Они пробыли у нас до 4-х часов, а когда все стихло, то спокойно вернулись к себе по Невскому. В этот день мы были приглашены к обеду к Генералу Мартынову, жившему на улице Гоголя. Приехали мы туда в карете к 8-ми часам, нас не хотели было пропускать с Невского на улицу Гоголя, но узнавши, кто мы, – пропустили, и я попросил, чтобы снова дали проехать моему экипажу, когда он станет возвращаться домой, а затем, около 10-ти приедет за нами. Долго не подавали обеда, так как все ждали запаздывавшего моего бывшего Начальника по Главному Тюремному Управлению – Галкина-Враского.
Он приехал только к 9-ти часам и рассказал, что по Невскому двигается компактная толпа, весьма неспокойная, что в его карету бросали камнями и все стекла разбиты вдребезги. Около 11-ти часов мы выехали с улицы Гоголя и решили проехать на Троицкую узнать, как добрались наши знакомые дамы домой днем. Путь – туда и обратно – был свободен, никто нас не задержал, только около Гостиного двора была небольшая толпа в стороне Большой Садовой и по адресу нашей кареты раздавались недобрые крики.
Подробности этого рокового дня настолько всем известны, что пересказывать их теперь снова просто нет охоты.
Для меня этот день имел особое значение в двояком отношении. Он произвел огромное впечатление заграницею, а как раз в эту пору я вел переговоры о заключении одновременно двух, независимых друг от друга, займов в Париже и в Берлине.
С другой стороны, для ослабления влияния этого дня на среду заводских рабочих в Петербургском районе, а чрез него и во всей Poccии, Министерство Внутренних Дел и, в частности Генерал Трепов, как Петербургский Генерал-Губернатор, выдвинул и стал энергично проводить в жизнь мысль о необходимости личного воздействия Государя на, рабочих, с целью внести успокоение в их среду путем прямого заявления Государя о том, что Он принимает их интересы близко к сердцу и берет их под свою личную защиту.
Окончательно подавленный событиями 9-го января, решившийся выйти в отставку Кн. Святополк-Мирский не принимал в этом вопросе никакого личного участия, предоставив все дело Трепову, который не раз докладывал об этом лично Государю и передавал мне Высочайшие повеления о том, в чем они относились до ведомства Министерства Финансов, а затем, вскоре Святополк-Мирский и вышел в отставку, уступив свое место Булыгину.
Революционная печать приписала эту мысль вовлечь Государя – мне, но это совершенно неверно, так как я ее не разделял и не шел дальше объявления именем Государя, что рабочий вопрос близок его сердцу, и Он повелел Правительству принять в спешном порядке все меры к разрешению справедливых нужд рабочих.
Но на моих всеподданнейших докладах Государь не раз выражал определенно свое сочувствие мысли Трепова, предполагая, что ему следует лично попытаться внести ycпокoeниe в рабочую среду, и с этою целью вызвать к себе представителей рабочих столичных фабрик и заводов.
Я высказывал Государю, что не вижу пользы от такой меры, потому, что устроить выборы с таким расчетом, чтобы представительство от рабочих хотя бы одного столичного района, носило характер свободного выражения их мнения, нет никакой возможности, потому, что закон не дает никаких указаний на возможность организации выборов и нельзя ограничивать представительство от одного Петербургского района, не вызывая справедливого нарекания на то, что остальные районы обойдены выборами, да и настроение рабочих не таково, чтобы можно было рассчитывать на глубокое влияние на них личным обращением Государя, когда рядом идет несомненная ревoлюционная пропаганда, которая воспользуется этим случаем, чтобы дискредитировать выборных в глазах рабочей массы, как представителей искусственного подбора, в угоду власти.
Мои возражения не нравились Государю. Он был, очевидно, под влиянием противоположных мне доводов Трепова и не раз выражал мне, хотя и в очень деликатной форме, что надеется все-таки иметь хорошее влияние на представителей от рабочих, если только удастся выбрать разумных людей. Моя мысль о том, что, в таком случае, следует дать и фабрикантам возможность увидать Государя и услышать от него его желания, тем более, что я не раз удостоверял Государя в том, что отношение фабрикантов к рабочим проникнуто полною готовностью идти широко на встречу разумным пожеланиям рабочих, но встречает в них самое предвзятое и враждебное к себе отношение под влиянием революционных вожаков, – успеха не имела, и Государь отвечал мне всегда, что Он вполне этому верит и предоставляет мне объяснить фабрикантам, что Он никогда не сомневался в их готовности идти на встречу интересов рабочих.
Началась подготовка выборов представителей от рабочих для представления их Государю. Она велась почти целиком Генералом Треповым и носила, конечно, совершенно искусственный характер.
От каждого завода Петербургского района было назначено определенное количество уполномоченных в избирательное собрание, которое должно было из своей среды выбрать 30 человек депутатов для представления Государю.
Никакого интереса к выборам рабочие не проявляли, а все заботы фабричной инспекции сводились только к одному, чтобы в число депутатов не попали крайние элементы и весь прием не носил в себе демонстративного характера.
Крайние элементы и не проявили никакого участия в выборах. В агитационных листках того времени, крайне многочисленных и почти ежедневно доходивших чрез фабричную инспекцию как до моего сведения, так и до сведения Министерства Внутренних Дел (они открыто расклеивались на стенах, на заводах), отношение к приему Государем депутации было совершенно отрицательнее, чтобы не сказать ироническое.
Трепов это отлично знал, как это знала, хорошо и вся жандармская полиция. Докладывал я о них и Государю, но Он неизменно отвечал, одно: "если это так, то никто не может упрекнуть меня в том, что я безучастен к нуждам рабочих, и они сами будут виноваты в том, что не хотят с доверием подойти ко мне".
Прием рабочих состоялся в Царском Селе в конце февраля или в самых первых числах марта и носил совершенно бледный характер. Государь прочитал небольшую, заранее заготовленную им речь, в которой высказал ряд очень добрых к рабочим мыслей, просил их верить Его участию, мирно работать на общую пользу и прибавил, что Он уже приказал кому следует назначить особую Комиссию для обследования положения рабочих северного района, которая вникнет во все нужды рабочих и представит непосредственно Ему заключение о том, что должно быть сделано для того, чтобы положение рабочих было улучшено.
Рабочие никаких своих пожеланий не высказали. Государь очень ласково поговорил почти с каждым из них, задавая им вопросы откуда кто родом; чем занимался до поступления на завод и каково семейное положение каждого. Угостили всех делегатов чаем и сандвичами и все разъехались по домам. Трепов был доволен аудиенциею, открыто заявляя, что она сошла блестяще и не может не оставить глубокого следа. Присутствовавший при приеме старший фабричный инспектор был рад, что обошлось без "инцидента", но каждый, – вероятно за исключением Трепова, – думал про себя, что никакого следа эта попытка не оставит и все пойдет тем ходом, который определяется военными неудачами и нараставшим оппозиционным настроением в обществе, постепенно переходившим в прямое революционное движение.
Печать не обмолвилась ни одним словом о приеме рабочих, и даже Новое Время зарегистрировало только один факт приема.
Витте молчал и ни в какие разговоры со мною по этому поводу не вступал. Зато, когда началось выполнение указаний Государя о производстве полного обследования положения рабочих, на первых порах в Петербургском районе и возник вопрос о том, как производить это обследование и кому его поручить, – Витте выступил с своим предложением поручить это дело члену Государственного Совета Н. В. Шидловскому. Худшего выбора сделать было невозможно.
Необычайно высокого о себе мнения, не знавший административной жизни, способный только на глубокомысленную критику всех и вся, никогда не стоявший около какого бы то ни было живого, практического дела и помешанный на одних тонкостях редакционного искусства по его многолетней и исключительной службе в Государственной Канцелярии, – он буквально не знал, что делать, с какого конца приступить к делу, советовался со всеми, с кем только встречался, окружил себя самыми сомнительными элементами фабричной инспекции и сразу подпал влиянию очень способного, но склонного к всевозможным широким замыслам деятеля также фабричной инспекции, –
Литвинова-Фаленского, старавшегося раздуть это дело в какое-то грандиозное предприятие, с предварительным составлением и внесением в Комитет Министров сложной программы. Шидловский все время только сомневался и недоумевал как приступить к делу, давал длинные интервью в печати, да, так и кончил, не начавши своего обследования и дотянул его до лета, а затем уехал к себе в деревню, в Воронежскую губернию. По правде сказать, ничего иного он и сделать не мог.
Революционное движение росло, стачки множились и развивались, быстро нарастала революция второй половины 1905 года и не бумажною анкетою было потушить разгоравшийся пожар.
ГЛАВА IV.
Влияние событий 9-го января на переговоры о внешних займах. – Переговоры с домом Мендельсона и заключение в Германии 4 1/2 % займа. – Переговоры о займе во Франции. – Приезд в Петербург главы русского синдиката в Париже г. Нетцлина. – Выставленные им требования. – Прием г. Нетцлина Государем. – Два рескрипта на имя нового министра внутренних дел Булыгина. – Подготовительное обсужденье проекта Думы законосовещательного характера. С. Е. Крыжановский и А. И. Путилов. – Моя беседа с адм. Рождественским перед отплытием эскадры. – Проект А. М. Абазы о приобретении военных судов в Чили и в Бразилии. – Первые известия о поражении при Цусиме. – Рассмотрение проекта учреждения Государственной Думы совещательного характера в совещании под председательством гр. Сольского.
Влияние события 9-января на второй вопрос, уже прямо затронувший меня, как Министра Финансов, – на ход моих переговоров по заключению внешних займов для получения средств на ведение войны и на поддержание нашего денежного обращения – было гораздо более реально.
Оно прошло почти бесследно для заключения займа в Германии, так как операция с заключением 4 1/2 процентного займа мне удалась, – но имело самые глубокие последствия на ход переговоров во Франции.
Начало моих сношений с Германией, в лице банкирского дома Мендельсон и Ко, относится еще к концу 1904 года и сейчас, столько лет спустя после этой поры, я не могу не вспомнить с чувством величайшей признательности того, как быстро, согласно и легко для меня шли эти переговоры.
Их не нарушило ни падение Порт-Артура, ни постепенно ухудшавшееся наше военное положение; со стороны этого дома я встретил такую предупредительность и готовность помочь мне, какой не встречал ни разу впоследствии до самого выхода моего в отставку с поста Министра Финансов в январе 1914 года.
Сначала глава дома, – Эрнст фон Мендельсон-Бартольди, затем его правая рука и самый умный из всех финансистов, которых я когда-либо встречал, – Фишель, старались всеми средствами облегчить мое положение, не только, тогда, когда они верили еще в нашу победу, но и потом, когда для всех было ясно, что нам не кончить войны победою.
Переговоры о займе 1906 года были закончены вскоре после январских событий, и заем был заключен во второй половине февраля и выпущен на германском рынке в самом начале марта, несмотря на все грозные предзнаменования той поры и на открытое выступление разных общественных и в особенности ученых организаций с резкими протестами против деятельности правительства. Все основные условия займа были выработаны подробными предварительными сношениями с Берлином. Припоминаю по этому поводу одну характерную особенность в выработке условий этого займа.
Предупредивши меня по телеграфу о дне своего приезда, Фишель пришел ко мне около 10-ти часов утра с редактированными им окончательными условиями о займе и просил меня утвердить их непременно в тот же день, так как, по условиям берлинского рынка, он находил необходимым спешить с выпуском займа и предполагал на следующее утро выехать в обратный путь.
Этот день у меня был очень занятой, я не мог дать ему достаточно времени в дневные часы и просил его приехать ко мне обедать, с тем, чтобы тотчас после обеда посвятить весь вечер на рассмотрение проекта контракта. Я пояснил ему в чем именно заключаются мои несогласия и просил его еще раз обдумать спорные пункты.
Мы кончили обедать около половины 10-го и принялись за дело. Мы спорили долго и упорно. Фишель делал все возможное, чтобы удовлетворить моим желаниям, но были частности, в которых он затруднялся уступить мне. Я предложил ему отвести проект контракта в двух редакциях моей и его в Берлин к его патронам, с тем, чтобы в случае их согласия, я мог бы просто утвердить договор телеграммою, а при их несогласии, – отложить все дело до лучших дней, так как я не мог принять окончательно его точку зрения на спорные части договора, и сказал ему откровенно, что не внесу их в Финансовый Комитет, несмотря на то, что Витте передал мне по телефону, что, переговоривши с ним (Фишелем), он предпочитает уступить ему, нежели откладывать совершение займа на условиях, которые ему кажется весьма выгодными для России.
Наш спор сводился к размеру банкирской комиссии порядочно поднятой Мендельсонами против прежних займов, и разница в наших взглядах выражалась в сумме не менее 500.000 рублей. Фишель сильно волновался, не желая уехать с пустыми руками, и видимо очень желал угодить мне, но вероятно имел определенные инструкции от своих хозяев.
Страдая пороком сердца, он не раз за весь вечер уходил в мой соседний кабинет и принимал различные медикаменты. В одну из его отлучек, продолжавшуюся, как мне показалось, слишком долго, я застал его на диване в полуобморочном состоянии и настаивал на том, чтобы он уехал в гостиницу и вернулся на утро, отложивши на день, свой выезд из Петербурга, но он попросил дать ему еще несколько минут на размышление и скоро вышел ко мне и сказал, что он берет на себя всю ответственность перед берлинским синдикатом, переделал тут же соответствующий пункт контракта, мы подписали его и простились теми же друзьями, какими встретились утром.
На следующий день, перед поездом он еще раз заехал ко мне, просил не сердиться на его настойчивость и сказал только, что уступил мне потому, что хотел доставить мне личное удовольствие, и берется уладить все дело с участниками синдиката, а в случае их неудовольствия попросить меня только удостоверить, что он настаивал до сердечного припадка включительно.
В ближайшем заседании Финансового Комитета, когда я доложил о результатах переговоров с Фишелем, Витте сказал, что он находит совершенно напрасным то, что я так "прижал", по его словам, Мендельсона, и что выторгованные мною 500.000 рублей все равно уйдут бесследно среди бестолковых военных расходов. Его мнение не встретило, однако, никакого сочувствия, и даже всегда поддерживавший его и крайне умеренный в своих взглядах Гр. Сольский отнесся особенно сочувственно к моей настойчивости и благодарил меня за нее.
Совсем иначе шло дело о заключении займа во Франции. В самом начале февраля, без всякого предупреждения меня, приехал в Петербург глава русского синдиката в Париже, представитель Парижско-Нидерландского Банка Эд. Нетцлин и заявил мне, что внутренние события в России, неудачи на войне и, в особенности, то, что произошло 9-го января и происходит в фабричных районах, производит самое невыгодное впечатление на французском рынке, наши бумаги падают, поддерживать их от катастрофического падения нет возможности и необходимо решиться на двоякого рода меру:
1) значительно увеличить кредит на поддержку прессы и не требовать, чтобы затраты на это шли на счет банкиров, то есть другими словами, взять этот расход исключительно на средства русской казны, и 2) найти какой-либо способ внести успокоение в денежную французскую публику, если только мы не отказываемся на долгий срок от заключения во Франции государственных займов. Последнее заявление его мне было крайне неясно, и я просил его выразить его мысль в более конкретной форме.
Тогда Нетцлин совершенно открыто заявил мне, что приехал с ведома французского правительства, хотя и не сказал мне, кто именно из правительства уполномочил его говорить со мною от его имени, – что он виделся перед отъездом с нашим послом А. И. Нелидовым, который предполагал писать мне (никакого письма от Нелидова я не получал), и что французское правительство чрезвычайно встревожено ходом наших дел, видит в них величайшую опасность и находит, что правительство наше бессильно бороться с поднимающимся революционным настроением в стране и ему приходилось уже подмечать в широких кругах политических деятелей Франции сомнение в том, удастся ли русскому правительству овладеть положением, и не будет ли оно вынуждено – и на каких именно основаниях – уступить общественному движению и пойти навстречу его желаний, вставши на путь конституционного образа правления.
Он оговорил, при этом конечно, что передает мне голос общественных кругов Франции, не имея сам определенного мнения об этом. Я посоветовал ему повидать Председателя Комитета Министров Витте, тем более, что я знал, что он и без моего совета будет видеться с ним и тут же в присутствии Нетцлина спросил его по телефону, когда именно может он принять только что приехавшего Г. Нетцлина.
Витте ответил мне, что он знал уже об этом приезде и примет приехавшего в тот же день. Нетцлин не удовольствовался, однако, этим визитом и просил меня устроить ему аудиенцию у Государя, так как ему чрезвычайно важно иметь возможность доложить по возвращении в Париж о том, что он исчерпал все средства для того, чтобы осветить истинное положение дел в России и вместе с тем выяснить нам настроение французского общественного мнения и правительственных кругов.
Я снесся по телефону с Министром Иностранных Дел Гр. Ламсдорфом, прося его взять на себя испрошение аудиенции Нетцлину как иностранцу, но он уклонился от этого, говоря, что не имеет ни одного слова от нашего посла в Париже и думает, что это всего лучше сделать мне, тем более, что и просьба обращена ко мне. В тот же день я написал об этом Государю, но получил от Него ответ, что он хочет раньше переговорить со мною, тем более, что мой доклад приходился как раз через день.
Я повторил изустно то, что писал, развивши лишь подробности моей беседы с Нетцлином и высказанные им соображения и прибавил, что отказ в приеме Нетцлина будет скорее всего невыгоден для нас, как проявление нашего нежелания даже выслушать то, что нам приносят от имени союзной страны.