Мы с Олей были участниками художественной самодеятельности. Пели частушки про Гитлера, в то время очень злободневные, пели разные хорошие песни, которых тогда было много. Пели мы так весело и заразительно, что восполняли тем отсутствие голосовых данных. Тем более Ольга. Она брала силой голоса. Я рядом с ней себя не слышала, и мне казалось, что я просто открываю рот. Слушатели, наши ребята и девушки, поклонники, поощряли нас. "Во девчата дают! Это - наши девчата!" - кричали они из зала. Они часто подпевали нам, и потом все это молодое племя плясало и прыгало от избытка чувств.
У Оли был друг Володька. Очень красивый: высокий, широкоплечий, сильный и очень надежный. Отношения свои они не скрывали, но и не выпячивали. Они были так близки, будто знали друг друга всю жизнь и созданы друг для друга. Он был радистом и нечасто появлялся в нашей роте, но связь с ним была постоянная. "Володька сказал, Володька принес", - то и дело слышала я от Оли, и мне казалось, что он всегда рядом.
Я полюбила его, потому что он был "Олин" и именно такой должен быть рядом с ней.
Иногда я приставала к ней: "Оль, расскажи, о чем вы с ним говорите?" "Обо всем", - отвечала она. А я хотела конкретного. Она не могла, а я не понимала, что невозможно передать словами любовь. Однажды Оля пояснила: "Когда полюбишь - узнаешь".
Демобилизовавшись, Оля и Володька уехали вместе на Украину.
Верочка
Хохлушка-хохотушка, заводила, непоседа, девчонка-озорница. Она очень смешно выглядела в военной форме - маленькая и толстенькая, как колобок. Стараясь скрыть свою полноту, она туго перетягивала ремнем талию, чем еще больше подчеркивала свои формы.
Вера совсем не умела "соблюдать дисциплину". Не задумываясь о последствиях, она "откалывала номера" в самых неподходящих для шуток ситуациях. Например, при построениях и команде "Смирно" могла прыснуть от смеха, ущипнуть или пощекотать рядом стоящего. Никакие дисциплинарные взыскания не могли надолго вразумить ее. Она не умела ходить в строю - "путала ноги", тем сбивая и других, делала неправильные повороты, короче, вела себя как озорная девчонка, а не солдат.
Конечно, Верочка не совершала никаких проступков, за которые могла понести строгое наказание, она просто развлекала себя и других. И ей это вполне удавалось.
Особенно часто она развлекала нас таким образом. У нее была уникальная способность - влюбляться. Сразу, "с разбегу", как говорила сама, и так же сразу разлюбить. Помню, как вбегала она в общежитие и кричала нам в восторге: "Ой, девчонки! Какого парня я встретила!" И начиналось перечисление его достоинств. Конечно, он был необычайно красив, умен, талантлив, добр, храбр и прочее. Узнала она обо всем этом буквально за какой-нибудь час. Заверяла, что не может без него жить. Любовь, так сказать, с первого взгляда, с первого вздоха. И совсем неважно, что этот необыкновенный красавец даже не догадывался о ее чувствах и, бывало, не знал о ее существовании. Но проходила эта эйфория чувств на второй или третий день. С таким же пылом наша Верочка развенчивала своего кумира, начинала приписывать ему грехи всего мужского населения Земли. Клялась и заверяла нас: "Да чтоб я еще раз на кого-нибудь посмотрела…" Но этой клятвы хватало на очень короткий срок. И повторялось все сначала, только с еще более горячими заверениями в том, что "это совсем, совсем другое…".
Мы не принимали всерьез ни одно из многочисленных ее увлечений, да и она сама к ним относилась скорее как к незначительным эпизодам. Словом, увлекающаяся, ищущая приключений натура.
С Верочкой случались невероятные истории. Как-то раз довелось ей дежурить часовым у какого-то объекта - "стоять на посту". Ночь была темная, хоть глаз выколи. Такие ночи часто бывают на Украине. И вот охраняет она этот объект и слышит шаги. "Стой, кто идет?" - окликает она. В ответ - молчание. А шаги, медленные и тяжелые, все ближе и ближе. Она опять: "Стой! Стрелять буду!" Темнота, молчание, а шаги совсем рядом. Что делать? "Я от страха присела, - рассказывала потом Верочка, - и на фоне неба вдруг увидела прямо перед собой корову!"
Шуток по этому поводу было предостаточно. Сначала она сердилась, а потом выбрала правильную тактику - смеялась вместе со всеми.
Но однажды Верочка чуть не доигралась. Слава Богу, обошлось, а могло бы трагически окончиться для кого-то из нас.
Охраняла она на сей раз наш узел связи. Естественно, ночью. Дело было летом. Окна домика, где располагался узел связи, были распахнуты, и Верочка с винтовкой вертелась около открытых окон. Стоять спокойно она вообще не умела, а тут свои девчата, начальство далеко - все условия для приятного времяпровождения. Хохочет, прыгает, вертится. Мы - зрители, наблюдающие из окон.
И вот она, вытянув руки, начинает жонглировать-манипулировать тяжелой винтовкой. Она, естественно, по законам физики вырвалась из рук, отскочила, ударилась обо что-то и - прозвучал выстрел! Конечно, никто такого не ожидал, оттого испуг наш был во много раз сильнее, чем от обычного выстрела.
Выстрел в военное время, да еще ночью - сигнал тревоги. А что за этим следует, можно представить. Немедленно появился отряд, поднятый по тревоге. Перепуганную насмерть часовую увезли куда-то. Но и на сей раз обошлось. Тому способствовали обстоятельства. Наутро наша часть срочно снялась с места, и мы уехали на другой участок. Обстановка на фронте осложнилась, и Верочкина шалость отошла на задний план.
Ох, Верочка-хохлушка! Я уже говорила, что она вообще ничего не боялась. Мы заражались ее оптимизмом. Помню, как-то шли на дежурство лесной опушкой в соседнее село, и обстреляли нас из лесу бандеровцы. В таких случаях мы, естественно, падали на землю, искали какое-то укрытие - бугорок или ямку. А Верочке хоть бы что! Она прыгала, кривлялась, кричала бандеровцам в лес проклятия, ругала их на чем свет стоит! И это ей сходило!
Она твердо заявляла нам, что знает свою судьбу: ей в этой жизни предстоит нарожать штук пять-шесть деток! Так что умирать она не собирается. Всегда любила петь: "Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела…"
И в самом деле, демобилизовавшись после войны, уехала она в свою родную Украину и нарожала деток. Таких же, наверное, веселеньких.
Наш старшина и повар Филипп
Нам очень повезло со старшиной. Этот добрейший человек прошагал и проехал с нами от Сталинграда до Восточной Пруссии.
Среднего роста, плотный, крепкий, подтянутый и очень подвижный. Нос - пуговка, глаза - щелочки, а вот голос! О! Настоящий командирский голос! Команды отдавал он четкие, ясные, уверенные. И мы их выполняли четко и беспрекословно.
До сих пор слышу его голос по утрам, особенно когда не хочется вставать: "Подъем!" - и сразу вскакиваю.
Старшиной он был по призванию. В чем заключались его обязанности по уставу как старшины роты - я не знала. Но делал он абсолютно все, как хороший хозяин в большой семье. Обустраивал наше временное жилье, обеспечивал самым необходимым, заботился о тепле, относительном уюте, обмундировании. Следил за выполнением распорядка дня, проводил утренние и вечерние построения. Он вникал во все наши проблемы, интересовался здоровьем, питанием, хотя для этого у нас были и врачи и интенданты. Никому не доверял нас, особенно девушек.
При постоянных перебазировках он следил за погрузкой и разгрузкой вещевого имущества. А в первую очередь старался поудобнее разместить нас на машинах. А о каких удобствах можно говорить, если грузовые машины заполнялись доверху, накрывались брезентом, а сверху - мы, укутанные в тот же брезент.
А в дороге чего только не случалось с нами!
Помню, как-то ночью трясемся по разбитой дороге, и вдруг я слышу глухой стук, падаю, стараясь при этом уцепиться за что-нибудь. Под руки попадается не то провод, не то веревка. Опомнилась и не соображу, где я. А лежу я на кабине грузовика, но кабина почти у земли, в яме. А кузов где? Кузов наверху, надо мной.
Где же девчата? Нас наверху было трое. А, вот они где! Барахтаются в грязи, встают, слава Богу, живые.
Шофер, слышим, кричит из кабины: "Девчата, вы живы? Где вы?" Отвечаем: "Здесь мы, здесь!" Открыть дверцу кабины он не может, заклинило. Через разбитое стекло кое-как вылазит. С ним в кабине сидел наш офицер-интендант. Спросонья и от страха он слова сказать не может, но тоже цел. Обошлось.
Колонна, следовавшая за нами, остановилась. Помогли вытащить машину, и опять дороги… дороги… дороги… Впереди бой. Видны вспышки на небе, слышатся глухо отголоски канонады и отдельные взрывы. Все обычно. Мы на фронте.
Вспоминается многое. Случилось опять же в дороге и еще одно событие, которое едва не окончилось для нас трагически.
Ехали вроде мы по нормальной дороге, даже почему-то не разбитой. Опять же ночью. Не помню, то ли луна освещала, то ли снег дорогу подсвечивал. А что для шофера может быть лучше: дорога просматривается хорошо, ни ям, ни ухабов.
Ехали на довольно большой скорости. Наша машина возглавляла колонну. Мы, девчата, как всегда, наверху. И вдруг я почувствовала какую-то тревогу, ничем пока не обоснованную. Вглядываюсь вперед, в дорогу, и она мне показалась какой-то странной, нежизненной, что ли. Совсем ненаезженной. На ней не видно ни одного следа. Стало жутко, как-то нехорошо на душе. Почудилось, будто едем в какой-то неизведанный край, таящий опасности. Девчата тоже почувствовали неладное, стали оглядываться по сторонам. От страха я нервно забарабанила по крыше кабины. Шофер резко затормозил, так что мы чуть не вывалились из машины, высоко подпрыгнули и попадали друг на друга.
Наш шофер выскочил, побежал назад навстречу идущим за нами машинам, замахал руками, чтобы остановились. Колонна затормозила. Мы сидим, ничего не понимая. Ребята побежали куда-то вперед, мы тоже выскочили и побежали за ними. И что же видим? Впереди, метрах в 30, глубокий овраг, а на дне его рухнувший мост.
Эта опасность была реальной еще и потому, что дорога шла на подъем и никакого оврага шофер не увидел бы, пока вплотную не подъехал к пропасти. Так что мы были, так сказать, на волосок от смерти.
После тяжелых, длительных переездов хотелось подольше остаться в каком-нибудь населенном пункте - отдохнуть. Удавалось такое не часто. Война подходила к концу, и продвижение наших войск было стремительное.
На отдыхе старшина нас жалел и никаких строевых занятий не устраивал. Мы, девчата, были освобождены от этого, но ребят наших он гонял по всем правилам. Мы же, пользуясь его поблажками, часто нарушали "уставные отношения" и шутили с ним при каждом удобном случае.
Самый любимый человек у нас в роте - повар Филипп. Балагур и весельчак. Шутки и прибаутки сыпались из него, как из рога изобилия. Был толстенький, маленький, быстрый и проворный.
Надо сказать, что повар в воинской части, почти на передовой, это совсем не то что повар, допустим, в заводской столовой. Тут умением сварить борщ или кашу не обойдешься. Требуются другие качества. У нашего Филиппа они были. Он умел все.
При артобстреле, при сильном проливном дожде, в пустом поле или в лесу наш Филипп, быстро сориентировавшись на местности, находил для своего "орудия"-кухни удобное местечко, и, несмотря ни на какие трудности, она вовремя распространяла аппетитные запахи и поднимала настроение. Мы были уверены: если Филипп с нами, то, что бы ни случилось, что бы ни происходило вокруг, с голоду не помрем.
Кухня - это огромный котел, вмонтированный в печку. Это сооружение прицеплялось к грузовику. Котел укреплялся на довольно высокой подставке. Филипп с огромным половником-черпаком взбирался к котлу по лесенке несколько раз в день. И по строгому распорядку дня он изо всех сил бил по котлу этим железным пудовым половником. Мы говорили: "Колокол звонит!" - и, хватая котелки, бежали к котлу. Один за другим подходили к Филиппу, протягивая вверх свои котелки. Он их брал, наливал борщ или накладывал кашу. Еда была однообразной, но готовил он очень вкусно! Борщ по красоте своей и по вкусу мог вполне претендовать на первое место в любом ресторане. А каша! Кусочки сала или мяса, поджаренные с луком, издавали такой аромат, что не захочешь, а съешь. Никогда после я не могла приготовить так вкусно! А может, в то трудное время мы умели ценить и самую малость, отпущенную нам судьбой?
Прежде чем наполнить котелок, Филипп обязательно хохмил, как мы тогда говорили; что-то веселое, доброе, остроумное находил для каждого из нас. Смотреть на него надо было, высоко задрав голову. Его почетное место возвышалось над нами метра на полтора, и ему приходилось наклоняться, чтобы взять протянутый котелок, потом опять опуститься, чтобы отдать его уже наполненным.
- Слышишь, сержант, - кричит он, - передай Сашке, чтоб не приходил. Обед ему сегодня не полагается: вчера съел две порции.
Этот Сашка - близкий друг Филиппа - всегда ворчал, что тот ему не доливает, что он скоро "ноги протянет" с голодухи.
- Эй, рыжий-конопатый! Ты обещал мне дров наколоть. Что? Завтра? Ну вот завтра и приходи, а сегодня давай бери ноги в руки и тикай отсюда.
Рыжий в очереди - последний, и у Фильки есть время потрепаться на его счет. Мы, конечно, тоже принимаем участие. Каждый подшучивает над нашим рыжим и друг над другом. Отключаемся, так сказать.
Никто не видел Филиппа спящим. Он всегда возился около своего котла. Постоянных помощников у него не было, а временные были. Как правило, к нему посылали в помощь так называемых штрафников, получивших наряд вне очереди за мелкие нарушения дисциплины. (За крупные были другие взыскания, но я таких не помню.)
О, надо было видеть, как он ими командовал! И надо было слышать, как он блистал остроумием и вволю наслаждался хоть и временной, но властью! Гонял своих помощников за дровами и продуктами, заставлял колоть дрова, распекал за малейшее опоздание, за плохо почищенную картошку, за плохо начищенный котел. За день здоровые ребята-бойцы так уставали, что шутили: "Лучше на передовую, чем к Фильке".
Моя первая с ним встреча состоялась, конечно, около котла. Он всех знал по имени, по отчеству, а тут оторопел, замер. Было от чего. Пришла я к ним в роту такой худой, просто прозрачной, как говорили про меня, "без слез смотреть нельзя". И вот я протягиваю ему свой котелок, очень смущаясь, а он не может оторвать от меня взгляда. Потом молча, медленно наполнил до краев протянутый ему котелок, рассчитанный на две порции, и бережно протянул его мне. И продолжал давать мне двойную порцию до самого конца войны. А я, в свою очередь, все содержимое этого довольно объемного котелка съедала, не оставляя ни капельки и ни крошечки.
Впоследствии я узнала, что семья Филиппа была в оккупации на Украине. Долгое время он мучился гнетущей неизвестностью. И как-то на дороге войны встретил своего земляка (мир на фронте тесен). Тот сообщил Филиппу о гибели его троих дочерей и жены. Их всех после издевательств расстреляли во дворе дома, а дом сожгли.
Говорят, сначала он запил, но потом надел на себя маску шута-весельчака и убивал себя на работе.
Много лет прошло, а я не могу забыть этого удивительного человека и преклоняюсь перед его мудростью, добротой и лаской к людям!
Золотые люди были на фронте! Уж я-то хорошо это знаю!
Друзья-однополчане
"Цыганы шумною толпой по Бессарабии кочуют…" Это и о нас. Только не по Бессарабии, а от Сталинграда - в Донбасс, потом на Украину, с Украины - в Крым. Летом 44-го нас перебросили с 4-го Украинского фронта на 3-й Белорусский фронт, в Белоруссию. Из Белоруссии - в Литву, из Литвы - в Восточную Пруссию.
Так что наша жизнь - постоянные переезды.
Мы так привыкли к перебазировкам, что если вдруг приходилось стоять в каком-либо населенном пункте больше 2–3 недель, то не терпелось поскорее опять трястись пусть по изрытой дороге, мерзнуть, мокнуть под дождем, уставать, но знать, что мы движемся вперед. А значит - к Победе. Сидеть и ждать - это не для нас.
Часто шутили: "Вот кончится война, как жить-то будем на одном месте?" "Уйду к цыганам", - находил кто-то выход. "А тебя они не примут - рыжие и курносые им не нужны".
У нас в роте связи был один цыган. Рапота Николай. Жгуче-черные глаза - озорные, хитрые, умные! Кудрявые густые волосы, быстрая походка, легкие, свободные движения - все это выдавало в нем человека вольного как ветер.
Он очень хорошо знал свое дело. Обрыв связи в любой точке находил быстро и безошибочно. Посылали его в самые опасные места, и он всегда возвращался жив и здоров. Ходил он обычно с напарником. У того была очень смешная фамилия - предлог для всяческих шуток - Бут. Маленький, сухонький, и, когда они шли радом, это выгодно подчеркивало красоту одного и незаметность другого. Но Рапота именно Бута всегда брал своим помощником.
Рапота одно время был личным шофером командира полка. Случилось так, что довольно долгое время связистам не удавалось восстановить повреждение на линии. Командир полка, взбешенный, вышел из штаба, сел в машину и крикнул: "Гони скорей!" Естественно, шофер спросил: "Куда?" "В бардак", - был приказ. Рапота не осмелился переспросить и молча погнал машину. Через некоторое время остановился. "Приехали, товарищ полковник!" - доложил Рапота. "Куда приехали?" - "В роту связи, товарищ полковник!" - отрапортовал Рапота. "Молодец! - засмеялся полковник. - Благодарность тебе за сообразительность!"
Вскоре Рапота погиб при артобстреле. Мы не видели, как это произошло, потому что он был откомандирован в один из авиабатальонов. Очевидцы рассказывали, что Рапота сгорел в машине, которая взорвалась от снаряда.
Накануне нам всем объявили благодарность командующего 3-м Белорусским фронтом за успешное проведение операции. Конечно, мы в этой операции непосредственного участия не принимали. Мы "осуществляли бесперебойную связь" - так было отмечено в приказе. А связь на фронте играла далеко не последнюю роль.
1944 год. Идет наступление на всех фронтах. Настроение прекрасное, так сказать, победное. Мы уже на подступах к Восточной Пруссии. Днем и ночью слышна канонада, взрывы. На горизонте - зарево.
В армии в распорядке дня есть так называемый "свободный час". На фронте, конечно, распорядок часто нарушался. Можно сказать, что его вообще не существовало. Ну а если выпадал такой, то мы старались его использовать как можно интереснее. Быстро переделав свои "домашние" дела, бежим на спевку. Находим удобное местечко: летом - на траве под деревьями, зимой - тоже нет проблем. К бытовым удобствам мы непривычны, главное - общение. Усаживаемся в кружочек. Откуда-то появляются ящики, доски, с успехом заменяющие кресла и стулья. Со смехом и шутками стараемся занять местечко поудобнее. И начинаются байки, подшучивания, анекдоты, интересные случаи, а потом - обязательно песни! И патриотические, и строевые, и лирические, и народные - все вперемежку со смехом, перебивая друг друга, искажая и текст, и мелодию.
Радуемся, что удалось собраться вместе, и очень ценим этот коротенький отдых, будто он - последний.
На наших сходках мы избегали говорить о грустном. И если как-то непроизвольно разговор переходил на тему печальных или трагических событий, то говорилось это легко, с юмором, с шутками. Трудно было поверить, что эти бойцы попадали в такие ситуации, из которых, казалось, не было выхода.
Помню грустно-веселый рассказ об одном далеко не веселом случае, который едва не стоил жизни рассказчикам.