В конце января 1838 года Лист и Мари с новорожденной Козимой переехали в Милан. Лист вернулся к активной концертной деятельности. В то время он особенно тесно сошелся с музыкальным издателем Джованни Рикорди, а также с Джоаккино Россини, произведения которого уже давно пропагандировал с помощью своих фортепьянных транскрипций. Под впечатлением отличного общения Лист написал транскрипцию увертюры к опере Россини "Вильгельм Телль" (Ouverture de l’opéra "Guillaume Tell"), которую оттачивал вплоть до 1841 года.
На музыкальных вечерах, регулярно устраиваемых то у Россини, то в магазине Рикорди, Лист с удовольствием выступал и встречал у миланской публики бурный восторг. Он дал несколько концертов и в театре "Ла Скала". Однако Лист прекрасно понимал, что успехом обязан лишь своей фантастической исполнительской технике, умению преодолевать любые технические трудности. Итальянская публика испокон веков предпочитала инструментальной музыке оперу, причем "виртуозно-развлекательного характера". Лист с горечью отмечал в "Письмах бакалавра музыки": "…есть род прекрасного, почти совершенно чуждый чувству итальянцев. Они не желают знать ни о глубине мысли, ни о суровой правде: они боятся всего, что требует малейшего внимания, малейшего напряжения ума. <…> Всё, отвечающее в искусстве тому чувству, бессмертным воплощением которого являются Гамлет, Фауст, Чайлд Гарольд, Рене, Оберман, Лелия, - для них чуждый, варварский язык, с ужасом ими отвергаемый. Бетховен, Вебер, я скажу, даже Моцарт известны им… лишь по имени. Россини, великий мастер, чья лира обладала решительно всеми струнами, трогал их лишь одной - мелодической; он обращался с ними, как с капризными детьми; он развлекал их так, как они того хотели. <…> Вы уже знаете, с какой быстротой пишутся оперы, предназначенные для итальянской сцены. Можно подумать, что здесь пользуются готовыми приемами фабрикации и что для сочинения оперы не требуется ничего другого, кроме необходимого количества времени для нанесения на бумагу нот. <…> Опера для них - не более как костюмированный концерт. Совпадение действия с музыкой их нисколько не заботит, и философская сторона музыкального произведения не принимает никакого участия в доставляемой им радости. <…> Было бы безумием разделять иллюзии относительно возможности каких бы то ни было улучшений в ближайшие годы. Здесь, как и везде, деньги решают всё".
Правоту Листа относительно невозможности "каких бы то ни было улучшений в ближайшие годы" наглядно демонстрирует мнение Вагнера, высказанное после посещения Милана в марте 1859-го: "…в театре "Ла Скала" мне пришлось видеть зрелище, свидетельствовавшее при внешнем блеске об огромном упадке художественно-артистического вкуса итальянцев. Перед самой парадной и оживленной публикой, о какой только можно мечтать, в огромном театре было дано невероятно ничтожное оперное изделие новейшего композитора, имя которого я забыл. В тот же вечер я убедился, что и для итальянской публики, столь славившейся своею страстью к вокальной музыке, балет стал главной приманкой. Вся скучная опера, очевидно, служила только введением к большому хореографическому представлению". Вагнер, как и Лист, посвятил всю свою жизнь непримиримой борьбе с "костюмированным концертом"; он как никто другой восстал против тотальной коммерциализации искусства - и, подобно Листу, проиграл…
Шестнадцатого марта 1838 года Лист и Мари отправились из Милана в Венецию. Романтический город навсегда покорил Ференца. Он буквально черпал вдохновение из вод венецианских каналов. Одна из песен гондольеров впоследствии стала главной темой первой пьесы (Lento) четырехчастного цикла "Венеция и Неаполь" (Venezia е Napoli), завершенного в 1840 году, а также была использована впоследствии при написании Листом симфонической поэмы "Тассо" (1849). Но наслаждаться приливом творческих сил в Венеции пришлось недолго…
Еще 15 марта в Пеште произошла катастрофа - великое наводнение, практически уничтожившее город. К концу месяца известие, что "прекрасного Пешта больше не существует", дошло до Венеции. Узнав из газет о бедствии, постигшем его соотечественников, Лист показал себя подлинным патриотом: "Тяжелое событие внезапно снова пробудило чувство, которое я считал угасшим и которое на самом деле лишь дремало во мне… Меня охватило чувство необычайного участия, живая, непреодолимая потребность прийти на помощь множеству пострадавших. "Но как? - спрашивал я себя. - Каким образом могу я помочь им? Я, не обладающий ничем, что делает людей всемогущими, ни влиятельностью богатства, ни силой высокого положения? Но всё равно - вперед! Я слишком хорошо чувствую, что ни сердце мое не найдет покоя, ни глаза мои - сна, пока я не внесу свою лепту для облегчения последствий этого великого бедствия. <…> Быть может, грош артиста угодней Богу золота миллионеров". Эти переживания и чувства открыли мне смысл слова "родина". <…> Свое путешествие в Вену я начал 7 апреля. Я намеревался дать там два концерта: первый в пользу моих соотечественников, второй - чтобы покрыть мои путевые расходы и затем с узелком за плечами пешком посетить уединеннейшие области Венгрии".
Любовь Листа к Венгрии, что бы ни говорили и ни писали его недоброжелатели, никогда не носила неискренний, показушный характер.
Восемнадцатого апреля состоялся первый благотворительный концерт Листа в Вене, имевший феноменальный успех, по признанию самого музыканта, "ни с чем не сравнимый". Вместо предполагавшихся двух концертов он дал по меньшей мере семь: установлено, что шестой концерт состоялся 14 мая, а последний, неизвестный по счету, - 25-го. Сам он (согласно "Письмам бакалавра музыки") говорил о десяти концертах; впоследствии на полях книги Лины Раман цифра "10" была самим музыкантом исправлена на "6"; Петер Раабе, один из самых серьезных биографов Листа, также пишет о шести выступлениях. При этом существуют вполне авторитетные источники, сообщающие о семи основных и четырех дополнительных концертах (не считая данных Листом в частных домах), а англо-канадский музыковед и исследователь творчества Листа Алан Уолкер, автор капитальной трехтомной биографии Листа, пишет о восьми концертах. Но эти цифры не так уж и важны. Грош артиста действительно оказался угоднее Богу, чем золото миллионеров! Хотя в данном случае говорить о "гроше" не приходится: Лист пожертвовал соотечественникам огромную сумму - 24 тысячи австрийских гульденов (в сегодняшних ценах - примерно 384 тысячи евро), показав пример, достойный подражания во все времена, пример жизни ради других!
В Вене Лист познакомился с Кларой Вик, будущей женой Роберта Шумана, и назвал ее "интересной молодой пианисткой, уже прошлой зимой имевшей большой и заслуженный успех": "Ее талант привел меня в восхищение. Она обладает крупными достоинствами: глубоким, искренним чувством и неизменным внутренним подъемом".
В свою очередь, Клара обратила внимание Листа на сочинения своего жениха. Лист особенно заинтересовался шумановскими "Карнавалом" (опус 9) и "Фантастическими пьесами" (опус 12), которые стал часто вставлять в программы своих концертов.
Именно в Вене были окончательно расставлены все точки над "i" в отношениях Листа и Тальберга (в частности, на концерте 14 мая Лист исполнял в числе прочего "Гекзамерон"). Справедливости ради необходимо отдать должное благородству соперника: он сам подошел к Листу, пожал ему руку и произнес: "По сравнению с вами, мой милый, я всегда имел только посредственный успех".
Венские выступления сам Лист считал той точкой отсчета, с которой окончательно определилось направление его последующей концертной деятельности, отныне базирующейся на "трех китах": воспитании у публики музыкального вкуса, просвещении и благотворительности.
Двадцать пятого мая Лист дал последний концерт и был вынужден покинуть Вену - Мари д’Агу заболела и требовала его срочного возвращения в Венецию. Когда же болезнь миновала, Лист тщетно предлагал Мари совершить совместное путешествие по Венгрии - она наотрез отказалась… Всё лето они провели в переездах между Лугано, Генуей и Венецией.
Тем временем в Милане началась настоящая травля Листа из-за его резкой критики состояния итальянской музыки. Когда в "Ревю э газетт музикаль де Пари" за 27 мая 1838 года было опубликовано уже цитируемое нами "Письмо VII" из "Путевых писем бакалавра музыки", миланцы почувствовали себя оскорбленными неуважительным отзывом об их гордости - Ла Скала. Страницы таких изданий, как "Фигаро" (Il Figaro), "Пират" (Il Pirata), "Коррьере деи Театри" (Il Corriere dei Teatri), пестрели призывами "объявить войну Францу Листу". 20 июля музыкант опубликовал открытое письмо, в котором был вынужден оправдываться и уверять миланцев, что не имел намерения никого обидеть или унизить. Это не помогло: когда несколько месяцев спустя Лист решил организовать концерт в Милане, от этого плана пришлось отказаться - его не желали слушать…
В течение осени и начала зимы Лист давал концерты во Флоренции, Падуе, Пизе, Болонье. Едва прибыв в Болонью, он поспешил в музей, чтобы увидеть "Святую Цецилию" Рафаэля. Впечатление, вызванное этой картиной, характерно для отношения Листа к искусству в целом и является очень важным штрихом к его личностному портрету: "Художник выбрал тот момент, когда святая [Цецилия] в хвалебном песнопении возносится душою к Всемогущему… Разве Вы не увидели бы, подобно мне, в этом благородном лике символа музыки, музыки в полном блеске ее всемогущества? Символа всего духовного, божественного, чем обладает искусство? <…> Св[ятой] Иоанн - ярчайший, совершеннейший тип очищенной и освященной религией человеческой любви, христианского чувства, искреннего, глубокого и ставшего кротким после того, как оно прошло через горнило страданий… Магдалина - также тип любви, но любви земной, подвластной зримой красоте. Она стоит в большем, нежели Иоанн, отдалении от святой [Цецилии], словно художник хотел этим дать понять, что она менее сопричастна божественному содержанию музыки и что ее ухо более находится во власти чувственной прелести звуков, чем ее сердце проникнуто неземным умилением. <…> Был ли замысел Рафаэля более глубоким и объединял ли Рафаэль в себе великого художника с великим поэтом и философом - это имеет второстепенное значение… Для меня, увидевшего в "Святой Цецилии" символ, - этот символ существует".
Это письмо - ярчайший пример того, что само восприятие Листом искусства было восприятием поборника синтеза искусств, идеолога программной музыки. Вопреки усталости и подавленности, вызванной миланской "войной", он вновь и вновь черпал силы в великом искусстве и природе Италии. Он продолжал работать над вторым томом своего цикла "Годы странствий", в частности завершил фантазию-сонату "После чтения Данте", а также закончил "24 больших этюда для фортепьяно" и "Бравурные этюды по каприсам Паганини. Этюды трансцендентного исполнения по Паганини" (Bravourstudien nach Paganinis Capricen. Etudes d’exécution transcendante d’après Paganini), ставшие отражением тогдашнего уровня его исполнительского мастерства.
В 1838 году Лист серьезно увлекся творчеством Франца Шуберта и написал транскрипции: "Хвала слезам" (Lob der Tränen), "Гондольер" (Der Gondelfahrer) и "Двенадцать песен" (Zwölf Lieder). Проникновенный цикл "Двенадцать песен" ("Привет тебе", "Баркарола", "Ты мой покой", "Лесной царь", "Морская тишь", "Молодая монахиня", "Весенние упования", "Маргарита за прялкой", "Утренняя серенада", "Тревоги любви", "Скиталец" и Ave Maria) показывает Листа как тонкого и бережного интерпретатора шубертовской лирики. Он начал работу над еще одним шубертовским циклом, "Лебединая песня" (Schwanengesang), которую завершил в следующем году. Нельзя обойти молчанием и "Венгерские мелодии (по Шуберту)" (Mélodies hongroises (d’après Schubert), a также "Большой хроматический галоп" (Grand galop chromatique).
Тяжелый, но творчески продуктивный 1838 год подошел к концу…
В начале января 1839-го Ференц и Мари приехали в Рим и сняли апартаменты на улице делла Пурификационе (via della Purificazione), дом 80. Именно в Вечном городе Лист, по его собственному признанию, окончательно проникся "истинным духом Италии". Дорогие его сердцу идеалы программной музыки и синтеза искусств, составляющие основу его собственного творчества, в Риме нашли реальное воплощение: "Моему изумленному взору явилось искусство во всём своем великолепии; я увидел его открытым во всей его универсальности, во всём его единстве. С каждым днем во мне укреплялось и мыслью и чувством сознание скрытого родства между произведениями гениев. Рафаэль и Микеланджело помогли мне в понимании Моцарта и Бетховена, у Иоанна из Пизы, фра Беато, Франча я нашел объяснение Аллегри, Марчелло и Палестрине; Тициан и Россини предстали мне звездами одинакового лучепреломления. Колизей и Кампо Санто далеко не столь чужды "Героической симфонии" и "Реквиему", как полагают. Данте нашел свой отголосок в изобразительном искусстве… быть может, однажды он найдет его в музыке какого-нибудь Бетховена будущего".
В хождениях по древним развалинам и залам художественных музеев Рима у Листа появился прекрасный проводник - Доминик Энгр. Несмотря на более чем тридцатилетнюю разницу в возрасте, Лист быстро подружился с французским художником и скрипачом, собирался вместе с ним "просмотреть всего Моцарта и всего Бетховена". Энгр, в свое время обвинявшийся критикой в том, что он зовет искусство назад, к XV веку, к возрождению художественных идеалов Античности, оказался как никто другой близок творческой натуре Листа, стремящейся к музыке будущего!
"Этот большой художник, от чьего духовного взора античность не может скрыть более никакой тайны и кого сам Апеллес приветствовал бы как брата, - такой же превосходный музыкант, как и несравненный живописец. Моцарт, Бетховен, Гайдн говорят ему тем же языком, что и Фидий и Рафаэль. Он постигает прекрасное, где бы его ни нашел, и пылкий культ его, кажется, возвеличивает еще более того гения, к которому он обращен. Однажды - этого дня я никогда не забуду - мы вместе посетили залы Ватикана. Мы прохаживались по этим длинным галереям, где Этрурия, Греция, древний Рим и христианская Италия представлены бесчисленными памятниками… Он говорил на ходу, а мы внимали ему подобно алчущим ученикам. Его пламенные слова, казалось, наделяли эти шедевры новой жизнью, и его красноречие переносило нас в исчезнувшие века. <…> Свершилось подлинное чудо поэзии: это был современный гений, зовущий к воскресению гения античности! Когда мы затем вечером… вернулись домой, я увлек его к открытому роялю… Если бы ты его тогда слышал! С каким благоговением исполнял он Бетховена! Сколько уверенности и теплоты было в его ведении смычка! Какая чистота стиля! Какая правдивость чувства! Несмотря на почтение, которое он мне внушал, я не мог удержаться, чтобы не броситься ему на шею, и я почувствовал себя счастливым, когда он с отеческой нежностью прижал меня к своей груди".
Вдохновенный синтез музыки и живописи, о котором мечтал Лист, был олицетворен для него в личности Энгра.
Неудивительно, что именно в Риме Лист вновь почувствовал прилив вдохновения. Второй том "Годов странствий" пополнился глубокими и проникновенными синтетическими шедеврами: "Обручение (к картине Рафаэля)" (№ 1; Sposalizio); "Мыслитель (по статуе Микеланджело, с эпиграфом из Микеланджело)" (№ 2; Il Pensieroso); "Сонет Петрарки № 47" (№ 4; Sonetto del Petrarca № 47 Des-dur); "Сонет Петрарки № 104" (№ 5; Sonetto del Petrarca № 104 E-dur); "Сонет Петрарки № 123" (№ 6; Sonetto del Petrarca № 123 As-dur).