Но вернемся к успеху первого концерта Листа в России. Слухи о "чудо-музыканте" распространились по всему городу. Накануне первого публичного выступления Листа в Санкт-Петербурге газеты захлебывались в предвкушении сенсации: "Завтра! Завтра! в среду (8 апреля) мы наконец его услышим. Его - разумеется, Листа: о каком же другом музыканте можно говорить, когда он здесь?"
19 (7) апреля Лист был принят в доме графов Михаила и Матвея Виельгорских (с Михаилом, как мы помним, он познакомился в Риме). Именно здесь он впервые лично встретился и с М. И. Глинкой, и с В. Ф. Одоевским.
Интересно, что Глинка далеко не сразу оценил исполнительское мастерство Листа. По воспоминаниям Стасова, "Глинка без малейшего затруднения отвечал, что иное Лист играет превосходно, как никто в мире, а иное пренесносно, с префальшивым выражением, растягивая темпы и прибавляя к чужим сочинениям, даже к Шопену и Бетховену, Веберу и Баху, множество своего собственного, часто безвкусного и никуда не годного, пустейших украшений". На страницах своих "Записок" русский композитор признавался, что ставит несравненно выше исполнительский талант Фильда и Тальберга, незадолго до Листа гастролировавшего в России. Справедливости ради следует отметить, что если Глинка был в то время абсолютно сложившейся творческой личностью, то Лист как композитор еще только нащупывал свой путь и даже не приступил к созданию главных сочинений. Для Глинки он был только исполнителем; неудивительно, что именно исполнением произведений самого Глинки Лист вскоре сумел изменить его мнение о себе.
В назначенный день, 20 (8) апреля, состоялся первый публичный концерт Листа в зале Дворянского собрания. Общее для многих зрителей впечатление от концерта лучше всего передали В. В. Стасов и композитор А. Н. Серов. Стасов вспоминал:
"Мы оба с Серовым уже часа за два до начала, назначенного в 2 часа дня, забрались в залу Дворянского собрания. <…> С первой же минуты мы были поражены необычным видом залы. Была поставлена маленькая четырехугольная эстрада на самой середине залы, между царской ложей и большой противоположной ей ложей… На этой эстраде помещалось два рояля, концами врозь, и два стула перед ними; ни оркестра, ни инструментов, ни нот, никаких других музыкальных приготовлений во всей зале не было видно. Скоро зала стала наполняться, и тут я увидал, в первый раз [в] своей жизни, Глинку. <…> Мы с Серовым были после концерта как помешанные, едва сказали друг другу по нескольку слов, а поспешили каждый домой, чтобы поскорее написать один другому свои впечатления, свои мечты, свои восторги… Тут мы, между прочим, клялись один другому, что этот день 8-го апреля 1842 года отныне и навеки нам священен и до самой гробовой доски мы не забудем ни одной его черточки. Мы были как влюбленные, как бешеные. И не мудрено. Ничего подобного мы еще не слыхивали на своем веку, да и вообще мы никогда еще не встречались лицом к лицу с такою гениальною, страстною, демоническою натурой, то носившейся ураганом, то разливавшейся потоками нежной красоты и грации".
Серов, в свою очередь, писал Стасову: "Вот уже почти два часа, как я оставил залу, а всё еще вне себя: где я? где мы? что это, наяву или во сне? неужели я точно Листа слышал? Надобно покаяться: я ожидал многого по описаниям, предчувствовал многое по какому-то неведомому убеждению, но действительность далеко за собою оставила все надежды! Счастливы, истинно счастливы мы, что живем в 1842 году, когда на свете есть такой исполнитель, и этот исполнитель заехал в нашу столицу и нам довелось его слышать… О, как я счастлив, какое сегодня торжество, как будто весь Божий свет смотрит иначе! И всё это наделал один человек своим исполнением! О, как велика великость в музыке!.. Да, теперь я понимаю, отчего Лист избрал себе инструментом пиано, и отчего он только исполнитель! Теперь я понимаю, что значит исполнять и что значит музыка".
Трудно что-либо добавить к этим восторженным отзывам не просто слушателей, но профессионалов, мнение которых было во многом определяющим для музыкальной общественности Российской империи того времени.
На следующий день Лист вновь играл в доме Виельгорских. Музыкальное собрание почтила своим присутствием императрица Александра Федоровна. А вечером его принимал у себя Одоевский. Среди гостей снова был Глинка. Тогда же Лист впервые познакомился с музыкой русского гения, сыграв интродукцию "Руслана и Людмилы". Присутствующие отмечали глубину исполнения и полное проникновение в художественный смысл произведения. Автор был покорен и признал за Листом большой и чуткий талант. Сам же Лист сразу и навсегда полюбил музыку Глинки. Правда, в этот приезд он еще только "пробовал ее на вкус", ограничившись импровизациями на ее темы.
"Русский композиторский урожай" Листа 1842 года составили транскрипции романса Михаила Виельгорского "Любила я", "Две русские мелодии. Арабески" (Deux mélodies russes. Arabesques) - "Соловей" Алябьева (Le rossignol, air russe dʼAlabieff) и "Цыганская песня" (Chanson bohémien) по песне Булахова "Ты не поверишь, как ты мила". Кроме того, была написана "Мазурка для фортепьяно, сочиненная любителем из Санкт-Петербурга. Парафраза Ф. Листа" (Mazurka pour piano composée par un amateur de St. Pétersbourg, paraphrasée par F. Liszt). Под именем "любителя из Санкт-Петербурга" скрывался Бернгард Густав фон Ленц (1819–1884), младший брат его друга и ученика Вильгельма фон Ленца.
22 (10) апреля Лист играл во дворце принца Петра Георгиевича Ольденбургского. Присутствовавший на этом вечере Вильгельм фон Ленц вспоминал: "Никогда не изгладится из памяти моей впечатление, произведенное на меня его игрой после 14-летнего перерыва!.. Лист играл у Принца свое удивительное переложение - секстет из "Сомнамбулы" и "Приглашение к танцу" Вебера… Видя мое неподдельное изумление, Лист, потрепав меня по плечу, сказал: "Да, с тех пор как вы познакомили меня в Париже с сочинениями Вебера, я сделал некоторые успехи"".
Вечером того же дня Лист вновь играл для всей императорской семьи по приглашению государыни Александры Федоровны.
Второй публичный концерт состоялся 23 (11) апреля в зале Дворянского собрания. Лист писал Мари д’Агу: "Зал был полон примерно на две трети, что с точки зрения дохода намного больше того, что дают другие хорошие и превосходные концерты (билет на концерт Листа стоил 15 рублей - чрезвычайно дорого. - М. З.). На этот раз присутствовал и Его Величество царь, что является исключительной честью".
Через два дня началась Пасхальная неделя, во время которой публичные концерты были запрещены. Но Листу не удалось сделать перерыв в напряженном гастрольном графике - вплоть до 4 мая (22 апреля), даты третьего публичного концерта, он был вынужден ежедневно играть в частных домах и общаться с огромным количеством людей.
Седьмого мая (25 апреля) в зале Дворянского собрания Лист принял участие в благотворительном концерте Филармонического общества в пользу частных школ Санкт-Петербургского патриотического общества, патроном которого являлся принц Ольденбургский; 10 мая (28 апреля) дал четвертый публичный концерт в зале Энгельгардт. 12 мая (30 апреля) Лист играл на благотворительном концерте в пользу Санкт-Петербургской детской больницы. Через неделю состоялся пятый публичный концерт, снова в зале Энгельгардт.
Нельзя обойти молчанием очередное проявление благородства и чуткости Листа. В ночь на 17 мая Гамбург постигла трагедия: чудовищный пожар уничтожил практически весь старый город; сгорело более двух тысяч домов. Вскоре скорбная весть достигла Санкт-Петербурга. Музыкант одним из первых откликнулся на чужую беду - 22 (10) мая дал благотворительный концерт, весь сбор от которого, 40 тысяч рублей, отправил погорельцам.
Шестой публичный концерт Листа состоялся 27 (15) мая в зале Дворянского собрания, а на следующий день в доме графов Виельгорских было прощальное выступление, названное современниками "величайшим из музыкальных утр". Вечером Лист на пароходе отбыл из Кронштадта в Любек.
"Значение концертов, данных Листом в Петербурге, трудно переоценить, - считает Я. И. Мильштейн. - Во-первых, они явились первым шагом Листа на пути установления непосредственной связи с русской музыкальной культурой… Во-вторых, они по-своему содействовали росту русской музыкальной культуры". Лист узнал и полюбил Россию, а Россия узнала как самого Листа, так и то новое искусство, которое он нес и олицетворением которого являлся. Уезжая, Лист твердо вознамерился вернуться и посетить не только Санкт-Петербург, но и Москву.
Покинув Российскую империю, Лист продолжил "концертные гонки". Всё лето 1842 года прошло в переездах из одного города Европы в другой. В июне Лист ненадолго приехал в Париж, где встретился с матерью, детьми и Мари д’Агу, а также дал 30 июня благотворительный концерт в пользу хористов Парижской оперы.
Конец лета и начало осени Лист снова провел вместе с Мари на романтическом острове Нонненверт. Недолгая передышка, отдых и иллюзия тихого семейного счастья. Мучительный самообман еще продолжался…
В начале октября Лист вернулся к концертной деятельности и отправился в турне по городам Тюрингии. 22 октября, в день рождения музыканта, состоялся торжественный въезд в Веймар счастливых молодоженов - наследного принца Карла Александра Саксен-Веймар-Эйзенахского и его жены Софии. На следующий день Лист дал концерт при Веймарском дворе. 29 октября состоялась аудиенция у великой герцогини Марии Павловны, высказавшей горячее желание, чтобы Лист постоянно жил в Веймаре и стал придворным капельмейстером. 2 ноября был опубликован декрет о назначении Листа на эту должность. Но время оставить беспокойную концертную жизнь еще не пришло. Пока что Лист только принял на себя обязательство ежегодно проводить в Веймаре три месяца: два осенних (сентябрь и октябрь или октябрь и ноябрь) и февраль.
Пока не наступил "обязательный" февраль, Лист вновь отправился в путь: Утрехт, Ахен, Мюнстер, Амстердам, Лейден, Берлин…
Декрет от 2 ноября 1842 года о назначении Листа на должность придворного капельмейстера при Веймарском дворе
Среди всех треволнений и творческих переживаний Лист с болью думал о своих детях, оставшихся в Париже. "Нонненвертская идиллия" не смогла обмануть его. Он по-прежнему мечтал о семье, тосковал по дочерям и сыну и пытался даже на расстоянии принимать участие в их воспитании. Письмо Листа старшей дочери Бландине от 23 ноября дышит неподдельной любовью: "Дорогое мое дитя, надеюсь ты получишь это письмо в день твоего рождения (18 декабря - М. З.). Забыть этот день было бы для меня невозможно, и еще меньше способен я думать о нем без слез. Дорогое мое дитя, если бы ты могла хоть немного утешить твою мать за все те страдания, о которых ты позже узнаешь! Если бы ты только оправдала глубочайшие надежды моего сердца! Дитя мое, ты еще очень юна, но я не могу писать тебе так, как принято писать маленьким девочкам. Пусть тебя не беспокоит, если ты еще не понимаешь, что я хочу сказать, поймешь после. Поцелуй свою сестру Козиму и брата Даниеля; скажи им: папа любит их и заботится о них. А затем, дети мои, опуститесь на колени, кратко помолитесь, прочтите хором "Отче наш", и да благословит вас Господь, и от этого снизошедшего на вас благословения, быть может, позже что-нибудь достанется и мне. Прощай, моя старшенькая, Господь с тобою, любимое дитя, в мое отсутствие работай хорошо и много, потому что, когда я вернусь, у тебя будет меньше времени для этого; избегай вспышек гнева в обращении с сестрой, братом и остальными; будь всегда благодарна бабушке, одним словом, постарайся, чтобы я нашел тебя такой, о какой мечтал. Ты можешь показать это письмо своей маме, она поможет тебе прочесть его".
В конце во многом судьбоносного для Листа 1842 года в Берлине произошла его третья встреча с Вагнером, приехавшим в Берлин, сопровождая знаменитую певицу Вильгельмину Шрёдер-Девриент. Вильгельмина была приглашена участвовать в большом придворном концерте, а Вагнер надеялся добиться постановки своего "Летучего Голландца". В мемуарах он вспоминал об этой встрече, весьма точно и ярко передавая манеру общения Листа:
"В моем личном деле я на этот раз не пришел ни к какому определенному результату, но зато встретился здесь с Францем Листом, и встреча эта, представлявшая вообще для меня большой интерес, имела огромное, ни с чем не сравнимое значение для всего моего будущего. <…> В соседней комнате внезапно раздался знаменитый пассаж оркестрового аккомпанемента к арии мести Донны Анны, сыгранный в октавах и взятый в очень быстром темпе на рояле. "Вот и он сам!" - воскликнула Шрёдер-Девриент. Лист вошел, чтобы проводить ее на репетицию концерта. К великому моему замешательству, она, злорадствуя, представила меня как того самого автора "Риенци", с которым ему так хочется теперь познакомиться и которому он некогда в своем великолепном Париже указал на дверь. Мои серьезные уверения, что моя покровительница - конечно, лишь в шутку - сознательно искажает то, что я ей передал о моем прежнем визите к нему, видимо, успокоили Листа, тем более что к выходкам пламенной артистки он уже привык. Он сознался, впрочем, что совершенно не помнит моего визита к нему в Париже, но ему было больно и страшно допустить, чтобы кто-нибудь имел основание жаловаться на дурное обращение с его стороны. Искренняя сердечность и простота, с какой Лист говорил о недоразумении между нами, произвели на меня рядом с особенно возбужденными поддразниваниями несдержанной женщины необыкновенно приятное и подкупающее впечатление. Та манера, с какой он старался обезоружить ее беспощадно иронические придирки, являлась для меня чем-то новым и свидетельствовала о человеке, уверенном в своей совершенной корректности и гуманности. Вильгельмина стала, наконец, издеваться над его докторским дипломом, полученным недавно от Кёнигсбергского университета, нарочно смешивая почетный титул со званием "аптекаря". В ответ на все эти издевательства Лист растянулся ничком на полу, показывая полную свою беспомощность против бури ее насмешек и прося пощады. Уходя, он опять обратился ко мне с сердечным заверением, что приложит все старания услышать "Риенци" и, во всяком случае, постарается загладить впечатление, созданное несчастным стечением обстоятельств, и внушить мне лучшее о себе мнение. На этом мы расстались. В это свидание Лист произвел на меня особенно сильное впечатление той большой, почти наивной простотой и безыскусностью обращения, каждого слова, тем оттенком благородства, которое сквозило в его фразах и неизбежно увлекало собеседника. Это впервые объяснило мне то очарование, которому поддавались все, кому приходилось ближе общаться с ним, и о причинах которого я имел до сих пор совершенно ложное представление".