Ужасные, невероятные слова! Разве может так быть, чтобы люди могли говорить о смерти своей жены, ребенка, родителей, сестер и братьев, - а сами при этом могли еще существовать? Возникает робкая догадка: наверное, лагерная атмосфера делает людей такими дикими, такими жестокими, что им теперь доставляет особое удовольствие созерцание чужих мучений: это приносит им утешение, им хочется увеличить число страдающих. Одно непонятно: почему все они, независимо от возраста и характера, рассказывают одно и то же! Что - всех, кто прибыл сюда, уже давно нет в живых? Это роковое известие. Все мы совершенно подавлены, нас терзают сомнения: неужели они говорят правду?! Иди сюда, друг, посмотри: вот лежат пять-шесть человек в обнимку, сдавленные грузом страдания. Все они плачут: каждому хочется излить свое сердце. Они не хотят снова погружаться в это несчастье, - но слезы мучений льются сами собой.
- Послушай, друг мой, - один человек говорит другому. - Дорогой мой, неужели это правда - и мы уже все потеряли? Неужели у нас уже никого больше нет: ни жены, ни ребенка, ни матери, ни отца, ни братьев, ни сестер? Как это ужасно! Разве это возможно? Разве бывает такая жестокость на свете? Разве может такой садизм - […] тысячи, тысячи людей, и убить их без вины - существовать на земле?
Как были бы мы счастливы, если бы могли быть там все вместе! Как счастливы были бы мы, если бы нас не разделили и мы могли бы бок о бок сражаться с судьбой, как бы страшна и ужасна она ни была! Почему вы, подлые бандиты, разделили, разлучили нас? Почему вы разделили сердца надвое: одну часть - на смерть, а другую половину еще оставили живой. Почему вы разорвали надвое мою душу […] разделить ее судьбу […] Это правда: почему вы […] встретиться в объятиях смерти […] не находить себе места от страданий […]
Трезвый, у которого сначала было ужасное предчувствие […] Теперь у него есть яд - смертоносные таблетки, которые он хранил до последнего момента и не знал […]
Каждый был бы теперь счастлив иметь такие таблетки. Мы бы навеки забылись - и волны прекрасных снов соединили бы нас с любимой семьей.
Вдруг - удар палкой. Моего соседа бьют по голове (видимо, нас слишком много на нарах) - и размышлениям, скорбному нашему разговору пришел конец.
Боль нового брата подействовала на нас так: каждый стал думать о себе, о том, как бы обезопасить самого себя - живя посреди боли и горя.
К нашим нарам подходит новый "лагерный папаша" - высокий светловолосый полный человек и, улыбаясь, обращается к нам, своим новым детям: "Знайте, что я, - тот, кого вы видите перед собой, - ваш блокэльтесте.
- Я представитель […]
[…] можете поддерживать свое тело в живом состоянии […] Через несколько дней ваше тело в глубок[…] и истощится от страшных мук.
Запомните: место, в котором вы находитесь, - это лагерь уничтожения. Здесь долго не живут. Условия здесь тяжелые, дисциплина железная. Забудьте обо всем, помните о себе - тогда вы сможете продержаться. Прежде всего, берегите туфли и сапоги - это первый завет лагерной жизни. Если ты бос - скоро тебе конец. Содержи себя в чистоте. И пусть неизвестно, будут ли у вас еще силы после тяжелого рабочего дня, чтобы привести себя в порядок, - пусть у вас будет хотя бы это желание. Моя речь окончена. Спокойной ночи, мои дорогие!"
После этой речи у нас мало чего осталось в голове: смерть нас не пугает. Она не кажется нам несчастьем. Лишь одно среди сказанного пустило в нас корни - это инструкция, как следить за телом, защитить себя от лишних страданий. А это всех пугало: физической боли все хотели бы избежать. От смертельных страданий все хотели бы уйти.
Эта речь нас утешила и напутала одновременно: утешила своим тоном и испугала своим содержанием. Как выглядит рабочая улица, по которой нас поведут? Кто знает, сколько мук нам придется вынести, пока мы не найдем последнего избавления? Кто знает? […]
[…] уже от всего и проникают во внутренний мир, ввергают в […] пучину страданий, которая снова охватила […]
Вдруг слышим: кто-то поет. Мы сошли с ума! Что здесь происходит? Здесь, на этом кладбище, - песнь жизни, на острове смерти - живой голос? Неужели здесь, в лагере уничтожения, кто-то еще может петь, а кто-то другой - слушать? Как это возможно?! Мы, видимо, попали в мир демонов, где все делается наоборот.
В бараке переполох. Все разбегаются, чтобы как можно быстрее залезть на нары. Это явились Stubedeinsten - те самые "защитники" наших матерей, жен и сестер. Они кидаются с тяжелыми палками на перепуганные, изнуренные долгим днем работы человеческие тени. Чего они хотят от этих несчастных? Почему бьют без разбора ни в чем не виноватых? Одному разбили голову, другого покалечили - а ты не можешь ничего сказать: если попытаешься их остановить, бросят на землю и тебя, как омерзительное чудище, и будут топтать ногами - и так […], мои дорогие сестры. Горе моим братьям, которые пытаются найти в вас утешение, горе детям, которым нужна материнская нежность. Страшно осознавать, что именно вы, оказывается, должны о них позаботиться.
Они подходят к нашим нарам и делают дополнения к лекции блокэльтесте. Они рассказывают и показывают нам, как вести себя с ними и на работе. Мы должны стать автоматами, двигаться лишь по их воле. Не дай бог сделать хоть шаг не так или ослушаться, как они станут бить вас тяжелой палкой, которая сделает вас такими ничтожными, такими жалкими, что во второй раз вам будет уже не подняться.
Каким горьким ни был бы этот яд - он не может больше воздействовать на нас. Он не путает нас и не вредит нам. Мы ко всему готовы и бесстрашно пойдем в страшное завтра.
Отталкивающее, пугающее впечатление производит на нас всех отправление физиологических потребностей в бараке - прямо напротив нар. Скоро и это нам придется научиться выносить. Как страшно, как ужасно! Мораль и этика здесь тоже умерли.
В бараке становится тихо: все укладываются на нары и погружаются в глубокий сон.
Только на тех нарах, которые заняты недавно, люди - только что ставшие братьями […], их семьи уничтожены никак не могут найти покой, сон не приходит к ним.
[…] Смотри, друг, как они лежат […] боли и мук на лице каждого из них. Один кричит, другой плачет во сне […] все стонут - еще раз переживают трагедию прошедшего дня. Во сне, когда человек наедине с собой, больше чувствуется огромное, безграничное горе. У кого-то на лице появилась счастливая улыбка - наверное, снится семья, с которой его разлучили. Все спят.
Первая ночь миновала.
Всех поднял звон лагерного гонга. Нас, вновь прибывших, сразу выгоняют на улицу: мы должны еще пройти тренировку перед построением.
Снаружи еще темно. Падает мокрый снег. В лагере шум: из бараков на построение тянутся номера. Всех пробирает холод: мы босы, на нас лагерные робы. Выкрики: "Разделиться, построиться в шеренги!". Нас готовят к построению, блокэльтесте дает последние указания: что надо делать по той или иной команде. Мы быстро осваиваем эту премудрость.
[…] с желтой повязкой на руке - капо, глава команды, это человек, который волен с каждым из нас делать все что хочет. Он распоряжается твоей силой, твоей личностью.
"[…] чтобы вы были хорошими работниками. Помните только одну вещь: если кто-нибудь попробует у вас отобрать сапоги - не отдавайте. Если вы слишком слабы, чтобы силой удержать их, - хотя бы запишите его номер. Пусть делает все, пусть убивает вас - но только не отнимает сапоги: это источник жизни, это залог существования".
Занимается день. Перед каждым бараком вырастают большие массы построенных в ряды людей. Начинается шум. Вот раздают последние распоряжения. "Смирно! Шапки снять!" Величественно подходит человек из низших чинов - это блокфюрер, командующий построением. Он считает выстроившиеся ряды и подписывает бумажку: количество номеров, стоящих здесь, сходится с тем, что на бумаге. "Шапки надеть! Вольно!" Построение окончено. Он идет дальше, к следующей застывшей толпе, чтобы проверить, все ли в порядке. Мы провожаем их взглядом. Они, военные с хорошей выправкой, подходят ко всем баракам по очереди. Что мы видим? Возле каждого барака, возле каждой толпы лежит один, а иногда даже три-четыре трупа. Это жертвы ночи - те, кто не смог ее пережить. Вчера на построении они были еще живыми номерами, а сейчас лежат неподвижно. Выстроившиеся молчат. Неважно, жив человек или мертв, - важно число. А число сходится.
[…] нужное направление. Как ужасно они выглядят! Как будто они […] войны. Но это только те, кто остался после вчерашнего рабочего дня.
Нас снова разделяют. Группа, в которую я попал, называется SK-Gruppe. Наш капо - улыбчивый человек, смотреть на него - утешение. Те, кто стоят рядом с нами, смотрят на нас, разглядывают наши номера. Наш вид их, похоже, удивил: мы выглядим для лагеря слишком хорошо. Но номер все объясняет: мы прибыли только вчера, еще не испытали здешней жизни, не знаем еще лагерной атмосферы и вкуса работы.
Вдруг раздаются звуки музыки. Кто это? Музыка в лагере? На острове смерти - звуки музыки? Там, где труд убивает человека, как война на полях сражений, ум тревожит волшебная музыка, напоминающая о прежней жизни. Здесь, на кладбище, где все дышит смертью и уничтожением, можно вспомнить жизнь, которой нет возврата? Вот варварский порядок, вот логика садизма.
Нас выгоняют на работу. Проходим через ворота - и не можем отвести взгляда от женского лагеря, расположенного напротив. Женщины разного возраста […]
[…] Мы спустились в широкие траншеи, подняли головы […] и снова […] Вчера на этом месте стояли другие люди, а сегодня утром, во время построения, они уже, наверное, лежали мертвыми. Сегодня вместо них пришли новые номера. Один выбыл - его место занял другой. Работа была грустной и символичной. Мы рыли ямы.
Вновь прибывшие стоят, низко наклонив голову, всаживают лопату в землю - и слезы из глаз льются ручьем. Каждый смотрит на землю и думает: кто знает, кто знает, может быть, здесь, глубоко, его близкие нашли себе вечное упокоение. Но нет, утешает он сам себя, таких трагедий в жизни не бывает. Никто не […] к такой катастрофе […]
Рядом со мной стоит мой земляк. Он на семь тысяч номеров раньше, чем я. Он попал сюда две недели назад. Завязывается разговор. Дрожь охватывает меня, когда я слышу его слова, которые он мне говорит: "Подними глаза и посмотри туда, в том направлении. Ты видишь, как клубы черного дыма поднимаются к небу - вот то место, где погибли твои самые дорогие и любимые".
[…] Согнувшись, когда […] тяжелой палкой […] по слабому телу. После каждого удара - крик. Когда человек падает, его бьют ногами - пока он не затихнет навсегда. Никто не двигается с места, даже для того, чтобы подать ему воды. Не страшно: если он не сможет уйти сам - его унесут. […] В этом нет никакого преступления. Наоборот, его будут считать хорошим надсмотрщиком, а когда он снова понесет труп мимо деревянного домика - его проводят улыбкой в знак признания.
Все погружены в отчаянные, горестные раздумья. Все идут, как положено, чтобы не попасть в руки этому кровожадному бандиту - большому рыжему детине.
Так прошел наш первый рабочий день.
Новая беда: нам, измученным, разбитым людям, снова напомнил о себе голод, жестокий враг, не чувствующий боли. Человек всегда беззащитен перед ним […] Желудок не знает ничего о горе и страдании.
[…] Если хочешь жить - неважно для чего, если хочешь радоваться или горевать, - надо платить. Ты должен отдать дань своему господину. […] Могут думать - неважно, будут это размышления о жизни, радости и счастье - или […] мрачные мысли о смерти и уничтожении. […] Он может подождать тебя, но недолго. Он может […] тебе момент расплаты. Но помни: если ты […], если ты не отнесешься к нему со всей серьезностью, он сломает тебя. Ты попадешь в его когти - и тебе придется выбирать: или быть с ним, или быть против него. Ты станешь его рабом. Твоя голова утратит способность думать о чем-нибудь еще, кроме того, как сделать его довольным. Тебе придется посвятить ему все свои умственные силы. И, кроме этого, для тебя ничего не будет существовать. Он станет властелином твоего естества, эксплуататором твоей души. Тебе придется делать все - и в конце концов ты должен будешь искать способ примириться с ним, а иначе тебе придется проститься со всем миром, со всем порвать - и исчезнуть навечно.
[…] возможные события. Было бы странно, если бы все, кто вышел с утра на работы, вернулись обратно. Мы идем под звуки музыки. Наш взгляд упирается в проволоку - за ней женский лагерь.
Каждый пытается найти способ, как бы разыскать кого-нибудь из своих. Еще остался слабый лучик надежды. Никто не верит, что они могли уйти навсегда.
Мы подходим к бараку […] готовимся ко второму построению. Выстроилась огромная плотная масса несчастных, отчаявшихся, мрачных людей. Снова команды: "Равняйсь!", "Смирно!", "Шапки снять!" - и построение окончено.
Около нашего барака лежит мертвец. Мы подходим к нему, смотрим. Еще сегодня утром он вышел с нами на работу, - а сейчас он лежит неподвижно. Никого это не взволновало - никто даже не вздохнул о нем. Бедняга! Если бы были живы твои близкие - что бы сейчас творилось вокруг тебя! Мать бросилась бы на землю рядом с тобой, плакала бы навзрыд! Отец не находил бы себе места, ходил бы из угла в угол и плакал бы как ребенок. Сестры и братья сидели бы вокруг тебя и горько оплакивали твою кончину. Твои друзья […] пришли бы […] и каждый […] со страшным несчастьем.
[…] сестры и братья […] попал в лагерь […] Несчастье невелико […]
После построения нас запускают в барак. Вновь прибывшим приказывают снова выйти. Все пугаются: для чего? Ведь здесь все, что происходит, только усугубляет положение. Нас ведут в баню. Там стоит тот же самый военный - высокий чин, а рядом еще несколько. Приказывают каждому проходить мимо них, они спрашивают возраст и профессию. Один туда, другой сюда. Кто им нравится - тех отправляют в баню, кто не удостоился такой чести - тех отправляют обратно. Разносится слух, что так выбирают людей для работы на фабрике. Все завидуют нам: мы уедем отсюда и будем работать в лучших условиях. Нас пересчитывают, записывают номера и велят собираться в дорогу, быть готовыми ехать, когда позовут, - и раздают шинели с номерами. Мы возвращаемся обратно в блок. Старожилы завидуют: ведь мы сможем покинуть лагерь. Нам выдают и шапки - это значит, что мы наверняка уедем […] все вокруг […]
У меня есть много родственников, которые […] живут в Палестине. Привожу здесь адрес моего дяди:
А. Joffe
27 East Broadway
Newyork. N. Y.
America
Я написал это десять месяцев назад. Я родом из Лунно, Гродненской области. Прибыл из Келбасинского лагеря. Я закопал это в яме с пеплом - мне казалось, что там самое надежное место, где - на территории крематориев - обязательно будут копать.
Только недавно […]
Перевод Александры Полян
ЧАСТЬ II
В СЕРДЦЕВИНЕ АДА
ПРЕДИСЛОВИЕ
Дорогой читатель, в этих строках ты найдешь выражение страданий и бед, которые мы, несчастнейшие дети этого мира, перенесли во время нашей "жизни" в той земной преисподней, которая называется Биркенау-Аушвиц. Думаю, миру это название уже хорошо известно, но никто не будет знать точно, что здесь на самом деле происходит. Некоторые подумают, что если где-нибудь передадут по радио про то варварство, ту жестокость, то зверство, которые здесь царят, - все это не более чем "страшная пропаганда". Но я тебе покажу сейчас, что все, что ты уже слышал, и то, что я здесь и сейчас пишу, - лишь ничтожная часть происходящего в действительности. Это место бандитская власть устроила для уничтожения нашего народа и частично - для уничтожения других. Биркенау-Аушвиц - одно из многих мест, где разными способами истребляется наш народ.
Цель моего сочинения в том, чтобы мир узнал хоть о малой толике реально происходящего здесь и отомстил, отомстил за все.
Это единственная цель, единственный смысл моей жизни. Я живу памятью, надеждой на то, что, может быть, мои записки дойдут к тебе и что хотя бы отчасти осуществится то, к чему мы все стремимся и что было последней волей моих убитых братьев и сестер, детей моего народа.
К нашедшему эти записки!
Я прошу тебя, дорогой друг, - это желание человека, который знает, который чувствует, что настает последний, решающий момент в его жизни. Я знаю, что и я, и все евреи, находящиеся здесь, уже давно приговорены к смерти, и только день исполнения приговора еще не назначен. И поэтому, друг, исполни мою волю, последнее желание перед неотвратимой казнью! Друг мой, обратись к моим родственникам по адресу, который я передам. От них ты сможешь узнать, кто такие я и моя семья. Возьми у них нашу семейную фотографию - и нашу с женой карточку - и приложи эти фотографии к запискам. Пусть люди, которые посмотрят на них, проронят слезу или хотя бы вздохнут. Это будет для меня величайшим утешением, ведь мою мать, моего отца, моих сестер, мою жену и, может быть, еще моего брата никто не оплакивал, когда они ушли из этого мира.
Пусть их имена, пусть память о них не уйдут без следа.