
Машина, рванув с места, помчалась по Арбату, по Воздвиженке, через Манежную площадь и, подъехав к большому зданию на площади Дзержинского, остановилась у подъезда № 3.
Лубянка
Это уже потом, освоившись с тюремными порядками и терминологией, я узнала, что провела ночь в боксе. А тогда подумала, что комнатушка без окна, напоминающая чулан, - одиночная камера. Маленький - типа тумбочки - столик, табуретка; кровати небыло.
"Должно быть, мне бросят соломенный тюфяк, - решила я. - Подумать только, я - в тюрьме!" Настроение у меня было приподнятое: ждала каких-то значительных и немедленных событий, связанных с моим загадочным арестом.
Забавляла мысль, что не соберись мы вместо субботы в пятницу - не бывать бы нашему званому вечеру; радовалась, что ночной стук не врасплох застал нас с сестрой, не спросонья, как это было при аресте мамы; запоздало удивилась, что не было обыска, подумала: "Оно и лучше".
Время шло, но ничего не происходило. Первоначальное возбуждение постепенно улеглось, подступила тревога.
Пыталась строить догадки, почему меня арестовали. Мама во время свидания, данного нам перед ее отправкой в лагерь, сумела намекнуть, кто из наших квартирных соседей доносчик.
Может быть, я что-нибудь брякнула по телефону, а этот сосед подслушал - и донес? Или он меня просто оклеветал? Удастся ли оправдаться? Одно из двух: или меня взяли по ошибке - тогда разберутся и отпустят, или…
Сидела, уставившись в стену, чувствуя, как угнетающе начинает действовать слепящий свет яркой лампы и полная - до звона в ушах - тишина.
В прошедший год, выстаивая часами в очередях к различным притюремным окошкам, я слышала обрывки разговоров, из которых уяснила, что над политическими заключенными суда в обычном представлении не бывает, срок наказания определяет ОСО (Особое совещание).
Почему меня так долго никуда не вызывают? Забыли обо мне, что ли? А вдруг это самое ОСО уже приговорило меня к одиночному заключению, вот так и буду теперь тут сидеть…
Мне сделалось страшно.
В камере не было окна, и я потеряла ощущение времени; внезапно у меня начался какой-то психоз: самым важным показалось немедленно узнать, что сейчас на дворе - все еще ночь или уже утро?
Подошла к двери, постучала. Замок (или засов?) лязгнул, в камеру заглянул надзиратель:
- Чего тебе?
- Который час?
Он посмотрел на меня оторопело, захлопнул дверь. Лязгнул замок. Я почувствовала в горле жесткий ком - предвестник слез - и сосредоточилась на том, чтобы не заплакать.
Но вскоре ком в горле исчез: начались события.
Сначала меня отвели в душ (явно для галочки: вода была чуть теплая, и надзиратель, когда я на это посетовала, крикнул из-за двери: "Не хочешь - не мойся, главное - волосы смочи").
Потом был обыск.
Вещи, вытряхнутые из наволочки на большой стол, осматривала хмурая тетка в военной форме и в берете.
Ее внимание сразу же привлекли капроновые чулки.
- Небось с американцем гуляла, - заключила она. Я побожилась, что никакого американца у меня никогда не было, но она явно не поверила, - я осеклась и пожалела, что не сумела надменно промолчать. Под левым манжетом ее гимнастерки угадывались часы.
- Скажите, пожалуйста, который час?
Она словно и не слышит; с бабским интересом посмотрела сквозь капрон на лампочку; сунула чулки обратно в мой узел, сказала ворчливо:
- А вот у моей дочки - нету таких… Раздевайся.
- Как?!
- Обыкновенно. Все сымай.
Ловкими, натренированными пальцами она прощупала в моем платье швы, воротник, манжеты, спорола пуговицы, из трусов выдернула резинку; вместе с поясом от платья, шарфом и поясом - держателем чулок отложила в сторону.
Все это время я стояла в классической позе стыдливой купальщицы.
- Одевайся.
Я поспешно накинула платье, надела простые чулки и потянулась было к поясу с резинками, но она молча сгребла все отложенное, свернула в тугой узелок.
Я знала, что у заключенного отбирают ремень или подтяжки, дабы он на них не удавился. Поэтому изъятие пояса от платья и шарфа восприняла как должное; но резинки! Поняла так, что резинки отобрали не из опасения самоубийства, а с целью унизить и тем самым деморализовать. В самом деле, трусы кое-как держались, прижатые узким платьем, но как только надзиратель повел меня с моим узлом по коридору, я стала путаться в сползающих до полу чулках, поминутно наклонялась, подтягивала их свободной рукой, они снова сваливались.
Меня отвели в бокс, но вскоре вызвали ("Без вещей!") - взяли отпечатки пальцев и сфотографировали. И у печатальщика (или как еще его назвать?) и у фотографа спрашивала:
- Который час?
Первый буркнул угрюмо:
- Не знаю.
- Что хоть сейчас - ночь или утро?
- Не знаю.
Фотограф тоже ответил: "Не знаю", но при этом посмотрел на меня вроде бы виновато.
- Скажите! - взмолилась я. - У вас же часы на руке!
Он промолчал.
До сих пор не могу понять, что за тайна?..
Фотограф снял меня - фас и профиль; вспомнилась тюремная фотография Маяковского в школьном учебнике литературы. Опять подумала: "Как интере-е-есно!"
Сижу в боксе, как мне кажется, очень долго. К тому времени уже сообразила, что это - временное помещение: в камере, насколько я знала, непременно должна быть параша. Видимо, меня переведут отсюда в другую камеру. Скорей бы переводили! Этот чулан мне уже осточертел!
- С вещами!
Обрадованно вскакиваю с табуретки, хватаю узел, выхожу с замирающим сердцем: куда-то сейчас попаду?..
Надзиратель ведет меня по коридору, поднимаемся по лестнице, снова коридор, снова лестница - на этот раз вниз, еще коридор, мы останавливаемся перед какой-то дверью с глазком, надзиратель ее распахивает, шагаю через порог… это все тот же бокс!
Кем-то уже было замечено, что в тюрьмах и лагерях в вопросах гигиены первое место отводилось чистоте полов. У заключенных эта неустанная забота администрации носила название "половой вопрос".
Позже я поняла: вывели на несколько минут для того, чтобы сделать уборку - пол в боксе влажно блестел.
То, что меня - с моим нелепым узлом да в сползающих чулках - заставили ходить вверх-вниз по лестницам только для того, чтобы привести туда же, я восприняла в ту ночь как явное и к тому же утонченное издевательство.
За спиной хлопнула дверь - я разревелась.
Швырнув узел на тумбочку, уткнулась в него лицом…
Наревевшись всласть, я сидела, тупо глядя в стену. Спать не хотелось, но бессонная ночь давала себя знать каким-то звонким гудением в голове.
Неожиданно - настолько неожиданно, что я не поверила ушам, - послышался голос Гайры. И тут же - чье-то шипение:
- Тш-ш-ш…
Я вскочила, припала к двери.
- Тут у вас моя сестра, ее увезли ночью… - очень громко говорила Гайра (потом она рассказала: на то и рассчитывала - я услышу и по крайней мере буду знать, что ее тоже забрали).
- Тш-ш-ш…
- Она забыла взять с собой мыло! Можно ей передать?
- Тш-ш-ш…
Я заколотила в дверь кулаками:
- Гарка, я тут! Гарка!
- Зайка! Зайка!
Хлопнула какая-то дверь - и все стихло. Минуту спустя - я еще прижималась к двери - ко мне влетел разъяренный толстяк с лычками на погонах. Оттеснив меня от двери и закрыв ее за собой плотно, он все равно приглушал голос:
- Ты чего разоралась?
- Там моя сестра!
- Тш-ш-ш… Нет там никого.
- Я же слышала!
- Тш-ш-ш… Будешь кричать - посажу в место, там ты у меня живо зажаришься (точно не помню, возможно, он сказал, замерзнешь, но угроза была связана именно с температурой этого другого места, видимо карцера).
Я вообще не храброго десятка и тут малость струхнула, но, чтобы он об этом не догадался, набычилась, сжала зубы и не мигая смотрела ему прямо в глаза. Бросив на меня еще один грозный взгляд, толстяк ушел.
Все кончено! Раз Гайру тоже арестовали, надеяться на то, что разберутся и отпустят, глупо. Значит, есть какая-то причина?.. Но каково коварство красивого майора! Выходит, он явился к нам с двумя ордерами на обыск и арест, почему бы не сказать об этом сразу, а не устраивать спектакль? То-то он остался, когда меня увезли… Как здорово получилось, что мы с Гайрой услыхали друг друга! Они хотели нас одурачить (вернее, меня, чтоб я тут сидела и думала, что Гайра на свободе) - не вышло! Недаром этот толстяк обозлился, возможно, ему за нас попадет…
Я даже немного развеселилась, но потом подумала о маме - и снова приуныла: теперь - без нашей поддержки - она обречена: знающие люди говорят, что, не получая посылок, в лагере не выжить…
Вскоре надзиратель принес еду - пайку черного хлеба, пару кусков сахара, кружку с чем-то горячим. Ни есть, ни пить не хотелось, сахар сгрызла.
Мне вспомнилось: Гайра сказала, что меня увезли ночью. Наверное, уже утро, а еда - завтрак. Ага, начинаются, так сказать, тюремные будни. Надолго ли? На восемь лет? На десять?
Должно быть, я все-таки сильно устала за эту ночь, на меня нашло какое-то странное - веселое и злое - безразличие: ну и пусть!
Дверь отворилась.
- С вещами!
Стянула с тумбочки свой узел, без прежнего ожидания перемен поплелась к двери.
- Хлеб возьми, - напомнил надзиратель. Вернулась, сунула пайку в наволочку, вышла в коридор.
Меня снова повели какими-то коридорами и лестницами, потом мы прошли через двор (был белый день, и, вдохнув свежего воздуха, я сразу взбодрилась), поднялись на второй этаж, подошли к решетке, перегораживающей довольно широкий коридор.
В нос ударил резкий запах дезинфекции (так иногда пахнут пропитанные каким-то составом железнодорожные шпалы), к нему примешивалось зловоние общественной уборной, я поняла, что за дверями по обе стороны перегороженного решеткой коридора - камеры.
У решетки меня передали другому - коридорному - надзирателю, он подвел меня к двери под № 10, приказал:
- Лицом к стене!
Пока он возился со связкой ключей, я старалась вообразить, что там, за дверью. Наверное, огромная камера с каменным полом и темным сводчатым потолком, на нарах - наголо обритые арестанты в полосатых штанах и куртках (почему-то мне не пришло в голову, что в тюрьме женщины сидят отдельно от мужчин).
В камеру вошла внутренне съежившись от страха, но подбородок вздернула как только могла.
Сравнительно небольшая - метров двадцать - комната с навощенным паркетным полом (позже я узнала, что в этом здании помещались когда-то меблированные комнаты "Империаль"). Никаких нар: железные, наподобие больничных, кровати, у стены обитый кухонной клеенкой стол. В углу возле двери параша - обычный цинковый бак под крышкой, в каких кипятят белье. В передней стене окно, снаружи загороженное щитом (по тюремной терминологии, намордником), укрепленным наклонно: вплотную к подоконнику, немного отступя сверху, так что воздух через открытую форточку, а также дневной свет, хоть и скудно, но все же проникали в камеру, что после бокса показалось мне особенно отрадным. Батарея центрального отопления в стене забрана мелкой металлической сеткой.
Все это в подробностях я разглядела чуть позже, а тогда прежде всего с огромным облегчением увидела не толпу полосатых арестантов, а пять интеллигентного вида женщин.
Когда за приведшим меня надзирателем закрылась дверь, ко мне подошла самая из них молодая.
- Ты, наверное, из университета? - спросила она.
- Нет, из потемкинского, - ответила я и, подумав, что она не случайно спросила про университет, должно быть, сама студентка МГУ, добавила: - Из университета - моя сестра.
- Как ее фамилия?
- Веселая.
- Гайра?
Чуть не бросилась ей на шею:
- Да!
- Я тоже училась на истфаке. Она ведь сейчас на пятом курсе?
- Она сейчас в тюрьме…
- Господи!.. Как тебя зовут? Я - Наташа Запорожец.
Никогда не слышала я от сестры о Наташе, но она знала Гайру! - этого было достаточно, чтобы ощутить спокойную уверенность: я больше не была один на один с тюрьмой, меня взяли под крыло…
Яркая лампа под потолком горела ночь напролет (перед сном женщины прилаживали на глаза повязки), но мне в первый вечер свет ничуть не мешал: заснула, как только коснулась головой подушки.
Не слышала, как открылась дверь (а открывалась она всегда с каким-то зловещим лязгом), проснулась только тогда, когда потрясли мою кровать.
Рядом стояла надзирательница.
- Фамилия? - спросила она. Я сказала.
- Инициалы полностью?
- Что-о?
- Инициалы полностью! - нетерпеливо повторила она.
Я не могла понять, чего ей от меня надо. - Имя-отчество, - подсказала с соседней койки Наташа.
- Заяра Артемовна.
- На допрос.
Существовал такой порядок: надзиратель, обращаясь к заключенному, никогда не называл его по фамилии - тот сам должен был себя назвать. Мне объяснили это следующим образом: вдруг надзиратель ошибется дверью и назовет Иванова Петровым, тогда Иванов догадается, что в одной из соседних камер сидит Петров, возможно, его знакомый, а может, и поделыцик. Ночью, когда все спят, вопросом о фамилии будили лишь требуемого человека. Днем ритуал был более сложным. Надзиратель спрашивал, ни к кому не обращаясь:
- Кто на Кы?
- Я.
- Фамилия?
- Кузнецова.
- Инициалы полностью?
Если фамилий на "Кы" было несколько, надзиратель тыкал пальцем в каждого, пока не услышит той, что нужна в данный момент.
Кроме того, ведь могут быть однофамильцы и даже с совпадающими инициалами - отсюда эти немыслимые инициалы полностью. У решетки надзирательница передала меня конвойному, и тот повел какими-то бесконечно длинными коридорами. Приближаясь к очередному повороту и на лестничных маршах он принимался звонко цокать языком - было ощущение, что мне в затылок вбивают гвозди.
Смысл такого цоканья - сигнал: веду заключенного (дабы не произошло нежелательной встречи с другой подобной парой).
- Ты что же это, Заяра, нарушаешь режим? - не строго, а скорее добродушно стал выговаривать мне следователь, едва я переступила порог его кабинета и мы оглядели друг друга (был он в штатском и по виду мог бы сойти за обыкновенного служащего в каком-нибудь обыкновенном учреждении). - Колотишь в дверь, кричишь… У нас так себя вести не положено. У тебя что, мыла нет? Вот будет ларек - купишь. Садись, - он указал на стул, стоявший у стены напротив его стола.
Представившись (не помню, какой у него был чин, кажется старший лейтенант), Мельников предупредил, что, обращаясь к нему, я должна называть его не товарищ следователь, а гражданин следователь. После чего перешел с места в карьер:
- Ну?.. Признавайся в своих преступлениях.
Меня удивили не сами слова (я ждала чего-нибудь подобного поскольку на допросе и положено спрашивать о преступлениях), удивил спокойный, какой-то будничный, без малейшей экспрессии тон (позже я узнала от тюремных подруг, что Мельников в ту ночь произносил эти самые слова не единожды). Пожав плечами, ответила, невольно впадая в тотвялый тон:
- Мне не в чем признаваться.
- Подумай, - сказал Мельников и, больше не обращая на меня внимания, принялся рыться в бумагах.
Пауза затягивалась.
Но вот следователь вышел из-за стола и протянул мне листок:
- Ознакомься с обвинением.
В бумаге говорилось, что как дочь врага народа Кочкурова Николая Ивановича (он же - Артем Веселый) и осужденной по статье 58–10 Лукацкой Гиты Григорьевны я обвиняюсь по статье 7-35 (СОЭ).
Если бы не слова враг народа и осужденная, листок у меня в руках можно было бы посчитать за машинописную копию моей метрики. И это - обвинение?!
Я спросила, что за статья и что означает СОЭ. Оказалось, что по статье 7-35 судят социально-опасный элемент, сокращенно - СОЭ.
Возвращая бумагу Мельникову, я, хмыкнув, сказала, что нелепо было бы отрицать родство с родителями.
Следователь не стал углубляться в эту тему, велел мне расписаться, что я ознакомилась с обвинением, и, вызвав конвой, приказал меня увести.