Подошло 7-ое мая. Накануне, 6-го мая, в день рождения Государя, был выход в Царском Селе, к которому был приглашен и председатель Думы Головин, державшийся совершенно обособленно от всех и не разговаривавший ни с кем из Министров, несмотря на то, что многих из нас он уже знал по нашим посещениям Думы. Среди Министров и придворных было, однако, немало разговоров по поводу завтрашнего заседания Думы, так как газеты оповестили, что в нем будет предъявлен запрос правительству по поводу обнаруженных будто бы покушений на жизнь Государя, и нас спрашивали даже, правда ли, что этот запрос был так сказать спровоцирован самим правительством и чем это вызвано? Меня спросил об этом между прочим Обер-Гофмаршал гр. Бенкендорф, которому я совершенно добросовестно ответил, что не допускаю и мысли о том, чтобы запрос был вызван самим правительством, которое в нем и не нуждается, но что мы знаем, что такой запрос будет сделан, что он даст место патриотическим выступлениям со стороны некоторых членов Думы, что председатель Совета Министров, в качестве Министра Внутренних Дел, решил быть лично на заседании, чтобы немедленно дать объяснение и снять настроение тревоги, естественно господствующее среди определенной части Думы, но остальные Министры, вероятно, кроме одного, Министра Юстиции, не будут присутствовать на заседании. Гр. Бенкендорф спросил меня, может ли он передать Государю содержание его беседы со мною, на что я, конечно, ответил, что предоставляю ему полную свободу располагать моим сообщением тем более, что оно повторяет лишь то, что было недавно решено в Совете Министров.
И действительно, когда но городу стали, как всегда, с большим опозданием, ходить слухи о том, что раскрыт новый революционный очаг, готовящий ряд террористических действий, Совет Министров разъяснил, что правительству это было известно еще в половине апреля, и что слухи эти относятся еще к событиям, ставшим известным и Министерству Внутренних Дел и прокуратуре в самом начале года и ликвидированным уже в конце марта арестом всех обнаруженных участников.
Столыпин сообщил нам все существенные подробности и не имел вовсе в виду делать их предметом широкой гласности, но, как водится, они просочились в публику, дошли и до Думы, и от имени правой ее фракции покойный Гр. Бобринский посетил Столыпина и предупредил его, что фракция готовит сделать ему запрос, имея, между прочим, в виду сделать из него затем предмет патриотического выступления в Думе. У Столыпина не было ни права, ни желания мешать им в этом и за несколько дней до 7-го мая ему, всем нам стало известно, что такой запрос будет заявлен именно в понедельник, 7-го мая, и, вероятно, будет тут же заслушан Думою, если только правительство не воспользуется предоставленным ему по закону месячным сроком для дачи своего разъяснения. Столыпин обещал не требовать месячного срока, но предварил Бобринского, что оговорит в своих объяснениях, что поднятый ими вопрос не принадлежит к числу тех, по которым Дума может делать запросы Правительству, и он даст свое объяснение только потому, что понимает напряженное состояние членов Думы, желающих знать открыто, насколько их тревога справедлива.
Так, оно и вышло, и даже газеты за день или за два до 7-го мая открыто заявили, что такой запрос будет оглашен именно 7-го числа и послужит вероятно предметом объяснения правительства в тот же день.
Хоры Думы в этот день были полны до отказа. Депутаты собрались в большом количестве, но когда открылось заседание, всеобщее внимание было привлечено тем, что не только крайние левые скамьи были совершенно пусты, но и во всем левом секторе было очень много пустых мест, а с началом заседания и еще многие депутаты из трудовиков как будто незаметно вышли. Демонстративно отсутствовала приблизительно четвертая часть Думы.
Заседание началось буквально так, как сообщили газеты очевидно получившие информацию из официальных думских источников. Головин огласил поступившее за подписью 30-ти членов правой фракции заявление с просьбою обратиться к Председателю Совета Министров за разъяснением степени справедливости дошедших до сведения подписавших запрос слухов о том, что на особу Государя Императора готовилось покушение преступною организациею, специально для того, образовавшеюся, причем преступление это могло быть предотвращено только благодаря вниманию органов полиции и уголовного розыска. Поддержать этот запрос подписавшие его уполномочили Гр. Бобринского, который и вышел на трибуну и в сдержанной форме, не допуская никакого преувеличения, кратко развил причину запроса, вызванного исключительно тревогою охватившею всех, кому дорога Россия и неразрывно связанная с ее благополучием священная особа Государя. Он просил признать запрос спешным и обратиться к Председателю Совета Министров, поделиться с Государственною Думою имеющимися в его распоряжении сведениями и не ставить своего ответа в зависимость от соблюдения формального срока, которому подчинено право Думы на получение разъяснений правительством по внесенному запросу.
Столыпин поступил именно так, как было обусловлено в совете. Оговорившись, что внесенный запрос не принадлежит к числу тех, которые Дума уполномочена делать правительству, и как он не предусматривает какого-либо злоупотребления власти или совершенного последнею нарушения закона, – он заявил, что правительство вполне понимает то настроение тревоги, которое должно было охватить русских людей при известии о готовившемся покушении на особу Государя, и готов поэтому дать ответ не в порядке запроса о незакономерности действий власти, а исключительно для успокоения общественного настроения в связи с проникшими слухами. По существу же обращенного к нему вопроса, он ответил кратко, что сведения, проникшие в печать относятся к обнаруженному еще в январе месяце сообществу, образовавшемуся с целью совершения целого ряда, преступных посягательств как на особу Государя Императора, так на Великого Князя Николая Николаевича и других высших должностных лиц. Преступные намерения сообщества были, однако, своевременно предупреждены, и почти весь состав участников арестован.
Объяснения Столыпина встретили громкое одобрение членов Думы правых скамей, оппозиция молчала, так как главные ее силы отсутствовали, и с тех же правых скамей тут же были предложены формулы перехода к очередным делам, осуждавшие готовившиеся посягательства, и одна из них была принята без возражений. Как только баллотировка, перехода была окончена, немедленно все отсутствовавшие из заседания члены оппозиции гурьбою демонстративно вернулись в залу и, по словам очевидцев, посматривая с вызывающим задором на правые скамьи, заняли свои места.
Не прошло и получаса после этого, как в числе оглашенных в качестве вновь поступивших запросов правительству оказалось то дело, которое и послужило официальным поводом к роспуску Думы второго созыва через три недели, а именно 3-го июня 1907 года.
За подписью 31-го члена Государственной Думы поступили одновременно два запроса, относящееся к одному и тому же эпизоду, – известному делу так называемой социал-демократической фракции Думы и заключающемуся в том, что за два дня перед тем, именно 3-го мая, на Невском проспекте, в квартире депутата Озола произведен был обыск чинами охранного отделения и полиции, а затем и следственною властью, в связи с дошедшими до полиции сведениями, что на этой квартире собираются участники особой организации, имевшей характер специально военно-революционной организации, поставившей себе целью пропаганду в войсках и подготовку военного бунта. В квартире оказалось несколько членов Думы, которые были задержаны до окончания обыска, им было предложено выдать имевшиеся при них документы, что некоторые из них и исполнили, другие же отказались исполнить. Никто из депутатов задержан не был, как только было установлено их депутатское звание, но посторонние лица были арестованы и заключены под стражу.
Подписавшие запрос правительству, в лице Министра Юстиции, члены Думы считали действия полиции незаконными, назвали самое проникновение в квартиру депутата "преступным вторжением в помещение, имевшее свойства неприкосновенности" и требовали спешного рассмотрения по существу, без передачи его в комиссию и без соблюдения законного срока для слушания запросов.
Присутствовавший в заседании Столыпин попросил немедленно слова и оговорившись, что он не будет давать ответа по существу, так как для этого не наступило еще время, поднял, однако, брошенную перчатку и, в качестве предварительного своего разъяснения, заявил, что берет под свою защиту действия полиции, считает их совершенно законными уже потому одному, что Петербург находится в положении усиленной охраны, которое дает ей права обыска, при наличии имеющихся указаний на готовящееся преступление, а в данном случае имеются неопровержимые сведения о существовании военно-революционной организации, и не его вина, что в ней участвуют члены Государственной Думы, – решительно и с большим мужеством заявил, что и вперед будет отстаивать законность таких действий полиции, потому что для него выше необходимости охраны депутатской неприкосновенности – охрана государственной безопасности.
Этим своим заявлением Столыпин бесповоротно стал на путь неизбежности роспуска Думы и этим днем официально предрешился самый роспуск. Все, что произошло далее, было только агонией Думы и формальною затяжкой акта роспуска, для исполнения еще одной, конечно, совершению неисполнимой формальности – получения согласия Думы на снятие депутатской неприкосновенности с членов Думы, входивших в состав социал-демократической фракции. На эту мучительную операцию ушло почти три недели и только вечером, или точнее ночью, с субботы на воскресенье 3-го июня последовал официальный отказ Думы, а за ним – роспуск Думы, издание в исключительном порядке нового избирательного закона, арест большинства членов Думы этой фракции, побег остальных, в том числе и самого Озола, бесспорного главы фракции в этом деле, а через 10 лет, уже в конце 1917 года появление весьма многих из этих лиц уже в качестве видных большевиков на разных поприщах их славной деятельности на пользу гибели России.
Я те пишу подробной истории этого процесса, для чего у меня и нет под рукою достаточных материалов. К тому же он и не входит в состав того, чему посвящаются мои записки: – моей личной деятельности и тому участию в событиях моего времени, которое принадлежало мне.
Уже много лет спустя мне пришлось принять некоторое участие в ликвидации одного из эпизодов этого дела, а именно, в бытность мою председателем Совета Министров, в 1913 году, о чем я и расскажу в своем месте.
Пока же скажу только, что после заседания 7-го мая всем стало до очевидности ясно, что вопрос роспуска есть только вопрос немногих дней, и вся деятельность Думы свелась для нее к двум задачам – наговорить как можно больше неприятностей правительству и проявить наибольшую демагогию, зная заранее, что дни Думы сочтены и, с другой стороны, тянуть переговоры с правительством по вопросу о снятии и неприкосновенности с 50-ти депутатов социал-демократической фракции как можно дольше, чтобы возбудить страну и, дороже сдать Думу при ее роспуске.
После 7-го мая Столыпин еще только один раз появился в Думе в связи с ее дебатами по внесенному ее собственному проекту земельной реформы, построенному на принципе принудительного отчуждения земель. Пытаясь образумить Думу и склонить ее встать на сторону правительственного проекта, осуществленного по закону 7-го ноября 1906 года, сам он и все мы отлично сознавали, что такая попытка обречена, на несомненный провал, Столыпину удалось только произнести очень красивую речь в этом последнем, с его участием, заседании второй Думы и в этой речи сказать исторические слова: "Вам нужны великие потрясения. Нам же нужна великая Россия".
Эти слова перешли на его памятник, открытый при моем и всего состава Совета Министров участии 1-го сентября 1912 года в Киеве, спустя год после, его смертельного ранения, но он уничтожен в 1917 году большевиками в Киеве, и забылись эти слова так же, как забылось многое из того, что потеряли мы с того времени.
После 7-го мая вся наша деятельность просто отошла от Думы и перешла в Совет Министров, который к тому времени закончил избирательный закон и представил это Государю на рассмотрение. На всех нас надвинулась иная, столь же острая, забота, которой нам пришлось отдать много времени, забота о подготовке дела о предании суду всей преступной организации, обнаруженной после обыска в квартире депутата Озола, 5-го мая.
Придавая этому делу значение того окончательного основания, которым должно было определиться либо продолжение существования второй Думы, либо ее роспуск в случае отказа снять депутатскую неприкосновенность с участников обнаруженной организации, – Столыпин вел всю разработку обвинения, с целью предъявления его Думе, при самом близком участии всего Совета. По несколько раз на неделе собирались мы сначала в Зимнем дворце в помещении, занимаемом Столыпиным, а затем по переезде его на дачу, в Елагином дворце, и в частности обнаруженного дознанием и следствием материала по обвинению в связи с делом Озола, каждый раз докладывались Совету лично прокурором петербургской судебной Палаты Камышанским, представлявшим, по наиболее интересным частям следствия необходимые подтвердительные документы. Таким образом, дело это было в полном смысле слова делом всего Совета Министров, а вовсе не личным делом Столыпина и Щегловитова, как думали и говорили в то время многие, и ответственность за принятие решения о предании суду обнаруженных участников преступной группы лежит на всем составе Совета Министров того времени.
Я хорошо помню, что все главные основания к обвинению были сведены к 21-му пункту, а вовсе не к тому единственному пункту – составления наказа военной организации – который был отобран на квартире Озола 5-го мая у секретаря организации Марии Шорниковой, оказавшейся, как стало известным Совету уже потом, шесть лет спустя, агентом Департамента Полиции. – Это доказывала впоследствии вся революционная печать для того, чтобы пустить в ход утверждение, что все дело было просто спровоцировано правительством с целью найти повод к предъявлению Думе требования снять депутатскую неприкосновенность с ее членов, не совершивших никакого преступления. Требование это, разумеется, не могло быть выполнено Думою и, таким образом, роспуск Думы состоялся, по ее словам, не потому, что Дума отнеслась покровительственно к своим членам, участвовавшим в составлении преступного сообщества, а потому только, что все дело было выдумано правительством, для оправдания ничем не вызванного роспуска.
На самом деле, в ту пору никто из нас не имел никакого понятия о том, что секретарь военно-революционной организации, – Шорникова, – была агентом Департамента Полиции" – и уверен, что и Столыпин не знал этого. Департамент. Полиции тщательно скрыл и от него это обстоятельство. Во всяком случае, – повторяю – этот эпизод не имел решающего значения в деле, и преступный характер организации и преследуемые ею цели, также как и участие в ней членов Думы устанавливались целым рядом других доказательств более чем достаточных для того, чтобы направить дело в суд и предъявить Думе требование о снятии депутатской неприкосновенности. Шесть лет спустя все это подтвердилось с. полною наглядностью. Но об этом речь впереди.
Среди приготовительных мер к возбуждению дела выяснилось между прочим, что как Министерство Внутренних. Дел по Департаменту Полиции, так и Министерство Юстиции. встретились с большим затруднением, каким путем можно было бы напечатать весь следственный материал, в форме готового обвинительного акта, подлежащего предъявлению Государственной Думе, с таким расчетом, чтобы до минуты предъявления его Думе, или даже до внесения дела в уголовный суд, решение правительства оставалось бы неизвестным, и заинтересованные лица не могли скрыться от следствия и суда. Министр Юстиции Щегловитов открыто заявил Совету, что не имеет права доверять Сенатской типографии, состав наборщиков которой недостаточно надежен. То же самое сказал и Столыпин по отношение к типографии Правительственного Вестника. Такое же мнение выразил Государственный Секретарь, по отношению к Государственной типографии, откуда незадолго перед тем проникли в оппозиционные круги Думы печатные материалы, не подлежавшие разглашению.
Я предложил тогда отложить решение вопроса, до следующего дня и дать мне возможность переговорить с Командиром Корпуса Пограничной Стражи, в управлении которого имелась хорошо оборудованная типография, не раз исполнявшая для меня разные печатные работы, не допускавшие огласки, и всегда достигавшая этой цели. Мое предложение было принято. На другой же день, я получил заверение, что обязательство выполнить заказ с соблюдением полной секретности может быть принято, и на самом деле оно было выполнено самым безукоризненным образом; следственный материал и проект обвинительного акта был отпечатан замечательно быстро и никакие сыскные силы революционных организаций так не дознались и потом, где и кем было совершено напечатание, и не раз выражали свое недоумение, каким образом такой важный для всего революционного движения документ не попал в их руки, когда к их услугам всегда были печатные материалы, в каких бы правительственных типографиях они ни печатались.
Параллельно с разработкою следственного материала шли переговоры Столыпина с Председателем Думы, а этого последнего с советом старшин и главами партий, кроме социал-демократической, – о снятии неприкосновенности с членов этой партии. Совет был постоянно осведомлен о ходе переговоров, и всем нам было ясно, что ничего из них не выйдет и только напрасно тратится время на то, чтобы добиться толка, когда сочувствовала стремлению правительства в сущности одна правая фракция, не имевшая никакою значения в Думе, а председатель Думы не имел в ней никакого влияния и, если бы и имел его, то никогда, не употребил бы его на пользу исполнения желания правительства, принадлежа всеми своими симпатиями к левому кадетскому крылу и всегда угождая одним левым требованиям.
Столыпин назначил последним сроком для получения ответа Думы вечер субботы 2-го июня и созвал Совет Министров на заседание в Елагин Дворец к 9-ти часам, без присутствия Канцелярии.
Не успели мы собраться, не успел Столыпин передать нам последние сведения о ходе переговоров, выражая свое убеждение, что из них ничего не выйдет, как его вызвал курьер, сказавши, что приехали три члена Государственной Думы, – кто именно я не знал, да и никто из нас этим и не интересовался, будучи убежден в том, что они привезли отрицательный ответ.