Когда к нам домой приходил милиционер и спрашивал моего отца-коммуниста, который за свой партбилет отдал бы жизнь, обо мне, я понимал эту "игру", этот абсурд. "Ваш сын где-нибудь работает?" – спрашивал он отца. Отец наивно задавал ему свой вопрос: "А что, мой сын обокрал ларек?" Милиционер в ответ: "Нет, не обокрал, но у нас ведь все должны работать!" Отец: "Мой сын работает с утра до вечера". Представитель власти: "Но ведь он должен на что-то есть". Отец: "Я его кормлю, он мой сын".
Я чувствовал себя абсолютно чужим в той системе античеловеческих координат, зародившихся при Сталине, для которого все люди были "винтиками" в государственной системе. Их можно было или выстроить в шеренгу, или в случае малейшего неповиновения просто закопать…
Париж, 1989
Глава 3. Главный редактор радио "Свобода" Владимир Матусевич; "Из командировки в Данию я вернулся другим человеком…"
– По профессии я был киноведом, работал в институте истории культуры, специализировался на скандинавском кино. Писал диссертацию о норвежском писателе Нурдале Григе. На борту канадского бомбардировщика он погиб под Берлином, хотя летчиком не был. Изучая творчество Грига, его жизнь, я испытал глубочайший шок, после которого не мог продолжать работу. Дело в том, что в конце 30-х годов, после испанской гражданской войны, в самое страшное время сталинских "чисток" он жил в Советском Союзе. Членом партии не был, но считал себя ярым коммунистом. Мне удалось найти людей, которые его знали в Москве, и они поведали следующее: у Грига была любимая женщина, латышка по национальности, советская гражданка. Он описывает ее в своем романе "Мир еще может стать молодым", в котором практически оправдывает ужас террора, сталинские процессы. На русский язык роман не переводился. И вот после того как я узнал с абсолютной степенью достоверности, что он выдал НКВД эту женщину, выдал совершенно спокойно, уверовав в то, что это предательство по отношению к ней необходимо для дела коммунизма, и она исчезла на Лубянке, я уже не мог заниматься творчеством этого негодяя. Диссертацию свою я не дописал.
Так вот, мне дико повезло, когда осенью 1967 года министерство культуры Дании пригласило меня на месяц на работу в Копенгаген. Как ни странно, выпустили. Пробыв за границей недолго, я вернулся домой. Но вернулся уже другим человеком. Все было невмоготу. Когда меня потом расспрашивали, почему я решил покинуть родину, я, не кривя душой, объяснял: не приемлю систему. Но если быть абсолютно честным, то толчком для отъезда за границу стал в сущности незначительный, но сильный эпизод. В Дании я случайно на улице познакомился с девушкой. Между нами начался легкий, ни к чему не обязывающий роман. И вот однажды она повезла меня на машине в излюбленное место прогулок любовных парочек в центре Копенгагена, где сидит знаменитая русалка. Мы сидели в машине, целовались, и вдруг я с ужасом увидел, что рядом с нами остановился "Москвич", а в нем двое молодых людей, наружностью и одеждой вроде бы советские. Моя подруга заметила, что я изменился в лице, побледнел, обмер. "В чем дело, что случилось?" – недоуменно спросила она. – "Ты знаешь, мне кажется, что эти двое из советского посольства". Она спокойно посмотрела на меня и сказала: "Ну и что?" И вдруг стала тихо плакать и промолвила: "Владимир, я не могла помыслить, что встречу такого несчастного человека". Я сначала не понял. Это я-то несчастный! На дворе 1967 год, я нахожусь в Дании, в Европе, в кармане есть какие-то деньги, и впереди у меня еще целый месяц пребывания в капстране. Да кто может быть счастливее меня! И тут я посмотрел на себя ее глазами и увидел крепостного, холуя. Холуя, которому нежданно-негаданно кинули с барского стола блин с паюсной икрой. Именно в те минуты я стал другим человеком. Я понял, как страшна жизнь в "концлагере". Хотя после смерти Сталина прошло пятнадцать лет, и "железный занавес", вроде бы, рухнул, сталинщина нас не отпускает, ужас вцепился в нас мертвой хваткой.
На родину я вернулся. Чтобы завершить сложные отношения с женой. Разведясь с ней, я стал сводным. Свободным, готовым к отъезду. Спустя семь месяцев, когда выпал случай снова поехать в Норвегию, я уже не колебался.
– А что дальше? Какова была дорога к "Свободе"?
– Когда после основательной проверки мне дали политическое убежище в Дании, зашумели газеты, на меня посыпались предложения из разных учреждений и ведомств. В то время каждый человек из Советского Союза был на вес золота. Не то что потом, когда валом пошла эмиграция. Я любил Данию, знал ее, и поэтому меня взяли на "Свободу" скандинавским корреспондентом. В Копенгагене я проработал шесть лет, пока меня не уговорили приехать сюда, в Мюнхен, на должность главного редактора радио "Свобода". В то время мало кто решался из советских людей выступать на нашей станции. Но мы выдали в эфир главы из романа Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ"…
– Владимир Борисович, что вас больше всего потрясло из происходившего в России за последние десятилетия?
– Самое недавнее потрясение, конечно же, публикация "Архипелага ГУЛАГа", но я был шокирован, когда узнал, что "Новый мир" опубликует роман Оруэлла "1984".
– Почему?
– Теоретически можно представить социализм и без ГУЛАГа, но Оруэлл дает убийственный анализ самой социалистической идеи, ее воплощения сверху до низу, горизонтально, вертикально, как угодно…
– Вы долгие годы вращались среди русской эмиграции, застали тех, кто приехал на Запад после революции и в годы войны, убегая от ленинско-сталинского террора. Что осталось в памяти от их наверняка шокирующих признаний?
– Да, здесь на "Свободе" еще работали люди, которые покинули родину детьми, подростками. Прежде всего, они меня поражали удивительно чистым, богатым, свободным от советизмов русским языком. Поражали подлинной интеллигентностью и, я бы сказал, европейской образованностью. Могу назвать имена: Виктор Франк, Александр Бахрах, Гейко Газданов, Владимир Варшавский, Никита Струве… Честно говоря, я не подозревал о существовании таких людей – представителей целого пласта русской культуры, которая позже была изувечена советской идеологией, сталинщиной.
Фрагменты интервью с Владимиром Матусевичем, Мюнхен, 1988
Глава 4. Югославский диссидент русского происхождения, писатель Михайло Михайлов: "Сталинизм был лишь материализацией психических потребностей миллионов зрителей…"
С Михайло Михайловым я познакомился много лет назад в Вашингтоне. Он интервьюировал меня на радио "Голос Америки", а я "алаверды" сделал с ним обширное интервью для перестроечной российской прессы. То были переломные времена, когда советские журналисты, выезжая за границу, уже не боялись контактов со своими западными коллегами, а наиболее "напроломные" шли прямо в "логово" западных радиостанций.
Югославский американец русского происхождения, человек-легенда Михайло Михайлов оказался интеллигентным, приветливым, ярко и парадоксально мыслящим человеком. Он одарил меня кучей журналов, книг, газетных вырезок о своем диссидентском и творческом пути. К сожалению, мне ни разу не привелось использовать эти материалы. Тито, диссидентское движение в Европе, югославские события – эти темы были для меня несколько специфичны. В 90-е годы открывалось так много "белых пятен" отечественной истории…
Среди материалов, которые Михайлов подарил мне при расставании, была копия его знаменитой книги "Московское лето, 1964". Перелистав ее, я понял, что многое из написанного им более пятидесяти лет назад, интересно и поучительно сегодня. Ее фрагменты представляю читателю.
ХХ съезд разрушил многолетний миф, "обезглавил" многих людей, выбил у них из-под ног психологическую основу и во всяком случае создал немалое количество потерявших себя людей, похожих по своему внутреннему состоянию на героев "Преступления и наказания".
Конечно, XX съезд внес много положительного как раз тем, что он порвал нить, на которой в течение трех десятилетий психически держалась определенная система. Но так же, как Сталин не один виноват в сталинизме, так и XX съезд не в силах был уничтожить всех тех многочисленных зрителей, которые только и ждут, чтобы поклониться какому-нибудь божеству. Не подлежит сомнению, что сталинизм был лишь материализацией психических потребностей миллионов зрителей, для которых свобода личного решения в каждую минуту жизни в полном смысле слова ужасна, тяжела, невозможна и которые из-за плебейства своего духа не могут существовать без "хозяина".
Быть субъектом слишком тяжело. Легче – объектом. Слишком тяжело – личностью, легче – коллективом! Слишком тяжело нести за все ответственность – легче объявить, что человек подчинен естественным "законам" развития общества.
Первой характерной чертой "гомо советикуса" является одобрение и принятие любого одобрения руководства. Причем – искреннее одобрение. Второй – наивное и неосознанное иезуитство того типа, как его изобразил Достоевский в облике Эркеля – одной из эпизодических личностей "Бесов" – честного, чувствительного и приятного в личной жизни человека, но способного на самые большие подлости во имя "высшей идеи":
"Исполнительная часть была потребностью этой мелкой, малорассудной, вечно жаждущей подчинения чужой воле натуры – о, конечно, не иначе, как ради "общего" и "великого дела". Но и это было все равно. Ибо маленькие фанатики, подобные Эркелю, никак не могут понять служения идее иначе, как слив ее с самим лицом, по их понятию выражающему эту идею. Чувствительный, ласковый и добрый Эркель быть может, был самым бесчеловечным из убийц…" (Достоевский "Бесы", часть 3, глава 5).
Первое впечатление, которое оставляет "гомо советикус", – незрелость. Именно наивная способность верить даже в собственную ложь, сознательное отбрасывание всего того, что обличает эту ложь, психическое и теоретическое оправдание самой дикой подлости во имя "высших целей" – все это составляет психологию среднего "гомо советикуса". Наивно полагать, что какая бы то ни было тирания держалась на подлецах. Носитель любой, даже самой страшной диктатуры, это честные фанатики. Сознательных подлецов всегда мало, и они не приносят столько зла, как честные фанатики.
Общественная система в Советском Союзе способствует развитию именно Эркелей, начиная с песенок, со школьной системы с насильственным воспитанием так называемого духа коллективизма, то есть с уничтожением всякой индивидуальной сущности человека.
Что касается положения в Советском Союзе, писатель Леонов считает, что главной и единственной важной проблемой является нахождение и устранение причин, сделавших возможной сталинщину. К сожалению, власть еще до сих пор всеми возможными средствами замедляет либерализацию.
– О советских лагерях, – говорит Леонов, – будут писать еще восемьдесят лет.
Леонов прав. Тема концлагеря в русской литературе находится только в зачатке. Год тому назад Хрущев заявил, что редакции литературных журналов получили около десяти тысяч романов, рассказов и воспоминаний на концлагерные темы, что, впрочем, и не так уж много, потому что считается, что в течение трех десятков лет в лагерях постоянно находилось от 8 до 12 миллионов человек.
Несмотря на то, что из огромного количества этих произведений опубликована совсем незначительная часть ("Это очень опасная тема и трудный материал", – сказал Хрущев), советские журналы все больше и больше становятся похожими на анналы о злодеяниях инквизиции Филиппа II. Большинство реабилитированных, которые имели счастье дожить до середины 1950-х годов и выйти из лагеря, не желают молчать. Так что у советской власти сегодня имеются только две возможности: снова загнать в лагеря всех реабилитированных (чего Хрущев не хочет и уже не может сделать) или дать им свободно высказываться. Это последнее сейчас как раз и происходит, и тормоза действуют все слабее. После повести А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича" наибольший интерес в этом году вызвали воспоминания генерала армии А. В. Горбатова, напечатанные в 3, 4 и 5-м номерах "Нового мира" за 1964 год.
Самые потрясающие места в его воспоминаниях, где Горбатов описывает советские тюрьмы и лагеря, в которые он попал перед Второй мировой войной по ложному доносу. Писатель называет и настоящие имена своих мучителей, которые до сегодняшнего дня продолжают существовать безнаказанно:
"Но вскоре меня стали опять вызывать на допросы, и их было тоже пять. Во время одного из них я случайно узнал, что фамилия моего изверга-следователя Столбунский. Не знаю, где он сейчас. Если жив, то я хотел бы, чтобы он мог прочитать эти строки и почувствовать мое презрение к нему не только теперь, но и тогда, когда я был в его руках. Думаю, впрочем, что он это хорошо знал. Кроме следователя, в допросах принимали участие два дюжих палача. И сейчас в моих ушах, когда меня, обессиленного и окровавленного, уносили, звучит зловеще шипящий голос Столбунского: "Подпишешь, подпишешь". Выдержал я эту муку и во время второго круга допросов. Но когда началась третья серия допросов, как захотелось мне скорее умереть!"
Горбатов дает картины лагерного режима и показывает отношение власти к уголовникам и к "врагам народа":
"Охрана во главе с начальником ладила с уркаганами, поощряла их склонность к насилию и пользовалась ими для издевательства над "врагами народа"".
"На более тяжелую работу посылали, как правило, "врагов народа", на более легкую – "друзей", то есть уркаганов".
По поводу женских лагерей Горбатов пишет: "…Ведь это были наши матери, жены, сестры, дочери, чаще всего осужденные как члены семьи "врагов народа". Если мы не знали за собой никакой вины, то нас хоть в чем-то обвиняли, а эти несчастные были просто жертвами жестокого и открытого произвола".
Эти слова правды о действиях господства преступной сталинщины и трагедии русского и других советских народов ставят проблему, которую до сего времени обходили молчанием. Это вопрос людей, которые активно боролись против сталинщины еще задолго до 1956 года и говорили правду о положении в Советском Союзе… Так, например, известен случай Ивана Солоневича, которому удалось в 1934 году бежать на Запад из одного северного концлагеря. Он затем написал очень популярную книгу "Россия в концлагере". Между тем Иван Солоневич все еще считается "предателем трудового народа, наймитом капитализма" и т. д.
Таким образом, сегодня в СССР официально существует двойственное отношение и к сталинщине, и к борцам против нее. С одной стороны, сталинщина осуждается и объясняется антинародным преступным явлением, с другой – осуждаются антисталинцы. Рано или поздно это ненормальное положение должно быть устранено, а поскольку антисталинские силы находятся сегодня в сильном наступлении, то, судя по всему, этот вопрос вскоре будет внесен в повестку дня…
Все глубоко уверены, что борьба со сталинщиной только началась и настроены в отношении исхода этой борьбы оптимистически.
В Москве я слышал, что среди колхозников популярна пословица: "Ленин дал нам землю, а Сталин отобрал".
На известной встрече "руководителей партии и правительства с представителями творческой интеллигенции" 8 марта 1963 года Хрущев прочел письмо Михаила Шолохова, направленное Сталину (16 апреля 1933 г.), в котором великий писатель становился на защиту земледельцев своей области:
"Если все, описанное мною, заслуживает внимание ЦК, – писал Шолохов Сталину, – пошлите в Вешенский район доподлинных коммунистов, у которых хватило бы смелости, невзирая на лица, разоблачать всех, по чьей вине смертельно подорвано колхозное хозяйство района, которые по-настоящему бы расследовали и открыли не только всех тех, кто применял к колхозникам омерзительные "методы" пыток, избиений и надругательств, но и тех, кто вдохновлял на это" ("Правда" от 10 марта 1963 года, а также книга Н. С. Хрущева "Высокое призвание литературы и искусства", Москва, 1963, стр. 191).
Сталин, конечно, не реагировал, потому что он сам был главным вдохновителем "методов", хотя и лицемерно взял под защиту крестьян в своей известной статье "Головокружение от успехов".
Для справки:
Михайло Михайлов (1934–2010) – известный югославский диссидент русского происхождения, автор переведенных на десятки языков мира книг "Лето московское", "Русские темы", ""Мертвый дом" Достоевского и Солженицына", "Планетарное сознание", "Ненаучные мысли" и других, родился в Югославии в семье русских эмигрантов. В 1964 году стажировался на филологическом факультете МГУ, активно общался на московских кухнях с литераторами, художниками, учеными. Познакомился с Леонидом Леоновым, Ильей Эренбургом, Анной Ахматовой, подружился с Булатом Окуджавой, чье творчество активно пропагандировал на Западе. По возвращении написал книгу "Лето московское", в которой подверг критике советский коммунистический режим. В 1965 году после опубликования двух первых глав в югославском журнале Михайлова арестовали – прямо в стенах университета. Сам Тито требовал расправы над Михайловым.
Семь лет писатель провел в югославских тюрьмах; лишь в 1978 году, в результате правозащитной кампании, организованной президентом США Джимми Картером, он был освобожден и выслан из Югославии.
Полностью книга "Лето московское" вышла только на Западе.
В 1985 году Михайло Михайлов стал гражданином США. Он преподавал русскую литературу в нескольких американских университетах, а также в Великобритании и Западной Германии.
С 1985 по 1994 год Михайлов работал комментатором на радиостанции "Свободная Европа", неоднократно участвовал в радиопередачах "Голоса Америки" и был одним из ведущих активистов международного движения демократической оппозиции.
В 2001 году Михайло Михайлов вернулся в Сербию – уже после падения коммунизма и фактического распада прежней Югославии. Поселившись в Белграде, продолжал писать, активно участвуя в общественной жизни страны, выступая за глубокие демократические преобразования в сербском обществе.
Глава 5. Русско-канадский радиожурналист и писатель Мстислав Могилянский: "Пусть будут прокляты те, кто погубил моего отца…"
Слава очень любил чтение и был талантливым писателем, но что, может быть, важнее – он любил людей.
Ольга Михайловна Могилянская
С Мстиславом Игоревичем и его женой Ольгой Михайловной Могилянскими я познакомился в Торонто в 1990 году. Запомнились их радушие, гостеприимство, а главное – искренний интерес к тому, что происходит на родине, и надежда, что русские люди в Советском Союзе, наконец, заживут достойно. В августе 1991 года Могилянские приехали в Москву на Первый конгресс соотечественников, их визит совпал с трагическими событиями так называемого августовского путча, в результате которого участники исторической встречи, приехавшие на родину после долгих лет эмиграции, оказались блокированы в гостинице "Россия" танками и БТРами. Помню, как взволнованы были Могилянские, как переживали за судьбу страны, с которой только-только, после прихода к власти Горбачева, начали налаживаться цивилизованные отношения.
Мы встречались, обсуждали творческие планы, беседовали, в том числе и о прошлом, воспоминания о котором у Мстислава Игоревича неразрывно связаны с его отцом.