Неужто он помнит робкую девочку у занавеса, которая ненароком подслушала его резкие речи на свадьбе королевы Екатерины?
– Вы не помните нашей последней встречи, мадам, – продолжал он, не догадываясь, о чем я думаю, – поскольку затем я надолго уехал во Францию. Это было, когда король, мой повелитель, отправил меня к вам с рождественскими поздравлениями, давным-давно…
– Напротив, милорд, – оборвала я его. – я отлично помню. Мне было шесть лет. Мы говорили о Его Величестве, моем отце, и я послала ему приветствия от своего имени и от имени всего Хэтфилда.
– Надо же, правда, – отвечал обескураженный Ризли. – И я вынужден был передать королю, что вы держались с такой серьезностью, будто вам не шесть, а все сорок лет!
– Коли так, леди Елизавета вопреки человеческой природе становится не старше, а молодеет, судя по той юной девической прелести, какой она блещет сегодня! – смеясь, добавил лорд Серрей.
– Изволите шутить, милорд. Напрасно он думает, что, льстя мне, скорее завоюет Марию!
Снова тот же пронизывающий насквозь взгляд.
– Я не льщу вам, миледи, я говорю истинную правду. Вы столь прекрасны, – снова рокочущий шепот, предназначенный только для моих ушей, – что всякий мужчина желал бы жить в вашем сердце и умереть у вас на коленях… когда бы смел надеяться…
Он играет со мной в кошки-мышки! От стыда и гнева щеки мои стали пунцовыми.
По грубому лицу Ризли пробежала многозначительная усмешка.
– Мадам Елизавета всегда была воплощением красоты. Вот послушайте: еще в тридцать седьмом, когда Его Величество намеревались выдать ее в свое время за сына французского короля, я имел честь сопровождать к ней французских послов. Те пожелали увидеть будущую невесту голой, дабы убедиться в отсутствии пороков. И впрямь, она была безупречна – и спереди, и сзади… – Он гаденько ухмыльнулся. – Вам было тогда шесть месяцев от роду. Готов поклясться, теперь вы бы не согласились на подобное освидетельствование…
Он был несносен. И все эти сальные шуточки в присутствии ехидного Серрея, который во все время разговора не сводил с меня насмешливых глаз. Я поборола дрожь, но голос все же выдавал мое отчаяние:
– Я бы никогда не согласилась на подобное освидетельствование, милорд, даже за все сокровища мира! Теперь мной нельзя распоряжаться без спроса и выдавать меня замуж за море, как турецкую рабыню, без моего ведома и согласия!
Ризли сперва удивился, потом задвигал челюстью, досадуя на мою отповедь, и хотел что-то возразить, но Серрей – бледное лицо его вспыхнуло – не дал ему и рта раскрыть:
– Отдать вас иноземцу? Зачем английской принцессе тосковать в чужедальних краях? Тогда было другое дело: король искал союза с Францией – теперь мы воюем! Зачем же английской розе чахнуть среди французских терний и обнимать врага своей страны? – Он распалялся с каждым словом все больше и больше, его карие глаза жгли меня огнем, рука гладила мягкую бородку. – И судите сами, миледи, разве в Англии нет мужчин, достойных сочетаться узами брака с принцессой, мужчин со столь же красной кровью – и столь же королевской, – как та, которой похваляются знатнейшие из лягушатников!
Ризли заговорил, заикаясь, но уже не с досады, а от испуга:
– Берегитесь, милорд! Король… королевская кровь!.. Вы ступили на запретную почву…
– К лешему вашу "запретную почву", Ризли! И это союзники? Они смотрели друг на друга, как гладиаторы перед схваткой. Меня словно и не существовало. Я разозлилась. Как смеет мой лорд не замечать меня? Уже через мгновение я была готова уничтожить его своим презрением.
– Милорды… – Присев в реверансе, я двинулась дальше, моя свита последовала за мной.
В другом конце зала Мария опять секретничала с вечно недовольным герцогом Норфолком и епископом Винчестерским. Рядом мой хэтфилдский враг Паджет, еще более изысканный в своем черном шелке, беседовал со своим дядей, сэром Вильямом. Значит, то, что королева говорила о партиях, правда! Вот она, старая гвардия, выстроилась вдоль стены и едва ли не открыто заявляет о своих намерениях.
Я как раз вышла на видное место. Оба Паджета повернулись в мою сторону, младший с неприкрытой враждебностью, старший скорее с вежливым любопытством. Очевидно, рассказ племянника дал сэру Вильяму пищу для размышлений. Секретарь, задумчиво теребя рукой золотую цепь – знак своего сана, – кажется, собирался подойти ко мне и заговорить. Однако с Паджетами я уже наговорилась досыта! В другом конце зала мое внимание привлек старый друг Кранмер в архиепископской мантии – подойду к нему, пожалуй.
– Леди Елизавета!
Приветствие Кранмера сразу согрело мое сердце. Его усталые, печальные глаза книгочея и добрая улыбка выражали искреннюю радость встречи. Он тепло взял меня за руки и привлек к себе.
До того, как я подошла, Кранмер тихо беседовал с опрятным, степенным господином. Тому можно было дать лет тридцать, хотя его заметно старили судейский наряд и чересчур робкие манеры. Когда Кранмер заговорил, мягкие, голубовато-серые глаза его собеседника изучающе остановились на мне.
– Миледи, позвольте представить вам мастера Вильяма Сесила. Он только что прибыл из Кембриджа, чтобы поступить на службу к графу Гертфорду. Рекомендую его вам. Я вздрогнула.
– К лорду Гертфорду? Он здесь? Сесил кивнул и поклонился.
– Он у Его Высочества принца и скоро должен прибыть.
Эдуард здесь! Я рассмеялась от радости.
– Принц! Его Высочество принц! Крики за дверью оборвали мой смех.
– Принц! Дорогу принцу! Я нетерпеливо бросилась вперед. Чертей и другие помогли мне пробиться сквозь толпу.
– Эй, пропустите госпожу! Расступитесь, дайте пройти леди Елизавете, сестре принца!
Вот и он сам! Эдуард, мой красавчик, мой маленький разумник, чьи благополучие и любовь для меня дороже собственной жизни. Слегка смущаясь от такого скопления людей, толкавшихся и тянувших шеи, чтобы взглянуть на принца, он шагнул мне навстречу. Его бледное, не по годам серьезное личико заранее расплылось в улыбке. Сколько же я его не видела – с тех самых пор, как мы вместе гостили у королевы, под крылышком у доброй Екатерины! Никогда мы не жили так уютно и по-семейному. Как же он вытянулся с тех пор! Мне померещилось, что я навсегда потеряла тогдашнего братишку и теперь впервые вижу незнакомого молодого человека!
Однако, как ни высок был для своих лет Эдуард, он казался карликом рядом с двумя своими рослыми спутниками. Лорда Гертфорда – он был в богатой, но неброской темной бархатной мантии – я запомнила с Эдуардовых крестин, когда он нес меня на руках, и о его родстве с братом помнила, даже не глядя на длинное, бледное лицо, правильные черты и пронзительные серые глаза. А вот второго – разодетого в алое и золотое – я не знала; высокий, не ниже Гертфорда, он выглядел воином – сильные красивые ноги, орлиный профиль, дерзкий взгляд из-под век, в странном несоответствии с открытой лучезарной улыбкой… должно быть, это и есть сэр Томас Сеймур, враг лорда Серрея, "гордый Том", брат великого Люцифера, самого Гертфорда.
– Сестра!
Со слезами на глазах Эдуард поднял меня и расцеловал при всем народе. Позабыв протокол, мы, как всегда, на мгновение прильнули друг к другу – двое детей, выросших без материнской ласки, чужаки в мире, которого всегда боялись и не понимали. Интересно, сознает ли Эдуард, видит ли, ощущает, что теперь его жизнь – не просто сочетание девяти лет и четырех с половиной футов роста, не только его ладное и крепкое тельце? Что он – главная карта Сеймуров, карта, которой они козыряют столь же и даже более открыто, чем если бы наняли герольдов трубить в трубы о своих притязаниях на верховную власть?
Рядом со мной присела в реверансе Мария, и Эдуард поздоровался с ней. За ее склоненной головой я видела у стены Серрея, рядом с ним Норфолка, его отца, дальше Ризли и сэра Вильяма Паджета с племянником – моим хэтфилдским мучителем. Прекрасное лицо Серрея было искажено злобной гримасой, а ярость прожигала меня до самого сердца. Я отступила, чтобы собраться с мыслями. "О, мой Лорд, – стучало у меня в голове, – мой лорд, мой лорд".
– Леди Елизавета?
Передо мной стоял юноша моих лет, но на полголовы выше. У него были красивые светло-карие глаза и довольно миловидное лицо, но во всем облике чувствовалась нерешительность и неуверенность в себе.
– Робин! О, Робин!
Я не скрывала своей радости. Он заулыбался и отвесил изысканный поклон.
– Как поживаете, мадам?
– Хорошо… да, вроде хорошо. Рада вас здесь видеть.
– Здесь и повсюду! Дадли идут в гору! – Он ироническим кивком указал на плечистого мужчину с горящим взором, который вошел вместе с Сеймурами и держался подле Гертфорда. – Мой отец стал приближенным графа, и не без пользы для себя – я уже не тот сын бедного рыцаря, каким вы меня знали!
Робин – сын бедного рыцаря? Никогда он не казался мне бедным… Как давно мы знакомы?
Не упомнить. Мы дружили с тех самых пор, как впервые оказались при дворе, в месте, мало приспособленном для ребяческих забав. Мы играли, ездили верхом, охотились, сражались в карты и резвились, как два котенка. Но сейчас слова, готовые сорваться с моего языка, словно застряли во рту. Это уже не прежний товарищ моих детских игр, да и я – уже не дитя.
О Робин, Робин!
Он тоже это почувствовал – разделившее нас расстояние, этакую неловкость. Черты его лица с нашей последней встречи сделались резче – нос стал крупнее, брови изогнулись дугами – и, казалось, в них таится вопрос. Вдруг Робин вздрогнул.
– Отец уходит! Мне надо идти!
– Робин!
Он еще раньше обернулся через плечо и сейчас смотрел на меня тем же своим странным, неуверенным взглядом.
– Вы по-прежнему катаетесь верхом по утрам? – спросил он с энтузиазмом.
– Конечно.
– Прокатимся вместе – может быть, завтра?
– Только не завтра.
– Ну так в среду! Или когда скажете!
– Хорошо.
Снова шум снаружи, громче и глуше, шепот в комнате нарастает с каждой секундой. Затем слышится поступь стражников и тяжелые шаги, шаги людей, изнемогающих под непосильной ношей.
И наконец крик, которого я ждала, о котором молилась, которого страшилась:
– Король! Король идет!
Глава 9
– Король! Король!
Король!
Толпа, теснившаяся вокруг брата Эдуарда, расступилась, как воды Чермного моря. В образовавшийся проход хлынули черные королевские гвардейцы и тут же выстроились в два ряда, чтобы сдержать напор. За ними двигалось… но что это?
Четверо носильщиков, дюжие, словно разносчики туш со Смитфилдского рынка, выступали попарно, как лошади в четверной упряжке, за ними тем же порядком шагали еще четверо, все восемь с трудом тащили огромное, увенчанное балдахином сооружение из кованого металла, подушек и бархата цвета осенней листвы.
Я зажмурилась, не веря своим глазам. Посредине обитых подушками, застланных бархатом носилок высилось огромное, в три обхвата, кресло, наподобие трона, тоже с подушками, а на нем покоился великан, сказать о котором "в три обхвата" значило бы не сказать ничего.
Он весил, наверное, стоунов тридцать. Огромный, как самые большие пивные бочки, в каких порой ночуют бродяги. Голова – исполинский шмат сала, щеки – ломти потеющего сыра, глаза – щелочки, не способные ни открыться, ни закрыться полностью. Словно серые буравчики, они смотрели злобно и подозрительно, голова ушла в укрытые мехом плечи, плотно сжатый, перекошенный беззубый рот выражал ту же злобу и желание мучить.
Руки не сходились на раздутом брюхе, на пальцах еле видны были кольца – они заплыли жиром, белые и неживые, словно у мертворожденного младенца. От выставленной вперед, затянутой в камчатную ткань и белый бархат ноги, подбитой, как и трон, подушечками из конского волоса и торчащей вперед, словно исполинская карикатура на мужской член, шел отвратительный сладковатый запах, который проник в залу вместе с королем, даже раньше: запах смерти.
Мой отец, король.
"Вы найдете в нем перемены, будьте к этому готовы".
Я слышала предупреждение королевы. Теперь я поняла, что пропустила его мимо ушей.
Носильщики, не дрогнув, вынесли сооружение на середину залы и, поднатужившись, водрузили на помост под королевским балдахином, убрали дубовые рукояти и вышли. Сперва Эдуард, затем Мария приблизились к трону и засвидетельствовали свое почтение. Что скажет Елизавета?
Осторожнее! Осторожнее! Еще раз – осторожнее!
И все же убранство его отличалось всегдашней пышностью. Борода присыпана шафраном, дабы напоминать о днях, когда она отливала собственной золотистой рыжиной, волосы аккуратно подстрижены и расчесаны. На голове – изящный бархатный берет его излюбленного покроя с черной, обрамляющей лицо каймой, с вышивкой золотом и жемчугом и с ниспадающим к уху белым пером. Рыжая мантия оторочена лисьим мехом, под ним изумрудный камзол с буфами, затканный золотом, простеганный и разрезанный так, что на ткани не осталось ни одного живого места.
И над всем этим царит знаменитый, знакомый гульфик. Еще более объемный, чем прежде, дабы не отстать в пропорциях от мощного торса и ляжек, он выпирал и торчал, круглился и пламенел, словно хвалясь органом размножения, достойным великана, а не только что короля. Горячий и злой, в огненного цвета великолепии, он похвалялся своей живучестью, демонстрируя неугасимую мужскую силу, которая не изменит и не подведет. Но ведь он бессилен сделать ребенка моей дорогой Екатерине – если верить ее словам, она с равным успехом может понести от украшенного цветами и лентами майского шеста. В этой мужской похвальбе не больше правды, чем в россказнях тщеславного юнца или бахвальстве одряхлевшего вояки. Пустая мошна, из которой исходят лишь пустые посулы!
– Леди Елизавета!
Мой церемониймейстер подталкивал меня вперед. Я упала на колени. Рядом с королем на помосте стояли теперь Эдуард и Мария, справа и сзади – королева и ее дамы, вошедшие вслед за королевскими носилкам. Под носом у меня появилась огромная белая рука, пальцы раздувшиеся, словно от водянки, холодные от множества алмазов и сапфиров. Я поцеловала их такими же холодными губами, на сердце у меня было еще холоднее.
Как он до такого дошел?
Теперь он потянулся ко мне, поднял, привлек к себе.
– Ну, поцелуй меня, детка, обними отца! – приказал он.
Вблизи смрад был невыносим. Даже голос звучал по-стариковски – хриплый, дребезжащий. Я, давясь от тошноты, наклонилась погладить его щеку. А Екатерина вынуждена принимать его на ложе… допускать до себя… даже соединяться плотью…
Меня мысленно передернуло. А разве у нее есть выбор? Она обещала – я сама слышала – "любить, чтить и повиноваться… в болезни и во здравии…"
"Это – женская доля, – думала я, – это расплата за наш пол".
– Ну? Ну, мистрис Елизавета? – Свинячьи глазки буравили меня насквозь. – Как вам живется?
Десять лет муштры у Кэт, усугубленные новым, обостренным инстинктом, пришли мне на выручку.
– Тем лучше, сэр, что я вижу вашу милость в силе и здравии, образцом не только короля, но и мужа!
Он фыркнул от удовольствия, как боров под дождем.
– Славно сказано, девица! Давай, становись рядом со мной! – Потом поднял голову и рявкнул столпившимся вокруг придворным:
– Слушайте, милорды!
По его приказу я заново повторила свои слова. Снизу вновь донеслось довольное урчание.
– Слушайте! И судите сами, впрямь ли эта девица – дочь своего отца по речистости и сообразительности, или нет!
В полушаге от меня Мария напряглась – не знаю, от услышанного или оттого, что все мы в этот миг увидели. Сквозь толчею нарядно разодетых кавалеров и дам, мимо лордов Гертфорда и Сеймура, мимо Серрея и Норфолка, Ризли, сэра Паджета и его противного племянника, мимо Дадли и епископа Винчестерского пробирались три или четыре худые, бедно одетые женщины, судя по платью в строгом протестантском вкусе – горожанки. Первая несла в руке свиток.
– Пощады, государь! – вскричали они и разом упали ниц на тростник перед троном. – Пощады вашей верноподданной и христианке Анне Эскью, приговоренной к казни за ересь!
– Что? Что такое?
Генрих наклонился вперед, скалясь, как гончая.
Ризли кинулся в бой.
– Глупые бабы, никчемные простолюдинки, Ваше Величество! – произнес он, вырвал у женщины петицию и жестом подозвал начальника стражи. – Прогоните их!
– Минуточку, лорд-канцлер! Как вам известно, наш закон оставляет за самым ничтожным из подданных право обратиться к государю с прошением.
Неожиданное вмешательство Екатерины, ее звонкий и твердый голос остановили и Ризли, и начальника стражи. Королева наклонилась к женщинам, ее дамы – леди Герберт, Гертфорд, Денни и Тиррит сочувственно столпились рядом.
– Говорите, почтенная женщина. Король слушает.
Сначала первая, за ней остальные заговорили по очереди.
– Государь, Анна Эскью – женщина без лукавства, она не заслуживает сожжения!
– Своими речами и проповедями она многих бедняков научила великой любви к Богу! От рождения она чужда всякого греха и всякого подозрения.
– Она любит нашего Господа Иисуса Христа, Его Отца и Святого Духа, как все добрые христианки.
– Она много пострадала, на дыбе ей вывернули суставы, она не может ни стоять, ни ходить – она довольно наказана!
– Мы просим только снисхождения к ней и пощады, пощады, пощады!
Никто не шевельнулся. В зале воцарилась тишина, как в церкви во время молитвы.
Король на троне подался вперед и издал глухое ворчание, похожее на далекие грозовые раскаты. Когда он заговорил, его громовой голос и звучащая в нем страсть всколыхнули весь приемный покой:
– А разве не она отрицает, что за обедней мы вкушаем Плоть и Кровь Нашего Господа Иисуса Христа?! Она не верит, что хлеб пресуществляется, и вино пресуществляется чудом Господним в истинные Плоть и Кровь! Согласна ли она отречься от своего заблуждения? Что она говорит, да или нет?
Женщины обменялись молниеносными взглядами – в них было полное единение, беззвучная литания обреченных. Наконец первая заговорила, вскинув голову с гордостью человека, который знает, что его дело проиграно.
– Она велела, если до этого дойдет, сказать вам, государь, такие слова: "Я не отрекусь от своего Творца".
– Послушайте эту еретичку! – взревел король. – Она сама свидетельствует против себя! – Он хлопнул в ладоши, обращаясь к Ризли. – Никакой пощады! Никакой пощады еретичке! В огонь ее!
– Государь! – И снова вмешательство Екатерины застало весь двор врасплох. – Государь, дозвольте и мне возвысить свой голос в защиту несчастной женщины. Видит Бог, ошибки ее и заблуждения велики, но душу ее еще можно избавить от вечных мук, надо только изыскать способ.
Король внимательно слушал. Я закрыла глаза и молилась исступленно, как никогда: "Только бы ее слова пришлись ему по душе!"