24 марта 78, пятница, Переделкино. Разговор по телефону с соседкой, из которого выяснилось, что Л. З. [Копелев] прочел ей свой новый опус, в котором опять поносит А. И., и что между ними вышла ссора, чуть не до разрыва. У соседки трезвый, добрый и музыкальный ум (не в смысле искусства, а в смысле такта); ничего вульгарнее и бестактнее сейчас, чем ненавидеть А. И. (и писать возражения на "Круг") – нет. А он, видите ли, разоблачает Ветрова и кроме того, что с помощью его изобретенья обнаружили действительного шпиона. Насчет Ветрова я подозреваю, что это поклеп на себя А. И. (чтоб иметь право корить других); а уж насчет изобретенья! То тут уж, даже если и поймали одного шпиона (в чем сомневаюсь), все равно загубили этим открытием миллионы невинных.
18/IV субб., Москва. В эфире – голос Али Солженицыной, защищающей в Западной Европе Алика Гинзбурга. К счастью, в последних ее заявлениях появились и Орлов и Щаранский, а то было неприлично. Все интервью умны и толковы; о работе А. И. и о его образе жизни говорит почти слово в слово то, что написано у меня в "Ключе". Голос сухой и точный и сдержанный.
12 мая, пятница, 1978. Переделкино. Событие – уже неделю как читаю и перечитываю письмо от А. И. Да, да! От него сила, горечь, горе, счастье. От одного почерка. Длинное, щедрое. "Процесс жизни превратился в процесс работы". Просит прощения, что долго не писал, милый, милый, пусть никогда не пишет, я знаю, что меня он любит почти так, как я его. Мне, будто ребенку: "Помните, в день, когда меня взяли, я обещал прийти вечером к Вам, и не пришел. Значит, приду".
Накануне ночью он мне приснился. А написано его письмо мне – в день пожара, 27/III.
Дети учатся английскому. Вот и напрасно так волновались здешние умники.
Я ему 2 здешние дня писала письмо. О пожаре. Обо всем. Он в письме беспокоился, что ремонт – ловушка… Ну, вот и не предстоит ловушка. Я его утешила.
Интересны были Сахаровы, не литературно, а психологически. Он и она пришли в 8 ч. вечера в пасхальную субботу, принесли 2 крашеных яйца: она Люше, он – мне. Очень все приветливо и ласково. Л. устроила хороший стол, все были добры друг к другу. Он не сказал, но мне было понятно, что книга им обоим не понравилась. Несколько дельных фактический замечаний (не Ковалев арестован после взлома в нашей квартире, а Твердохлебов). Но интересно было: А. Д. о себе. Т. к. я о нем написала неудачно, то он понял, будто я его сопоставляю с А. И. или противопоставляю ему. (У меня и в мыслях не было: они и не сопоставляемы и не противопоставляемы; они – "в огороде бузина, а в Киеве дядька".) Но вот в чем суть:
"Вы пишете, что Солженицын взял на себя миссию, задал себе урок, вериги и пр. Я знаю, он считает, что не он взял, а на него Бог возложил. Я же ничего на себя не взял и на меня никто ничего не возложил. У меня судьба особенная, а не миссия. Мною двигали обстоятельства, а не долг. Сначала моя судьба была работать на объекте и делать эту проклятую бомбу. Потом моя судьба – бороться за права. Это обстоятельства так меня поворачивали… Он говорил: "Я на время лютый". А я его транжирю как попало, потому что у меня нет миссии… Ужасная у него фраза, что пусть его сына убьет – он будет продолжать свое дело. Это ужасно. Я никогда бы ни о ком не мог так сказать. Ужасен призыв жить не по лжи. Для меня главное, чтобы люди были живы… Вот Джемилеву дают прописку в Ташкенте, а он рвется в Крым. Значит, опять тюрьма, голодовка и смерть. Я уговариваю Твердохлебова уехать, они ведь его не прописывают даже в Петушках. Он не хочет… Вы совершенно неправы насчет отъездов. Пусть люди едут. Культура явление более сложное, она пересекается".
Такова была суть самой длинной речи А. Д., которую я слышала.
Должна признаться, что речь А. Д. меня удивила. Ведь он знает, что за него, из-за того, что он выполняет свою миссию, гибнут люди. Гибнут ходоки. (В окно из поезда.) Идут в тюрьмы и ссылки друзья (Твердохлебов, Ковалев и мн. др.). Он никого не зовет прямо, не зовет "жить не по лжи", и он не заявляет: "убейте моих внуков, я не умолкну". Но я помню позапрошлое(?) лето, когда Мотя корчился в судорогах у него на руках, умирал, его еле спасли, и все кругом, и А. Д., были уверены, что Моте ГБ сделало укол, чтоб он умер или был искалечен. А. Д. терзался, но не молчал, – какая же разница в этом смысле между ним и А. И.? Никакой. Ведь А. Д. уже знает, что он "неприкасаем", а все кругом – весьма, но продолжает… А. И. проповедует мысли, быть может, и ложные, но он на них настаивает, он за них в изгнание попал (а перед этим здесь терпел муки); у него есть мысль, религия, идея – он проповедник – пророк – художник – подвижник – гений, обуреваемый мыслями. Какая мысль у А. Д. (кроме будущего устройства планеты Земля и других планет, то есть некие мечтания о "космических садах и огородах") – я уловить не могу. Люся произнесла весьма остроумно: "Мы только и делаем, что разлагаем демократическое движение изнутри. Мы всех отговариваем". Это правда: А. Д. милосердно отговаривает, а потом милосерднейше пытается спасти. Но ведь бедствия и бедные люди в стране зависят ни от чьей ни от проповеди, люди пробуждаются сами, и нам следует не только беречь их, оберегать, отговаривать, защищать, но и духовно питать. За духовной пищей они идут и к А. Д., а не только за защитой. И очень жаль, что ему нечего сказать им.
24 июля, день, Переделкино. Прочла 124 № "Вестника"… Очень интересный. Вообще, конечно, из потусторонних журналов это лучший – если пропускать Бердяева, Леонтьева, святых и пр., то все же остается нечто ценное. В этом № – Николай II Солженицына. Многие говорят: скучно. А мне никогда Солженицын не бывает скучен. Скучен царь – амеба, одноклеточное. Написано все как внутренний монолог одноклеточного существа. Впервые мы читаем о 9 января, об императрице – с той стороны, из беспомощной души амебы… Ненависть к образованным, кажущаяся любовь к народу. Назревание Распутина: амеба ждет народного гласа, человека из народа. Но проза (как всегда у него в беллетристике) не безупречна. Он не знает языка того времени; пишет "исключительно"; или "У России свои проблемы" (совсем уж "Голос Америки"); "получилось"!; и мн. др. Напишу ему это.
И замечательно подобраны в этом № материалы о Гинзбурге и о двух фондах, которые слились – Солженицынский для политзаключенных и их семей и Е. Г. Б<оннэр> – для детей. Я рада, что в печати нет между Е. Г. Б. и А. И. розни (после "Теленка"). Очень хорошее письмо А. Д. об Алике, доброе.
…А заболела я из-за Льва. Я не видела его месяца 1/2, он раза 2 звонил, все было мирно и счастливо. Вчера вдруг позвонил и пришел. Оказывается, – я этого не знала, – наша гэбэшная мразь, исследуя материал, который им дала m-me Решетовская, сочинила книгу "Спираль измен Солженицына"; он предавал бендеровцев, доносил на кого-то в лагере – потому, мол, и спасся, и мн. др. на том же уровне. Книжечку выпустило издательство "Прогресс". Ну вот, и там ссылочки на Копелева и Гнедина. Отлично! О, того, что им там приписано, они не говорили. Нет, нет, я верю. Но мерзости, которые говорил об А. И. Лев, я слыхала не один раз; и Сарра и Люша предупреждали его, что докатятся его сплетни до подлых ушей, – так и вышло.
Вообще же мы оба очень старались не потерять друг друга – посмеивались, пошучивали, заговаривали о другом – но я его потеряла давно, а теперь потеряю окончательно. И не только из-за А. И., а из-за того, что он не литератор и решительно ничего ни в чем не понимает. Вообще он мне не по остаткам моих сил.
Он не понимает, что Ал. Ис. вернул мне Митину могилу. Что я вообще восприимчива к художеству, а не к политике. Что в мыслях А. И. о Западе много верного. Что он имеет право на православие – хотя я православия, религии и церкви не люблю.
Еще думаю: Копелев постоянно укоряет меня в фанатизме и недостатке "плюрализма". Может быть. Но ведь меня-то фанатизм не доводил до злодейств: до раскулачивания, до писания доносов. Это его биография, не моя. Меня фанатизм довел до хранения "Реквиема", до "Записок об А. А.", до устройства музея в доме К. И., до "Памяти моего отца", до – крова Солженицыну, до защиты "Архипелага". У меня фанатизм любви к литературе и отстранения от пошлости. Отстранюсь. Я ненавижу Синявского, а он с ним сотрудничает. Но я же не говорю, что Синявского надо убить или выгнать из Сорбонны. Я только отказалась работать в "Континенте", когда "Континент" защищал книгу о Пушкине…Мой фанатизм не кровавый. А вот копелевский… Он при мне (и чужих людях!) кричал об Ал. Ис.: "Я хочу, чтоб он сдох…" Теперь отрицает. "Я сказал: я мог бы его застрелить…" Что ж! Я застрелить Синявского не хотела бы.
Пусть живет – но без меня.
Пусть все они живут – без меня.
Вот мой фанатизм. Сон; работа; деревья; работа; деревья; "Евгений Онегин" и Блок.
И, если надо, Орлов.
И благодарность создателю "Архипелага".
21 августа, воскрес., Москва, утро. Я не вижу вокруг ни одной плодотворной идеи. "Терпимость, – говорит Над. Як. [Мандельштам]. – Без терпимости ничего невозможно". Это так, да ведь терпимость-то должна быть к идеям, к мыслям, а их нет. В 60-е годы (56–65?) общество было окрыленное, потому Самиздат, потому Солженицын. Существовал общественный пафос – пафос разоблачения сталинских зверств, проповедь человечности. Работали одновременно сначала два, потом три гения, обещавшие нам великое будущее (все трое – память о злодействах, плач, воля к человечности) – Пастернак, Ахматова и, наконец, Солженицын. Создавался "Архипелаг". Откапывались старые клады.
И что сейчас? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето
Был мимолетным гостем он!
Пастернак и Ахматова в могиле, Солженицын в разлуке. Пафос общества угас. Совершается доброе дело – великое доброе дело: А. Д. помогает политзаключенным и говорит о них миру. Но в прежние годы он был мыслителем, а сейчас мысли нет, т. е. и у него – нет.
– Конвергенция, – ответил мне на это Евг. Ал. [Гнедин].
Тут я сказала, что поздно, и пора домой… Конвергенция чего с чем? Нашего бюрократизма с их хищничеством? Лесючевского с Профферами?
Конечно, Запад я знаю очень поверхностно – по радиопередачам, по газетам – это уровень низкий. И там, наверное, на поверхности – Юрии Жуковы. А в глубине и интеллигенция существует. Но отсюда ее решительно не видать. Русские же, оказавшись на Западе, либо превращаются в сплошной срам, либо спиваются, либо сходят с ума (и спиваются?) как Толя… Один и остался там в полном своем величии – Ал. Ис. Я не знаю, верна ли его мысль, но он мыслит. И при том не "плюралистически", а избирательно. Ведь главная его мысль – нравственность, а в нравственности какая же плюралистичность?
21 августа, воскрес., Москва, утро. Надежда Марковна [Гнедина] обуяна, разумеется, ненавистью к Солженицыну, но по хорошему своему воспитанию со мною старается не спорить и на эту тему молчать. Я нарочно прочла:
Уж эти мне ошибки гения.
– Это о Солженицыне? – спросила она.
– Да, – сказала я. – О Солженицыне, о Достоевском, о Толстом, о Блоке… Ошибки Достоевского: 1) церковность и антисемитство; 2) ошибки Толстого – толстовство и "Крейцерова соната"; 3) ошибка Блока – "12".
8 сентября 78, суббота, утро, Москва. И наконец, третьего дня – тяжкий вечер объяснения с Р. Д. [Орловой]о Л. З. [Копелеве]. Я подготовилась. Она пришла элегантная, моложавая, умная, добрая, милая. Я объяснила, что я и Л. З. – люди во всем разные; что мы сблизились в пору общественного подъема, а сейчас, в пору распада, нет между нами ничего общего; что его ненависть к классику мне ненавистна, и я с ней мириться не стану; что его невольное участие в "Спирали." (т. е. ссылки на него) – несчастье и позор, от которого никакими не отмоешься опровержениями; что незачем ему было печататься в "Синтаксисе", еще не зная, что это будет за журнал, и зная только, что Синявский – враг Солженицына № 1; что и я, и многие предупреждали Л. З. – не трепать языком при чужих – вот и вышла беда; что я фанатик, потому что каждый писатель фанатик своей мысли, своего труда, а если нет – он не писатель; что все прекрасное на свете есть плод фанатизма (даже младенец), а "плюрализм и толерантность" ни к чему не ведут, они всего лишь основа, способ, обязательное условие, но не цель… Она все это слушала с достоинством и спокойствием, хотя ей было трудно. И даже кое с чем и со многим согласилась. И все-таки наш разговор кончился несчастьем и для меня кое-каким концом. Она меня попрекнула, что я, мол, употребила слово "репортерская шваль", а сама… а они себя приносят в жертву для меня.
27 октября [ноября] 78, Москва, понедельник. Письмо от классика (не мне). Он собирается отвечать на "Спираль.". Он уязвлен. Какая это гнусность – терзать его сейчас, когда он в работе, в своем "Колесе" – наконец.
Ко мне несколько строк, небрежных и мимоходных. Меня это не ранит, потому что ведь никаких "отношений" у нас в действительности не было, он просто испытывает ко мне благодарность и жалость. А сказать ему мне нечего. Зато мне – есть что.
10 декабря 78 г., воскресенье, Москва. Все это время было отравлено заглазной распрей с Л. З. Потому с утра до вечера болит сердце – чего уже давно не бывало – и тяжелая голова.
13 декабря 78, среда, Переделкино. Промучившись дней 5 желанием идти 11 декабря праздновать день рождения А. И. и нежеланием идти туда, потому что хозяин дома взял для чтения и воспоминания Льва – я твердо решила все-таки идти. К счастью, с невралгией и сердцем (т. е. сном) справилась; с работой кое-как справлялась; подготовиться кое-как успела. В понедельник в час мне позвонили, хочу ли? (Так было условлено.) И за мной заехали двое.
Читаю главу. Лупа и свет не совсем согласованы, запинаюсь.
Прочитав, отсаживаюсь на диван.
И вот тут начинается нечто комическое: я не хотела идти сюда из-за того, что сунулся Лев, а прочли его воспоминания только благодаря мне: хозяин не хотел читать их, а слушатели слушать. То ли хозяин за эти дни прознал как-то о нашей вражде и понял свою бестактность, то ли люди действительно устали, но слушать они не хотели. Хозяин за решением вопроса все время обращался ко мне, а я настаивала: читайте! Иначе ни Лев, ни Р. Д. никогда не поверили бы в мою неповинность. Конечно, не приди я со своим чтением, они, вероятно, слушали бы Льва, так что я действительно помешала; но, помешав, я заставила прочесть Льва – притом до конца.
Но сначала слушали самого А. И. – американскую речь.
Потом, в одно мгновение, очень организованно, поставили столы (составили) с вином, чаем, печеньем, тортами. Все приблизились: от стенки за стол. Мне задавали вопросы: а правда ли, что К. И. сказал: если исключат А. И. – я положу билет?; а правда ли, что "Тараканище" – о Сталине; спросили и о "Чукоккале", и о Собр. Соч., и о переизданиях. Об А. И. спрашивали, как приходили за ним на дачу… Нет, вопросы были, но общения все-таки не было.
Затем меня увезли. Что же это было – кто эти люди – нужна ли я им и зачем? – я так и не поняла.
Меня доставили домой в начале 12-го. Включаю "Голос Америки" – и там сообщение о том, что писательница Л. Ч. избрана членом французской секции pen club. За что же? Назвали две повести, упомянуто исключение из СП. Всё.
Так кончился день А. И. С. Начался же он хорошо: к Люше пришел Можаев. Она его любит, и я тоже: талантлив, артистичен поражающе; конечно – хитер, жох-мужчина; но – талант в каждой жилочке играет. Припомнил он – да и мы, – как Дед его слушал, как смеялся. "У меня никогда такого слушателя не было". Вспомнили мы и именинника; Можаев много с ним ездил, глубоко дружил; и вспомнилось нам всем троим радостно – то, другое, доправославное время, когда А. И. был нам ближе. (Хоть Можаев, я думаю, верующий.) Вообще, милы Люше – и недаром! – друзья А. И. предпоследнего призыва. Ну, конечно, я и тем была подкуплена, что Можаев мне с порога сказал: "Ваши Записки об А. А. шедевр" – и еще тем, что и он, как и я, не любит Распутина, находит "Живи и помни" фальшивым, а "Матеру" не мог читать… Исаича же показывал очень смешно, любовно и точно: его спешку, его любовь к своим старым изношенным вещам, любовь к деревне и пр.
Да, 10 лет прошло с 50-летия А. И. Приходил к нам тогда Борис Андреевич, такой же хитрющий, живой, талантливый – и – молодой. А сейчас наклонился поцеловать мне руку – и вижу: голова седая.
18 декабря 78, понедельник, Москва. Вчера у меня была Р. Д. Никчемные наши встречи. "Враги Огарева не могут быть моими друзьями", – писал Герцен. Враги А. И. – моими друзьями тоже не могут быть; она, положим, не Л. З., она не враг. Но она (как и почти весь Аэропорт) – друзья и поклонники Синявского. Какие они мне друзья. "Нужно быть шире!" (общий глас во главе с Л. З.). "Нужно быть глубже!" – мой ответ.
Мы поговорили о № 2 "Синтаксиса". Ей, конечно, нравится, хотя она и согласилась со мной, что в своем журнале печатать статьи о себе не принято. Отношения искусства с жизнью сложны. Но интересно то, что художник, служа искусству, всегда воображает, будто служит жизни – и тогда являются чудеса искусства.
Недаром славит каждый род
Смертельно оскорбленный гений, -
от оскорбленности он хватается за перо, и только тогда рождается искусство. (Т. е. и тогда оно может не родиться, но уж если без этого – оно не родится наверняка. Не об искусстве думали Достоевский, Толстой и автор "Ивана Денисовича", когда писали лучшие вещи.)
7 февраля 79, Переделкино, среда, вечер. Читаю № 126 "Вестника". Ал. Ис. скучен, как-то совсем неудачен. Но это не заноза – что ж! "Красное Колесо" уж, наверное, окажется произведением пестрым; вершина Солженицына – "Архипелаг"… Он не беллетрист, он прозаик.
15 февраля 79, четверг, Переделкино, вечер, пятница. В среду днем, когда я встала (в 5 ч. дня), меня насмерть испугал Володин звонок. Он слушал во вторник вечером выступление А. И. (по случаю 5-летия со дня изгнания), и тот будто бы говорил ужасные вещи об интеллигенции, сказал будто бы: "интеллигентская либеральная сволочь".
– Ваш отец этого не принял бы, – сказал Володя.
– И я никогда не приму, – ответила я.