Не раз Столыпин в шутку говорил мне и с глаза, на глаз и в заседаниях Совета Министров, что он состоит на службе по Министерству Финансов больше, чем то Министерству Внутренних Дел, и я не переставал открыто говорить, что без его поддержки я просто не вынес бы моей работы.
Только в одном вопросе чисто принципиального характерами мы резко разошлись со Столыпиным, и наша размолвка едва не дошла до моей отставки и, несомненно, кончилась бы ею, если бы Столыпин сам, вопреки настоянию своих сотрудников, не уступил в последнюю минуту и не встал на путь того соглашения, которое с первого же дня нашего разногласия было предложено мною на виду у всех, но почти две недели держало меня в полной неизвестности того, останусь ли я или, уйду, о чем никто из окружающих меня сотрудников по Министерству Финансов, однако, и не подозревал.
Случилось это в том же декабре 1906 года.
Министерство Внутренних Дел внесло на рассмотрение Совета Министров основные положения реформы Губернского управления. Столыпин сразу поставил этот вопрос на всю его принципиальную высоту и дал всем нам почувствовать, что этот вопрос так же близок его сердцу, как и только что проведенный им по 87-ой статьи закон о выход из общины. Этого заявления было достаточно для того, чтобы среди Министров сразу же выяснилось стремление отнестись сколько возможно благожелательно к внесенным предположениям и как можно менее возбуждать разногласий и споров по отдельным вопросам. На такую же точку зрения стал и я и предложил моим сотрудникам при предварительном рассмотрении этих основных положений, отбросить все второстепенное и сосредоточить наше внимание только на том, что не допускает никаких компромиссов по принципиальным вопросам финансовым и налоговым.
Я применил в данном случае, также до известной степени мало похвальный оппортунизм, заявив при начале прений, что должен был бы возражать против многих основных положений, но не стану останавливаться на них, дабы не выслушать упрека в моем вмешательств в. такую область, в которой решающий голос принадлежит, при проведении дела в палатах, не мне. Столыпин просил меня тем не менее высказать ему все, что я имею сказать, и мы сошлись на том, что я передам ему лично то, что мне кажется требующим исправления или переработки, и просил остановиться всего на одном основном положении, которое входит к тому же целиком в область моего ведения, и по которому у меня есть совершенно непримиримое отношение.
Мы дошли до пресловутой в то время статьи 20-ой внесенных Столыпиным предположений. Она предусматривала совершенно небывалое в летописях какого угодно законодательства нововведение, а именно "отнесение на счет казны всех необходимых расходов по земствам и городам, для которых собственные средства их оказываются недостаточными". Проект Министерства не ставил для этого никаких пределов и не устанавливал никаких гарантий, кроме чисто административного усмотрения, в форме "Признания расходов полезными и необходимыми для местной жизни со стороны губернатора, губернского совета и высшего центрального совета по делам местного хозяйства". Признанные этими административными инстанциями расходы подлежали автоматическому занесению в бюджет, и предварительной законодательной санкции по существу не предусматривалось.
Я заявил резкое несогласие с таким небывалым принципом, привел целый ряд, казалось, неопровержимых доводов: непосильность таких безбрежных расходов для казны, односторонность оценки их исключительно административною властью, полное устранение Министра Финансов от оценки расходов по существу и даже лишение его возможности довести его мнение до Совета Министров, необходимость считаться в первую голову с бюджетным равновесием, принципиальную недопустимость лишать законодательные учреждения права оценки этих расходов по существу, когда все государственные расходы подчинены ей, в пределах установленных сметными правилами и т. д.
Маня поддержал в Совете Министров, хотя и то в довольно слабой степени, один Д. А. Философов, сменивший В. И. Тимирязева на посту Министра Торговли, все же прочие Министры, не исключая и Государственного Контролера встали на сторону Столыпина, и я очутился в положении почти безвыходном – нести вопрос, притом в такой предварительной стадии на разрешение Государя и – несомненно встретиться с утверждением Им мнения большинства.
Столыпин был возбужден до последней степени и поставил вопрос на совершенно непримиримую точку зрения, давая ясно понять всем, что он не откажется от принимаемой всем Советом его точки зрения. Я стал искать путь возможных соглашений, сколько-нибудь совместимых с финансовою точкою зрения, в ее самой элементарной бесспорности. Я предложил вовсе исключить этот вопрос из проекта о губернской реформе и сделать его предметом особого законопроекта, в котором он был бы связан с пересмотром вашей налоговой системы и новым распределением расходов между государством и местными самоуправлениями, также как и с передачею последним некоторых государственных доходов и введением вместо них новых налогов. Я указал при этом на целый план уже вполне разработанный Министерством Финансов, согласно одобрению Совета, со включением в него подоходного налога, разработка, которого настолько подвинулась, что я внес его уже на одобрение Совета. Я предлагал в проекте губернской реформы определенно оговорить об этом и высказать те мысли Министерства в пользу необходимости идти на помощь земствам и городам в указываемом мною порядке и силился найти самый льготный для Министерства Внутренних Дел компромисс.
Ничто не помогло. Столыпин не шел ни на какие соглашения, и даже усилившаяся поддержка меня Философовым, в виду моего явного стремления найти какой-либо путь к сближению, не привела ни к какому результату. Мы разошлись в очень тяжелом настроении, и Столыпин сказал мне на прощанье, в не свойственной ему сухой и даже раздраженной форме, что он переговорил с своими ближайшими сотрудниками, но не видит никакой почвы к соглашение и предпочитает передать спор на решение высшей власти. Через несколько дней он пригласил меня к себе и в гораздо боле мягкой форме старался уговаривать меня уступить ему в этом вопросе и не ставить его в необходимость беспокоить нашими разногласиями Государя, ибо он заранее убежден, что Государь будет поставлен в крайнее затруднение сделать выбор между нами обоими, так резко ставящими спор на совершению непримиримую точку зрения. Из этой нашей встречи также ничего не вышло, только была снята острота, личных отношений, и Столыпин вместо требовательного тона перешел на совершенно дружеский, сказавши на прощанье: "подумайте только, разве я могу пойти на Совет без Вас, когда я от Вас имею всегда самую деятельную и дружескую поддержку во всех сложных вопросах".
Я помню хорошо, что выходя от него – это было на Рождественских праздниках – я просил его сказать мне, было ли какое-либо упрямство или какая-либо предвзятая точка зрения в моих настояниях, и разве так говорит человек, ищущий ссор, препирательств и осложнений. На, это он ответил мне: "чем бы ни кончилось наше разногласие, я отдаю Вам полную справедливость, что ни в тоне Ваших возражений, ни во всей Вашей попытке найти сближение между двумя противоположными точками зрения, нельзя было подсмотреть ничего иного, кроме открытого и честного заявления того, что составляет Ваше убеждение. От этого мне, однако, не легче".
Через два или три дня после этого разговора, ко мне приехали вместе Шванебах и Кривошеин, и оба старались убедить меня в необходимости уступить Столыпину, главным образом во имя необходимости сохранить единство кабинета перед новой Думой. На стану повторять всего того, что было говорено между нами. Скажу только, что ставя их на мое место, я спросил их, в какое положение стали бы они, если бы в случае моего ухода, кому-либо из них пришлось считаться с решением Совета принятым в том смысле, которое они признают правильным. Могли ли бы они защитить такую точку зрения перед законодательными учреждениями, и что ответили бы они, если бы их спросили как может Министр Финансов допустить подпись векселя, не зная ни суммы, ни срока платежа. Они ответили оба точно, оговорившись: "ну что за беда, про нас сказали бы, что мы легкомысленны, а за то земские люди были бы нам благодарны, да и рассказ о султане, великом визире и знахаре – очень мудрый рассказ, и им всегда полезно руководствоваться в сложных обстоятельствах".
Закончился этот инцидент тем, что я не вышел в отставку, разногласию в Совете сгладилось тем, что Столыпин в сущности понял невозможность настаивать на его мнении, и Совет принял среднее мнение – предоставить административной власти только оценку потребностей, а испрошение кредитов и их удовлетворение подчинить общему порядку распределения кредитов.
Практического значения этот вопрос впрочем не имел так как проект губернской реформы не был внесен на рассмотрение законодательных учреждений до кончины Столыпина, и отношения наши остались до самой его кончины теми же сердечными и дружескими, какими были в самом начале, если не считать нового осложнения, которое возникло между нами уже позже из-за Крестьянского Банка, – о чем речь впереди.
Приблизительно в то же время – в половине января 1907 года – в Совете Министров произошел инцидент со мною в связи с окончанием выборной компании во вторую Государственную Думу.
Министерство Внутренних Дел, сосредоточившее в своих руках все делопроизводство по выборам и руководившее ими, как это и следовало по закону, длилось время от времени с Советом с поступавшими к нему сведениями об окончательных результатах выборов то губерниям. Доклад по этому вопросу происходил по Главному управлению по делам печати, во главе которого стоял в ту пору А. В. Бельгард.
Его сообщения носили весьма оптимистический характер и давали Столыпину не раз повод говорить, что он имеет надежду, что выборы окажутся гораздо более благоприятными в смысле распределения членов Думы по политическому их настроению, нежели это было в первой Думе. Параллельно с этим, ко мне поступили сведения по состоявшему в моем ведении С. Петербургскому Телеграфному Агентству, во главе которого находился А. А. Гирс и рядом с ним, в составе управления агентством находился и представитель Министерства Внутренних Дел, имевший постоянный доступ ко всем донесениям, поступавшим с места от представительств агентства. Этими донесениями я, разумеется, постоянно делился с П. А. Столыпиным и всегда получал от него выражение удовольствия, что он имеет возможность проверять данные, сообщаемые его агентами, другими источниками, не зависящими от Министерства Внутренних Дел и отдельных губернаторов.
Но так продолжалось недолго. Вскоре между сведениями Министерства и Телеграфного Агентства стали замечаться крупные разноглася в оценке политической окраски выборов, и мне пришлось не раз в Совете, слушая доклады Бельгарда, указывать на совершенно не согласные с ними донесения представителей Агентства, ссылавшихся на те же источники, из которых черпали и губернаторы свои заключения. Почти каждый раз Бельгард, а за ним и Министр, говорили мне, что мои сведения ошибочны и объясняются только неопытностью наших корреспондентов.
Но когда подошел конец выборной компании и пришлось выслушать общий итог выборов, с распределением их по политическим группировкам, по данным Бельгарда и Телеграфного Агентства, то разница получилась такая, что вместо благоприятного вывода, я должен был огласить сводку Агентства самого мрачного свойства, которая оканчивалась общим заключением, что состав второй Думы не только не лучше первой, но даже должен быть признан хуже его, как по преобладанию трудовиков над кадетами, так и по имеющимся на местах сведениям о характере целого ряда лиц, прошедших в думу. Это разноречие послужило поводом к весьма бурной сцене в Совете, вызванной резким заявлением Бельгарда о некомпетентности Агентства, о полном дискредитировании его служебного положения моею поддержкою Агентства и о невозможности для него продолжать службу на занимаемом им посту. Столыпин встал на его сторону, резко нападал на Гирса и его бестактность, обратился ко мне с просьбою заменить его другим лицом в должности Директора Агентства, и закончил тем, что сказал, что до этой замены он не находит возможным оставить своего представителя в составе агенства и немедленно предложит ему прекратить свое участие в его работе.
Я не мог принять предложенного мне решения, и такой неожиданный конфликт обещал разгореться в крупный инцидент, если бы мне не пришло в голову тут же сделать предложение, которое и вывело нас из неожиданного столкновения.
А именно – я просил согласиться на то, чтобы отложить ликвидацию всего вопроса до того момента, когда новая Дума соберется, всего через 2-3 недели, и сама подведет итоги распределению своего состава на политические группировки, причем я обязуюсь пойти навстречу желаниям П. А. Столыпина если окажется, что Гирс действительно допустил произвольные заключения и не сумел должным образом руководить работою своих подчиненных. Против такого решения было трудно возражать. Затем печальная действительность очень быстро доказала, что Агентство было совершенно право, Дума оказалась гораздо ниже по своему составу, чем предполагало Министерство Внутренних Дел.
Столыпин скоро забыл об этом инциденте, но зато Бельгард долго не мог простить мне моей защиты Агентства и даже одно время прекратил всякие сношения со мною и с неохотою отвечал даже на обычные поклоны при встрече. Много лет спустя, уже в беженстве мы снова встретились с ним на церковной работе, но и тут мне казалось, что у него все еще сохранилась недобрая память о прошлом столкновении со мною, хотя он оказался просто введенным в заблуждение донесением губернаторов, принявших на слово заключения их подчиненных.
ГЛАВА IV.
Открытие второй Думы. – Крайняя правая фракция. – Декларация Правительства и враждебный прием, сказанный ей оппозицией. – Непрекращающиеся резкие нападки на правительство. – Рассмотрение бюджета. – Моя бюджетная речь, выступление Н. Н. Кутлера и мой ответ на его выпады. – А. П. Извольский и вопрос о роспуске второй Думы. – Отношение П. А. Столыпина и Государя к вопросам о роспуске Думы и о новом избирательном законе. – Закрытое заседание 17-го апреля по вопросу о контингенте новобранцев, предрешившее роспуск второй Думы. – Нападки оппозиции на армию. – Заседание 1-го мая. – Запросы правой фракции по поводу слухов о готовившемся покушении на Государя и левой оппозиции по делу социал-демократической фракции Думы. – Последняя речь Столыпина во второй Думе. – Рассмотрение Советом Министров дела о предании суду военно-революционной организации. – Отказ Думы снять депутатскую неприкосновенность с замешанных в этом деле депутатов. – Подписание Государем указа о роспуске второй Думы, и нового избирательного закона.
20-го февраля 1907-го года собралась вторая Государственная Дума. Ее открытие было гораздо проще, нежели открытие первой. С величайшею методичностью совершил необходимый обряд открытия Товарищ Председателя Государственного Совета И. Я. Голубев, после краткого молебна, не сопровождавшегося никакими инцидентами. Правительство было, разумеемся, в полном своем составе на месте, и сидевший рядом со мною Барон Фредерикс все обращался ко мне с вопросом, какое впечатление оставляет во мне внешний вид новых законодателей и, в особенности, что представляет собою отдельная группа, сплотившаяся на крайних правых скамьях, около небольшого роста совершенно плешивого, чрезвычайно подвижного человека, Пуришкевича, который не мог буквально ни одной минуты сидеть спокойно и все перебегал с места на место. Впоследствии эта группа действительно оказалась значительно сплоченною в своем составе, и ее выступления, зачастую не лишенные мужества и смелости в окружавшей ее обстановке левого большинства, сыграли определенную роль в той кристаллизации крайнего оппозиционного настроения, которое явилось неоспоримым признаком всего трех с половиною месячного существования этой Думы.
Как и по отношению к первой Думе, я не стану, конечно, говорить подробно о том, что так хорошо известно всем о том, что дала эта Дума, и остановлюсь только на том, что коснулось лично меня, поставило меня лицом к лицу к этой Думой и заставило пережить первые, далеко не веселые, прикосновения к нашей конституционной действительности.
Все помнят, конечно, что начало занятий Думы ознаменовалось весьма печальным происшествием: всего несколько дней спустя после открытия Думы, в то время когда не было заседания в главном зале, потолок над ним провалился, очевидно вследствие недостаточно основательного исследования давно остававшегося необитаемым здания, перед его приспособлением под первую Думу. Пришлось переместить Думу в здание дворянского собрания, и на несколько дней всякая работа была приостановлена.
Возбуждение среди членов Думы было очень велико. Один из депутатов дошел даже до того, что с трибуны намекнул на то, что обвал потолка был умышленный, за что и был остановлен Председателем Головиным, правда в самой робкой форме, как бы нехотя, и только для того, чтобы избегнуть уже горбившихся резких выступлений справа, так как нужно отдать полную справедливость малочисленной правой группе, что она не упускала ни одного случая, чтобы парировать нападения слева, ни мало не смущаясь тем, что самая малочисленность ее не давала ей никаких шансов на какой-либо реальный успех. Нельзя, однако, не сказать, что и самый факт существования смелой на реплики и не боявшейся ни криков, ни даже угроз своих противников небольшой горсти людей, если и подзадоривал ее противников к еще большим резкостям, то, во всяком случае, служил немалым успокоением нам, сидевшим на правительственных скамьях, в том, что мы не совсем одиноки, и что есть в этой, вечно бурлящей, враждебной зале, хотя и немного людей, но готовых бороться против морального насилия и ничем не сдерживаемой враждебности к нам, только за то, что мы представляем правительство.
Первое прикосновение правительства к новой Думе произошло ровно через две недели после ее открытия, 16-го марта, когда Столыпин прочитал правительственную декларацию, тщательно подготовленную правительством и содержавшую в себе целую программу деятельности ее на ближайшее время. В этот день всем нам невольно приходило на ум выгодное для данного момента сравнение его с таким же заседанием 15-го мая 1906 года, когда читал в первой Думе свою декларацию И. Л. Горемыкин. Так же как и тогда, сидевший рядом со мною Барон Фредерикс спросил меня, перед концом декларации, как будет она принята Думою, и все удивлялся, что не слышно привычных для первой Думы криков "в отставку", а когда конец декларации был покрыт громкими рукоплесканиями справа, он сказал мне даже "как это странно, Вы понимаете, что Дума как будто одобряет правительство, а между тем все были убеждены в том, что будет то же самое, как и при Горемыкине".
Не долго пришлось, однако, Барону Фредериксу ждать проявления действительного отношения Думы к правительству. Прекрасная манера чтения декларации, отличное ее содержание, полное искренней готовности правительства. работать с Думою самым дружным образом, исчерпывающий перечень того, что уже сделано правительством и намечено еще в ближайшее время, все это не могло и не должно было произвести иного впечатления как самое благоприятное на непредубежденного слушателя, но не так восприняла Дума эту декларацию.