Новый стиль
Родившийся в 1853 году поэт и философ Владимир Сергеевич Соловьёв своих читателей прямо предупреждал:
"Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами -
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий -
Только отклик искажённый
Торжествующих созвучий?"
В другом его стихотворении говорилось, вроде бы, о сне. Но между строк можно было прочесть и горестные сетования автора на невыносимость существования, когда тебя окружает сонм сыщиков-филёров:
"Какой тяжёлый сон! В толпе немых видений,
Теснящихся и реющих кругом,
Напрасно я ищу той благородной тени,
Что тронула меня своим крылом".
Ещё один российский поэт Дмитрий Сергеевич Мережковский в стихотворении "На распутье", написанном в 1883-ем, восклицал:
"Мне не надо лживых примирений,
Я от грозной правды не бегу;
Пусть погибну жертвою сомнений,
Пред собой ни в чём я не солгу!
Испытав весь ужас отрицанья,
До конца свободы не отдам,
И последний крик негодованья
Я, как вызов, брошу небесам!"
Склонные к бунту россияне искали новый способ выражения своих мыслей и новую манеру их изложения. Не случайно фраза, высказанная Дмитрием Мережковским, стала крылатой:
"Лишь постольку мы люди, поскольку бунтуем".
Вот почему манифест Жана Мореаса (Иоаннеса Пападиамантопулоса), появившийся 18 сентября 1886 года в парижской газете "Le Figaro" и провозгласивший новое поэтическое направление (символизм), россияне встретили не только с пониманием, но и с восторгом. Ведь Мореас, считавший себя и своих соратников-стихотворцев последователями Шарля Бодлера, Поля Верлена и особенно бунтаря Артюра Рембо, восстававшего против всех поэтических канонов, в своём манифесте писал:
"Символистскому синтезу должен соответствовать особый, первозданно-широкоохватный стиль, отсюда непривычные словообразования, периоды то неуклюже-тяжеловесные, то пленительно-гибкие, многозначительные повторы, таинственные умолчания, неожиданная недоговорённость – всё дерзко и образно…".
Молодые российские поэты и художники восприняли новое течение в искусстве "на ура!" – ведь с его помощью вместо понятных всем слов можно было употреблять аллегории, намёки и символы. Причудливая словесная форма позволяла скрывать подлинное мировоззрение и сокровенные мысли. И символистами объявили себя многие стихотворцы.
Но эту поэтическую новизну российская публика приняла далеко не сразу и поначалу встретила их стихи откровенными насмешками. Поэтому неудивительно, что и в семье Маяковских на творчество поэтов-бунтарей внимания не обратили. А подраставшее поколение "заставляли заучивать" проверенные временем стихи классиков.
Как бы там ни было, но после знакомства с "понятиями поэтическими" юный Маяковский узнал, что такое "поэтичность", и, по его же собственным словам…
"…стал тихо её ненавидеть".
Ничего не скажешь – занимательное начало для будущего поэта!
Конец века
В России в ту пору начали возникать новые революционные организации. 1 марта 1898 года на конспиративной квартире в городе Минске собрались девять бунтарски настроенных молодых людей, которые приехали из разных городов для того, чтобы создать Российскую Социал-Демократическую Рабочую Партию.
Поскольку тогдашние ряды революционеров-подпольщиков кишмя кишели агентами Охранного отделения, жандармы тут же принялись действовать. Восемь из девяти делегатов-учредителей, а также многие другие бунтари оказались за решёткой.
Жандармский офицер Александр Иванович Спиридович впоследствии писал:
"Целыми вагонами возили арестованных в Москву".
А жизнь не спеша двигалась дальше. Александра Алексеевна Маяковская писала:
"В 1899 году мы поселились в каменном доме. Место это, где был расположен дом, называлось "крепостью", но от старинной крепости остался только вал вокруг дома и ров, заросший кустарником.
Наша квартира находилась в верхнем этаже, а в нижнем был подвал хозяина, где приготовляли и хранили вино…
Во двор выставляли пустые кувшины для хранения вина – в Грузии их называют чури, – такие большие, что в них свободно помещался рабочий, чистивший и промывавший эти кувшины.
Когда эти чури лежали на земле боком, в них залезал Володя и говорил сестре:
– Оля, отойди подальше и послушай, хорошо ли звучит мой голос.
Он читал стихотворение "Был суров король дон Педро…" Чтение получалось звучное и громкое".
Словами "Был суров король дон Педро" начиналось стихотворение Аполлона Николаевича Майкова "Пастух (испанская легенда)":
"Был суров король дон Педро;
Трепетал его народ,
А придворные дрожали,
Только усом поведёт.
"Я люблю, – твердил он, – правду,
Вид открытый, смелый взор".
Только правды (вот ведь странность!)
Пуще лжи боялся двор".
Мальчик-пастух, которого дон Педро встретил на охоте, лихо ответил на самые головоломные его вопросы, и был за это взят в королевские пажи.
Обратим внимание, что стихотворение, выученное шестилетним мальчуганом, неназойливо подсказывало ему, как следует поступать, чтобы добиться своего, когда имеешь дело с теми, в чьих руках власть.
Самому Володе их новый дом-крепость запомнился таким ("Я сам"):
"Первый дом, воспоминаемый отчётливо. Два этажа. Верхний – наш. Нижний – винный заводик. Раз в году – арбы винограда. Давили. Я ел. Они пили. Всё это территория стариннейшей грузинской крепости под Багдадами. Крепость очетыреугольнивается крепостным валом. В углах валов – накаты для пушек. В валах бойницы. За валами рвы. За рвами леса и шакалы. Над лесами горы. Подрос. Бегал на самую высокую. Снижаются горы к северу. На севере разрыв. Мечталось – это Россия. Тянуло туда невероятнейше."
Земляку Володи Маяковского, Иосифу Джугашвили, в июле 1898 года вновь улыбнулась фортуна – журнал "Квали" ("Борозда") опубликовал два его стихотворения. А в апреле 1899-го в сборнике, посвящённом князю Рафаэлу Давидовичу Эристави (он отмечал своё 75-летие), наряду с произведениями классиков грузинской литературы и речами видных общественных деятелей было напечатано и стихотворение Иосифа.
В том же году в городе Тифлисе вышла книга Мелитона Спиридоновича Келенджеридзе "Теория словесности с разбором примерных литературных образцов". В ней подробно рассматривались лучшие произведения классиков грузинской поэзии (Шота Руставели, Ильи Чавчавадзе, Акакия Церетели и других). Среди них – на 93 и 94 страницах – можно было прочесть два стихотворения Джугашвили, подписанных псевдонимом Сосело.
Стихотворение Иосифа "Утро" грузинский педагог Якоб Семёнович Гогебашвили включил в свой учебник для начальных классов "Дэда Эна" ("Родное слово"), и оно на много лет стало любимейшим стихотворением грузинской детворы:
"Цвети, о Грузия моя!
Пусть мир царит в родном краю!
А вы учёбою, друзья,
Прославьте родину свою!"
Однако у самого автора этих строк дальнейшая учёба не заладилась – 29 мая 1899 года из духовной семинарии его исключили – "за неявку на экзамены по неизвестной причине". Почему на самом деле он не пришёл сдавать экзамены, так и осталось невыясненным.
Пришла пора учиться грамоте и Володе Маяковскому. Александра Алексеевна Маяковская:
"Читать по азбуке Володю никто не учил. Неожиданно для всех, когда ему было около шести лет, он незаметно выучился читать. Однако собственное чтение казалось ему очень медленным, и он просил взрослых читать ему вслух".
В "Я сам" этот процесс описан так:
"Учила мама и всякоюродные сёстры. Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счёта. На Кавказе фруктов сколько угодно. Читать выучился с удовольствием".
Ещё маленький Володя Маяковский увлекался играми, связанными со знанием стихов и со словотворчеством. Его мать писала:
"Помню, игра была такая: играющий начинал читать стихотворение, затем, не окончив, обрывал чтение и бросал платок кому-либо из играющих. Тот должен был закончить стихотворение. Володя принимал участие в игре наравне с взрослыми.
Или затевалась игра на придумывание возможно большего количества слов на какую-либо букву. Когда взрослым уже надоедала игра, и они затруднялись называть слова, Володя всё ещё энергично продолжал придумывать. Эта игра его очень увлекала.
Володя часто проявлял настойчивость и умел заставлять взрослых подчиняться его желанию продолжать игру. Причём в таких случаях всю организацию игры он обычно брал на себя, склоняя на свою сторону даже тех, кто уже устал и не хотел больше играть".
Пролетел год. Володя Маяковский заметно повзрослел. Александра Алексеевна вспоминала:
"Володе семь лет. Он уже хорошо читает и начал готовиться к поступлению в гимназию. Он выучился ездить верхом на лошади, и папа брал его с собой в разъезды по лесничеству. Я очень беспокоилась, так как дороги были опасные, но объездчики мне говорили: "Мы будем за ним смотреть"".
В "Я сам" о той поре сказано:
"Лет семь. Отец стал брать меня на верховые объезды лесничества. Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Тропка узейшая. Отец, очевидно, отдёрнул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щёки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман, и боль. В расступившемся тумане под ногами – ярче неба. Это электричество. Клёпочный завод князя Накашидзе. После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь".
В Россию в тот момент начали доставлять из-за границы газету, которую выпускали за рубежом революционеры-эмигранты. Жандармский офицер Александр Спиридович писал:
"… в декабре 1900 года появился первый номер "Искры", центрального органа социал-демократии. Одним из основателей её был Ульянов-Ленин, а деньги на издание первых номеров дал сын члена Государственного совета камер-юнкер Сабуров. Трогательное единение побывавшего в Сибири эмигранта-демагога с украшенным придворным мундиром современным политическим Митрофанушкой!"
Новый век
Наступил XX век.
Александра Алексеевна Маяковская:
"Весной 1901 года Люда кончила семь классов. По случаю окончания ею курса мы решили всей семьёй поехать в Сухум, где жили знакомые".
В Сухуме семилетнего Володю заинтересовала высоченная башня, стоявшая на берегу моря – маяк. Ему объяснили, что башня построена для того, чтобы светить морякам, указывая им путь. Александра Алексеевна:
"Маяк произвёл на Володю сильное впечатление".
Весной того же года из печати вышел поэтический сборник "Горящие здания", написанный мало кому известным стихотворцем Константином Бальмонтом. Читали ли тогда эту книгу в семье Маяковских, неизвестно. Но Людмиле было уже 16 лет, она внимательно следила за всеми литературными новинками той поры и должна была обратить внимание на этот поэтический сборник. Особенно на слова в предисловии:
"Нужно быть беспощадным к себе. Только тогда можно достичь чего-нибудь".
У Людмилы вполне мог возникнуть вопрос, которым задавались многие читатели "Горящих зданий": что означает это странное название? Ведь если здания горят, значит, пришла беда? Или вот-вот придёт.
В сборнике было стихотворение "Полночь и свет" со словами:
"Вечно ли я буду рабом?
Мчитесь ко мне, буря и гром!
Сердце моё, гибни в огне!
Полночь и свет, будьте во мне!"
Строки эти были явно адресованы тем, кто, желая покончить со своим рабским существованием, готов был совершить подвиг. Но сонет "Крик часового" призывал этих смельчаков не торопиться совершать поступки, "враждебные" кому-либо, так как на посту находится поэт – он "часовой", поставленный караулить покой страны:
"Назавтра бой. Поспешен бег минут.
Все спят. Всё спит. И пусть. Я – верный – тут.
До завтра сном беспечно насладитесь.
Но чу! Во тьме – чуть слышные шаги.
Их тысячи. Всё ближе. А! Враги!
Товарищи! Товарищи! Проснитесь!"
Читателей наверняка привлекало слово "товарищи", которое в ту пору имело хождение в среде подпольщиков-революционеров.
Бальмонт как бы предупреждал Россию, что её мирной жизни угрожают некие "враги", которых "тысячи". Но кто они?
В "Горящих зданиях" было стихотворение "Морской разбойник" – про альбатроса, отнимающего у других птиц их добычу:
"Морской и воздушный разбойник, тебе я слагаю свой стих,
Тебя я люблю за бесстыдство пиратских порывов твоих.
Вы, глупые птицы, спешите, ловите сверкающих рыб,
Чтоб метким захватистым клювом он в воздухе их перешиб!"
После выхода этого поэтического сборника популярность Константина Бальмонта стала просто невероятной. Другой поэт-символист, Валерий Брюсов, через какое-то время написал:
"Россия была именно влюблена в Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашёптывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки".
В том, что одной из таких гимназисток вполне могла быть и Людмила Маяковская, вряд ли стоит сомневаться.
Не менее знаменит в ту пору был и "певец босяков" Максим Горький. В апреле 1901 года (через месяц после выхода в свет "Горящих зданий") в журнале "Жизнь" было напечатано его новое стихотворение, которое называлось "Песней о Буревестнике":
"Ветер воет… Гром грохочет…
Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря.
– Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет среди молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:
– Пусть сильнее грянет буря!"
Своим стихотворением Горький тоже предупреждал россиян о приближении некоего грозового фронта. Видный социал-демократ Емельян Михайлович Ярославский, расшифровывая смысл горьковского "Буревестника", впоследствии написал:
"… это боевая песнь революции… Его переписывали от руки, его читали и перечитывали в рабочих кружках и в кружках учащихся".
Цензор, давший разрешение на публикацию "Песни", тоже оставил своё мнение:
"Означенное стихотворение произвело сильное впечатление в литературных кружках известного направления, причём самого Горького стали называть не только "буревестником", но и "буреглашатаем", так как он не только возвещает о грядущей буре, но зовёт бурю за собою".
В семье Маяковских "Песню" Максима Горького не могли не заметить. А если заметили, значит, тоже "читали и перечитывали".
В 1901 году Россия узнала ещё об одном поэте. Он учился на естественном отделении физико-математического отделения Московского университета, звали его Борис Николаевич Бугаев, но стихи свои он публиковал под псевдонимом Андрей Белый. Некоторые из них производили сильное впечатление на тех, кто ожидал бурю. В стихотворении "Жизнь" говорилось:
"Пускай же охватит нас тьмы бесконечность -
сжимается сердце твоё?
Не бойся, засветит суровая Вечность
полярное пламя своё!"
"Утешение":
"Хандру и унынье, товарищ, забудь!..
Полярное пламя не даст нам уснуть…"
"Раздумье":
"Ночь темна. Мы одни.
Холод. Ветер ночной
деревами шумит. Гасит в поле огни.
Слышен зов:
"Не смущайтесь…
я с вами… за мной!""
Поэт Белый призывал "товарищей" терпеливо переждать ночной мрак и дождаться утра, когда всё вокруг "засветит" некое "полярное пламя", чем-то родственное "буре" Максима Горького.
Наступил год 1902-й.
Входивший в Лондоне журнал российских эмигрантов "Жизнь" напечатал перевод на русский язык "Интернационала", ставшего вскоре международным гимном социалистов и анархистов. И в России запели:
"Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов.
Кипит наш разум возмущённый
И в смертный бой идти готов".
А 8 февраля в Санкт-Петербурге Отделение русского языка и словесности Императорской Академии наук избрало писателя Максима Горького почётным академиком. Узнав об этом, царь Николай Второй ужаснулся и потребовал отменить избрание.
Горького из академиков удалили. В знак протеста из Академии вышли писатели Владимир Короленко и Антон Чехов.
Жизнь продолжалась.
Глава вторая
Постижение бунтарства
Начало учения
Весной 1902 года пришла пора поступать в гимназию Володе Маяковскому. Его мать вспоминала:
"Я сшила ему синие длинные суконные штаны, белую матросскую рубашку, пришила на рукав синий якорь и купила матросскую бескозырку с лентой и надписью: "Моряк". Володе очень понравился этот костюм".
Родители повезли его в Кутаис – сдавать вступительные экзамены, которые начинались 12 июня.
Александра Алексеевна Маяковская:
"Тогда не было автомобилей, и между Кутаисом и Багдади ходили дилижансы – большие, на двенадцать человек, экипажи, запряжённые четвёркой лошадей. Дилижанс отходил только утром".
Приехали в Кутаис.
Сохранился диктант, написанный маленьким Володей:
"Вчера я с папой ходил в гимназию. Нам нужно было узнать, когда будут экзамены. Сторож Иван сказал нам, что они будут во вторник.
– Господи, о чём меня будут спрашивать учителя?".
За диктант Володя получил четвёрку. О вопросах, которые задавались на устном экзамене, в "Я сам" написано:
"Экзамен в гимназию. Выдержал. Спросили про якорь (на моём рукаве) – знал хорошо. Но священник спросил – что такое "око". Я ответил: "Три фунта" (так по-грузински). Мне объяснили, что "око" – это "глаз" по-древнему, церковнославянскому. Из-за этого чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу – всё древнее, всё церковное и всё славянское".
По закону божию и арифметике он получил четвёрки, по русскому устному – пять.
Из воспоминаний матери: