* * *
По ночной Волге, среди черных берегов спускается по течению огромный факел подожженного фрицами нефтетанкера. Полыхнул взрыв.
Когда возвращаемся обратно, нагруженные бомбами, видим плывущее гораздо ниже по течению огненное пятно.
Отбомбившись, разворачиваемся над Сарептой, ложась на обратный курс. Машину так тряхнуло, что я думал, пробью головою фонарь кабины. Грохнуло где-то справа и ниже самолета.
В голове гул, перезвоны. Моторов не слышно совсем. Но… летим. Или нет?.. Да, летим. Без моторного рокота. Только в кабине кислая гарь. Командир на месте, за штурвалом. Сгорбился. Быстро оглядывается на меня. Белый-белый овал лица, а вполлица не глаза, а огромные черные… фары. Ну да, соображаю… очки.
Самолет рыскает из стороны в сторону, то выше, то ниже. Сквозь перезвоны в голове и проявившийся шум моторов слышу, как Витя запрашивает у командира эскадрильи разрешение на вынужденную посадку.
Приземлились севернее Дубовки, прямо на дорогу, ведущую к Камышину. Взрывом зенитного снаряда повредило тяги управления и бензопровод. Еще теряя высоту, командир вызвал техпомощь.
Пока ожидали прибытия технарей, случился любопытный эпизод. Зоркий Вася заметил, что по дороге, направляясь на север, пылят две машины - легковая и грузовая, полуторка.
По команде Виктора мы встали поперек дороги, изготовив пистолеты. В легковушке оказался какой-то представитель местной власти с семьей, в полуторке набит скарб, включавший два платяных шкафа. Основательно сматывал удочки чинуша! Пропуска, разрешения на эвакуацию у него не было. Явный признак паники. Пытался было начальственно рыкнуть на нас. Но Витя так вмазал ему, что он скис совсем. Жену с ребенком пересадили в кабину полуторки и разрешили ехать дальше на Камышин. А этого - в легковушке - развернули назад, восстанавливать советскую власть на местах.
Когда прибыли технари во главе с грузным воентехником 3-го ранга, мы, поспав всласть… играли в горелки, бегая вокруг нашей "пешки".
Воентех, добродушно понаблюдав за "экипажем машины боевой" и выслушав доклад Виктора, изрек:
- И-ех, вам бы, детки, к мамам надо поближе. За подол бы мамкин подержаться, а не за штурвал или пулеметы…
- Ну, ты, дед, не очень, - взъерепенился Вася, - к вашему сведению, товарищ воентех, вот этот парень, указал он на меня, - лучший бомбардир нашей эскадрильи, а наша эскадрилья - лучшая в ВВС!..
- Трепачи и игруны вы лучшие в ВВС! - улыбнулся "дед" (лет сорока) и, махнув рукой, начал распоряжаться ремонтом.
Закончив восстановление нашей "птицы", техник хлопнул по плоскости.
- Если вы, орлы, дотянули сюда на этом решете, то долго летать будете, - сплюнул трижды через плечо. - Машина в порядке. Летите, орлята, сталинские соколы! Побивайте рекорды и бейте гадов фашистов! Будь жив, мальчик! - И он сдвинул мне шлем на нос. - Бом-бар-дир!..
И уехали наши спасатели. А мы полетели дальше и выше - заштопанные.
Доброму, душевному пожеланию того авиатехника не суждено было сбыться. При возвращении с задания наш полк был атакован "мессершмиттами", сопровождавшими большую группу "юнкерсов", шедших то ли на Саратов, то ли на Куйбышев. А мы шли пустые, сбросив бомбовый груз и изрядно поистратив пулеметные боеприпасы в районе между Волгой и Доном.
Сколько помню, Вася поджег первого из атаковавших нас "мессеров". Во всяком случае, хорошо помню, что тот, выходя из атаки, поволок за собою шлейф. А вот второй, третий или четвертый (не разобрать было в этой непрерывной карусели) что-то нарушил в тягах управления. Руль высоты заклинило, вероятно. И "пешка" наша пошла по наклонной к Волге. Помню команду Вити: "Покинуть машину!"
Справа внизу, над самой рекой, купол парашюта - Вася выбросился. Мне, чтобы выброситься, надо было либо дождаться, когда командир покинет машину, либо перелезать через него.
Фонарь над кабиной был полуоткрыт… Стремительно надвигался берег реки… Высота "200" на высотомере - последнее, что помню.
Приземление
Ноябрь 1942 года - март 1943-го
Ослепительно белое небо. Душная тишина. Все болит. Шлем, комбинезон, унты, перчатки - чугунные. Давят - не пошевельнуться. И пресс на груди, на ногах и руках. Скосил глаза направо - белая степь. Налево мужик какой-то сидит… на кровати. Голова, рука забинтованы. На коленях раскрытая книга. Читает… Это не наш мужик… Где я?.. А Витя, Вася - где?..
Курить хочу. Никогда не хотел. Мальчишеские забавы с курением были очень краткими и неприятными. В училище и в части вместо курева брал добавку сахара. Так, изредка, за компанию брал в зубы папиросу, чтобы взрослым казаться. А сейчас хочу курить.
- Закурить… дай, - говорю мужику.
И ухом не повел. Читает. Музыка тоненько, издалека.
- Дай закурить! - говорю громко.
Мужик шевельнулся, огляделся. Смотрит на меня задумчиво. О, в глазах мысль появилась. Заискрились. Заулыбался:
- Эй, корешок! Никак, опять очнулся? - Голос бархатистый, низкий. - Ты чего?..
"Опять"… При чем здесь "опять"? А что было до "опять"?.. "Мессер" на хвосте… Берег реки запрокидывается… Число "200"… Бело-зеленое число на черном. Не число, а деление, деленьице…
Мужчина наклоняется надо мною:
- Ты чего, парень?
- Курить хочу! Дай закурить! - кричу.
Много дней спустя Борис (так звали однопалатника) рассказал, что "крик" мой он едва разобрал, вплотную приложив ухо к моим губам.
- Эт-то можно! Это пожалте! - обрадовался Борис, подавая мне папиросу.
Или потому, что это была первая затяжка дымом или, скорее, протест организма, папиросу вышибло приступом кашля с кровью.
Папироса лежала на полу, а по мундштуку ее, как в трубочке термометра, поднималось красное.
Боря быстро заковылял из палаты.
* * *
Уж такая тягомотина - дни, ночи, месяцы в госпитале. Все это страшно усугублялось вестями с фронта, сообщениями о тяжелых боях на Волге, под Сталинградом, в самом городе.
По крохам, по отдельным деталям, сообщенным однополчанами, навещавшими меня, восстановил картину катастрофы нашего славного экипажа.
Наша "пешка", потерявшая управление, по довольно отлогой нисходящей грохнулась на левом берегу Волги в районе Быково. Значит, перетянул ее Витя через реку. Стрелок наш, Вася, успел покинуть самолет. Однако погиб парень - то ли расстрелянный на парашюте, то ли неудачно приводнившийся, запутавшийся в стропах. Командира нашли в 50 м слева впереди от самолета, всего изломанного, окровавленного. Меня не нашли сразу, но, вернувшись, обнаружили… в самолете, на своем месте. Фонарь был сдвинут, кресло мое, сорванное с цапф, пробило днище кабины. Сидел я, запрокинувшись назад, вцепившись рукой в борт открытой кабины. Обе ноги сломаны, а в остальном - целехонький. Лицо - как гипсовая маска, и тонкая струйка крови из-под шлема по щеке. Кожа на голове лопнула немного.
Витя умер в госпитале через два месяца.
В начале и в конце зимы 1942/43 года две вести озарили мрак пребывания в "юдоли скорби".
Папа - мой папа, расстрелянный, по сведениям "доброхотов", в 1937 году, - воскрес, возник из небытия!!! И было материальное подтверждение этого дивного воскресения - треугольник письма на двойном листке ученической тетради в клеточку, отправленного им самим (!) из госпиталя перед возвращением (?!) на фронт.
Папа сообщал, что, "смыв свою вину кровью", направляется на передовую рядовым бойцом. Вырисовывалась схема его судьбы последних пяти лет: лагерь - штрафбат - госпиталь - опять фронт (который раз в его многострадальной жизни!).
Не описать горько-солнечной радости, пережитой мною с получением этой вести, пересланной мамой. Состояние мое начало круто улучшаться.
А тут - победа под Сталинградом! Раздробили, смяли группу Паулюса. Ну, так жить можно и даже нужно. Надо скорее выписываться, и в полк, к ребятам. Засуетился я, заковылял по кабинетам врачей, старался без костылей, с палочкой. Надоел им донельзя. Некоторые, не выдержав, орать начинали. Несколько раз меня посылали… не в полк.
- Не следует торопиться, мальчик, - увещевал меня седенький военврач, сухонький старичок, - вот подлечим вас, подправим, а там видно будет…
- Не мальчик я, товарищ военврач второго ранга! Я - старший сержант, штурман! Мне летать, воевать надо.
- Ну кто же спорит? Конечно, старший сержант… и этот… штурман. Даже сокол, я бы сказал. А относительно летать… там видно будет.
- Куды, торопыга, рвешьси? - причитала санитарка тетя Паша, присев у моей койки. - Тебя с тово свету достали. Лечут, стараютца доктора, а ты вспять лезешь!..
* * *
Из госпиталя наконец-то вырвался. Однако вторая комиссия (летная) не допустила меня к полетам. Приземлился я, очевидно, окончательно.
Встреча с однополчанами была теплой чрезвычайно. Правда, летный состав изрядно сменился: многие выбыли по ранению или… насовсем. На их место поступили новые.
До получения допуска к полетам определили меня в команду по снаряжению боеприпасов к авиационным пулеметам, по проверке авианавигационных приборов. В наряды ходил.
Надежда на допуск к полетам чахла - сами врачи считали это маловероятным. Наземное существование - вместо радости и благодарности судьбе, подарившей мне его, - угнетало меня. Особенно тяжко было переносить моменты взлета и посадки самолетов. Физическое ощущение обескрыленности. Все это усугублялось явно преувеличенным чувством неполноценности собственного вклада в общенародную борьбу с фашистами.
Размышления эти привели меня к решению "дезертировать"… на фронт. Схема была проста: оставив личные документы в части, "нарываюсь" на патрулей в гарнизоне - пересыльный пункт, где собирают всех "беспачпортных", - маршевая рота - фронт.
* * *
Все так и было. Заменив погоны (их только что ввели в армии) с сержантскими лычками на погоны рядового, оставив в казарменной тумбочке красноармейскую книжку, двинулся я на базар. Естественно, был задержан первым встречным патрулем и препровожден на пересыльный пункт. Представился там как солдат, под своей фамилией.
Пошли занятия по стрельбе, строевой подготовке, тактике стрелковых подразделений вперемежку с хозработами и нарядами.
На четвертом (!) ярусе нар в дощатой казарме впервые встретился с "автоматчиками" - так на солдатском жаргоне называли вшей.
Шло формирование маршевых рот. По достижении численности по штату рота отправлялась в действующую армию, на фронт.
Народ тут был собран самый пестрый: отставшие от своих частей на марше, эвакуируемые из оккупированных областей, базарные "барыги" без документов, вполне смахивающие на настоящих дезертиров. И по возрасту были очень различны.
Однако недолго музыка играла. Под вечер четвертого-пятого дня вызвали меня на выход. У тумбочки дежурного стоял… комиссар нашего полка. Выразительно, пристально глянув на меня, молча расписался в гроссбухе дежурного о "получении" меня в собственное распоряжение.
Зачеркнул в графе "звание" слово "рядовой", надписал сверху: "старший сержант".
- Марш за мной, старший сержант! - сказал и направился к выходу.
Вслед голоса из полутьмы барака:
- Вызволили парнишку-то…
- Шпиена, поди, словили…
- Хрена там! Поди, сынка нашел…
- Не-е… тут чо-то не то - скрывался, вишь: грит - рядовой, а всамдель - сержант старшой…
Переучиваюсь на "Бога войны"
Апрель 1943 года - июнь 1944-го
Обстоятельный разговор с комиссаром в машине по дороге в часть и с командиром полка по прибытии на место дислокации. Я проникновенно пытаюсь убедить их, что мое место не в БАО (батальон аэродромного обслуживания), куда меня хотят определить, а на передовой.
Они вдвоем - не менее проникновенно и задушевно - уговаривают остаться в полку, в БАО. Разговор заходит в тупик. Собственно, они имели право просто приказать, и все. Здесь сказалось их доброе отношение ко мне.
Через несколько дней меня опять вызвали в штаб полка. Собеседники те же.
- Мы тут посоветовались (впервые услышал эту сакраментальную фразу)… - сказал комиссар, - посоветовались и решили направить тебя в военное училище, старший сержант.
- Я уже учился в училище, товарищ комиссар!
- В училище другого профиля. Сейчас не 41-й год. Горячку пороть нечего! С твоим образованием (я к тому времени, еще обучаясь в авиаучилище, сдал экстерном за 9-й класс) надо поступать в офицерское училище. Фронту нужны офицеры! Кстати, и подрастешь немного, - высказался командир полка майор Эрлих, - это приказ. Выбирай: Горьковское зенитной артиллерии, Ульяновское танковое или Ленинградское артиллерийское.
Мне было все равно. Уже ни в какое училище я не хотел. Хотел на фронт, считая, что там я нужнее, и (святая наивность!) надеясь там - на многотысячекилометровой передовой! - попасть в часть, в которой воевал папа. Но приказ есть приказ. Последнее из предложенных училищ я выбрал только потому, что знал: оно - бывшее Константиновское юнкерское, в котором учился (еще до революции) папа и учился (или преподавал) дедушка. В какой-то мере сыграло роль в этом выборе и бытовавшее в армии мнение, что артиллерия - самый умный род войск.
И снова учеба…
* * *
Первое ленинградское ордена Ленина Краснознаменное училище имени Красного Октября - передохнешь не раз, бывало, рапортуя во время дежурства. Да если еще добавить к этому: "Дежурный по первой батарее первого дивизиона (далее название училища)… курсант первого курса имярек. За время дежурства никаких происшествий не произошло (или произошло то-то)" - в горле пересохнет!
И понеслось: теория артиллерийской стрельбы, внутренняя и внешняя баллистика, материальная часть артиллерии, артиллерийские приборы, топография, кавалерийская подготовка и многие другие предметы.
Курс обучения был сам по себе достаточно сложен. А порядок, дисциплина в училище, уровень боевой подготовки определялись особым положением этого училища в системе военно-учебных заведений страны. Это было старейшее из артиллерийских училищ русской армии. В свое время его оканчивали: маршал Говоров, главный маршал артиллерии Воронов, маршал артиллерии Казаков и многие другие русские военачальники. Наконец, все преподаватели и курсовые командиры были выпускниками этого училища - кто задолго до революции, кто уже после нее. И неукоснительное следование старым традициям училища.
Не пройди я первую "обтирку" в авиационном училище, туго бы мне пришлось.
- Курсанты! - рубил командир батареи майор Жабенко. - Помните: когда по коридору идет офицер, вы должны дать ему проход шире, чем ширина коридора!
На занятиях по кавалерийской подготовке начальник цикла полковник Кузякин - бывший кавалергард, бывший преподаватель Высшей кавалерийской школы царской армии - превращался в какой-то бездушный механизм по обучению. Ошибка всадника или коня (значит, всадника тоже) вызывала удар хлыста по бедру всадника!
- Выпускник Первого ЛАУ, - наставлял начальник училища генерал Матвеев, окончивший училище в 20-х годах вместе с Вороновым, - должен быть таким же отличным кавалеристом, как и артиллеристом.
- Допускается, - говаривал начальник цикла артиллерийской стрельбы полковник Бенуа, в прошлом граф, кавалергард, офицер Генерального штаба царской армии, - допускается, что в теории артиллерийской стрельбы юнкер… пардон-с… курсант нашего училища должен понимать чуть меньше, чем Господь Бог, Николай Николаевич (имея в виду главного маршала артиллерии Воронова) и один из присутствующих здесь военных (явно имея в виду себя).
И рядом с этим, составляя какое-то единое целое, продуманное, проверенное вековой практикой, присутствовали чрезвычайно высокие культура и уровень преподавания, уважительное отношение к достоинству каждого в отдельности. Правда, последнее больше проявлялось во внеслужебное время (которого было так мало!). Впервые после разлуки с папой я вновь познавал культуру общения.
Особое положение училища обусловливалось и тем, что оно все время находилось в поле зрения Н. Н. Воронова, главного маршала артиллерии, представителя Ставки Верховного Главнокомандующего. Воронов, как я уже упоминал, окончил наше училище в 20-х годах, был его начальником до своего отбытия в Испанию, где стал главным советником республиканской армии по артиллерии. Несмотря на колоссальную загруженность военного времени, Н.Н. практически присутствовал на всех выпускных экзаменах по артиллерийской стрельбе.
Курсантский состав был различным по возрасту - от 17 (таких было очень мало) до 30 лет. Общеобразовательный уровень курсантов для того времени был высок. С незаконченным средним образованием единицы. Большинство со средним и незаконченным высшим. Были и окончившие институты. Единственный человек с семилетним образованием - Герой Советского Союза Саша Иванов, старший сержант, фронтовик. Фронтовики, вообще, составляли большинство. Им тоже было очень нелегко привыкать к такой дисциплине.
Для большинства кавалерийская подготовка была одним из самых тяжелых предметов обучения. Как говорили, до училища видели строевого коня только под Чапаевым, в кино. А здесь… Потертости, ссадины, кровоподтеки на ягодицах, внутренних частях бедер (шлюзах) и голенях (шенкелях) освобождения от занятий не давали.
И вот таких "всадников", пропустив через школу манежной и полевой езды, через джигитовку и вольтижировку, выпускали из училища по конкур-иппику, то есть через такую сумму препятствий, на которых сломал шею своей лошадке господин Вронский.
Не выдержавших этого экзамена я не помню. Об экзамене по боевой артиллерийской стрельбе и говорить нечего.
Взаимная помощь, поддержка среди курсантов была совершенной. Это я испытал на себе в полной мере, когда включился в учебный процесс позже однокурсников на три месяца. Потом, догнав их в учебе, сам начал помогать Саше Иванову, Володе Поддубному (сыну знаменитого борца), Мише Абаеву. Миша - лихой донской казак, выросший на коне, очень помог мне в приобретении кавалерийской сноровки, в обращении с конем.
К учебе все, за редчайшим исключением, относились с редкостным прилежанием.