Начальника станции Комиза замещает лейтенант Янковский. Владимиров приглядывается к нему. Да, это, конечно, не то, что Комиз. Технику Янковский знает в общем-то неплохо, в этом Владимиров уже убедился, умеет быстро найти неисправность, но самостоятельные решения пока еще боится принимать. Чуть что, снимает трубку и начинает консультироваться с начальством. У него, как видно, маловато уверенности в своих силах. Впрочем, Янковского оперативные дежурные части ставят даже в пример и чаще всего оценивают боевую работу пункта управления во время дежурства Янковского на "отлично". Но Владимирова вечные его консультации с начальством раздражают. Он стремится сам принимать решения. Хорошо это или плохо - покажет будущее.
В конце регламентных работ операторы Вафаев и Бахарев, вставляя центробежные реле защиты, спросили Владимирова, правильно ли они это делают. Он, как это ни грустно, не знал точно, как нужно их вставлять, замялся, отводя глаза в сторону. Ему не хотелось спрашивать у Янковского. И он вдруг сказал, что они делают все правильно, беспокоиться нет смысла.
Локаторщики настроили станцию, и Янковский доложил командиру роты о досрочном завершении регламентных работ.
Их похвалили на утреннем построении. Поставили в пример. Это было лестно. Владимиров смотрел на Янковского как победитель на побежденного, хотя работали они вместе.
Спустя некоторое время Янковский тоже уехал в отпуск, в Прибалтику. Владимиров остался один - и за начальника станции, и за начальников смен. Один в трех лицах. Он чувствовал себя хозяином положения и хотел как-то отличиться. Но как?
В первую очередь он решил подтянуть дисциплину в расчете, которая, как ему казалось, при Комизе и Янковском была не на высоте. Солдаты не всегда действовали по-уставному.
На следующий день Владимиров пришел на станцию пораньше, до развода.
Дежурная смена сидит в индикаторной, его появления никто не заметил, никто не встал, чтобы поприветствовать офицера.
Лейтенант хмурит брови.
- Старший смены!
Поднимается рядовой Иванидзе.
Иванидзе хороший парень. Владимиров его уважал, считал, что из него получился бы отличный офицер. Иванидзе - единственный в роте грузин. Говорят, грузины вспыльчивы, но за Иванидзе Владимиров этого не замечал.
- Виноват, товарищ лейтенант, - говорит он. Лейтенанту бы смягчиться, после того как солдат извинился, простить оператора, а он пошел, что называется, "в разнос". Уж больно горяч по натуре, не научился сдерживать эмоции.
- Вы что, первый год служите?!
Солдаты нахмурились, сопят, одергивают гимнастерки.
Остановиться Владимиров уже не может. И, покричав еще, уходит на развод.
В строю-"переваривает" происшедшее, даже не слышит, что говорит командир. В голове появляется запоздалая мысль: "Неправильно все-таки поступил. Не нужно было кричать. Так авторитет свой не поднимают. Ну и пусть неправильно, - перебивает себя. - Не буду же я извиняться перед солдатами!.."
С этого, наверно, все и пошло.
Дисциплину он в расчете вроде бы поднял. Видит: побаиваются его, по струнке вытягиваются, когда входит. Но вряд ли стали уважать больше, относятся настороженно, не откровенничают с ним, как бывало раньше.
Владимиров не любит признаваться в промахах. Даже перед самим собой. Считает, что он прав. Он в конце концов командир, и один. Он обязан требовать. А они подчиненные, и их много. Они обязаны подчиняться, выполнять Дисциплинарный устав.
Станция работает хорошо, уверенно водит сверхдальние цели. Владимиров довольно потирает руки.
Во время недельных регламентных работ с настройкой станции он тоже справился. Ну что же, иного он и не мыслил себе. Хотя иногда и мечтал, как в ответственный момент возникнет неисправность, операторы все растеряются, а ему будет достаточно одного взгляда, чтобы понять причину неисправности и быстро ее устранить.
Вскоре так и случилось. За исключением, впрочем, того, что понять неисправность "с первого взгляда" и быстро ее устранить ему не удается.
И он копается, копается, вспоминая премудрости радиолокационной науки. За спиной стоят подчиненные. Лучше бы их здесь все-таки не было.
Хорошо еще, что поломка произошла, когда боевое дежурство велось на другой станции.
А причина поломки оказалась в общем-то довольно простой: вышел из строя второй канал и виной тому были центробежные реле, те самые… Их, оказывается, Вафаев и Бахарев вставили неправильно: они не шли на место, а их забивали, и в результате реле треснули.
Наконец, он все исправляет. Но на душе кошки скребут… И какой-то внутренний голос укоряет: вот до чего довела тебя, лейтенант, твоя гордость.
Он идет обедать и чувствует на своем затылке укоризненные взгляды рядовых Вафаева и Бахарева. Ему хочется даже пригнуться в эту минуту.
СОЛДАТ СТЕРНИЦКИЙ
Сегодня он впервые в индикаторной. Темно (окна завешаны шторками). Монотонно гудят вентиляторы обдува кабины и охлаждения аппаратуры. Светятся разными цветами контрольно-измерительные приборы и лампочки в шкафах с блоками, где смонтированы экраны величиной с большое блюдо.
Стерницкий привыкает к темноте, видит множество различных ручек настройки, тумблеров и переключателей, приборов. Невольно думает: этого мне хватит учить на всю жизнь и не выучить.
За одним из светло-оранжевых экранов, отгородившись своей широкой спиной от всех, сидит старший смены сержант Родин, за другим ефрейтор Никитин.
Стерницкий видит, как медленно ползет по экрану светлая черта, будто секундная стрелка по огромному циферблату. Но эта стрелка - волшебная. После нее на экране хорошо высвечиваются градусная сетка и разной величины белые точки.
Солдат вглядывается в экран, чтобы увидеть на нем самолет. Но самолета почему-то не видно.
Между тем оператор Никитин спокойным, хорошо поставленным голосом передает в микрофон:
- Цель номер двадцать. Азимут триста пятьдесят. Дальность сто. Цель номер девятнадцать. Азимут девяносто. Удаление триста.
У Стерницкого даже мурашки по телу пробежали.
- Где же самолет? - спрашивает он у начальника станции лейтенанта Сырова. - Одни только белые комарики.
Операторы, что сидят у экранов, смеются.
- Вот эти точки и есть самолеты, - говорит Родин, шикнув на операторов.
- Но почему же они стоят на месте?
- А ты присмотрись хорошенько к каждой из них и тогда увидишь, что они все-таки двигаются. Только очень медленно. Ведь на этих экранах отображено очень большое воздушное пространство. Когда ты летишь на самолете и смотришь вниз, то тебе тоже кажется, что стоишь на месте, а предметы на земле представляются маленькими. Так и тут.
Стерницкого сажают на крутящийся стул у одного из экранов, и лейтенант Сыров рассказывает, где и как искать цель. Голос у него тихий, спокойный, неторопливый. Так говорят уверенные в себе люди, которые давно ко всему привыкли и ничему не удивляются.
Через полчаса Стерницкий уже имеет некоторое представление о ползающей по экрану полосе, которая называется разверткой, и о том, как отображаются на экране цели и местные предметы. Он теперь знает, что один полный оборот развертки по экрану равен обороту антенны локатора, излучающей электромагнитные волны высокой частоты.
Он сидит за экраном целых два часа. С непривычки от напряжения устали глаза, голова разболелась. А ведь опытным операторам приходится, как ему сказали, сидеть в затемненном душноватом помещении по несколько часов подряд. Но все-таки он доволен. Кое-что ему стало, известно. Он знает, например, теперь, что, кроме индикатора кругового обзора, есть еще и другие индикаторы: "азимут - дальность", измерение высоты, есть пульт дистанционного управления станцией. Видимо, можно рассчитывать на то, что он в конце концов освоит все премудрости.
В тот же день Стерницкому выдают учебники по электро- и радиотехнике, по основам радиолокации.
Не без робости берет он их в руки. Думал, обойдется практикой, но не тут-то было. Значит, нужно снова засесть за книги. А ведь уже три года прошло, как он бросил школу. Многое забылось, и теперь приходится начинать все сначала. Вот когда он по-настоящему пожалел, что не учился на гражданке…
Занятия с молодыми операторами проводят лейтенанты Сыров и Дюбин. Солдаты учатся включать и выключать станцию, производить простейшую настройку, запоминают названия блоков, которые "нафаршированы" всевозможным электрорадио- и радиолокационным оборудованием.
К концу дня в голове у Стерницкого настоящий винегрет. И он боится, что не сможет отличить прибор контроля питания аппаратуры от прибора контроля излучения электромагнитной энергии в пространство. Не уверен он и в том, что разберется в многочисленных лампочках, которые сигнализируют о включении высокого напряжения, о нормальной работе приемной и запросной аппаратуры и о многом другом. И он снова скисает.
- Может, попроситься в мотористы? - говорит Стерницкий своему дружку планшетисту Артамонову. - А радиоделом займусь на досуге.
- Мне тоже вначале все было в диковинку, - успокаивает приятеля Артамонов. - А сейчас, как видишь, сам вожу цели. Не отчаивайся. Не боги горшки обжигают.
Вечером Стерницкий уже еле держится на ногах.
Но ложиться спать можно только в положенное время.
Он идет в Ленинскую комнату и некоторое время рассматривает стенды с обязательствами роты, с материалами партийных пленумов, с фотографиями отличников и классных специалистов. "А что, если когда-нибудь и мою фамилию запишут сюда?" - думает он и усмехается: придет же такое в голову.
Потом он читает грамоты, для которых оборудована специальная витрина. Грамот много: роту награждали и за хорошую организацию художественной самодеятельности, и за активную работу совета Ленинской комнаты, и за образцовую культурно-массовую работу.
О грамотах ему даже хочется написать домой. Но писать - значит хвалиться чужими победами.
И все-таки он садится за письма. Сначала пишет матери. Сообщает ей, что служба идет хорошо. Но на самом деле ему еще никогда не было так тяжело, как здесь. Даже работа на заводе, где он тоже очень уставал, теперь кажется раем.
Написал письмо и девушке. Ее зовут Нина. Они познакомились незадолго до армии, в Боярке. Она учится в техникуме. С ней всегда было легко. Веселая. Понимала его с полуслова. Как бы ему хотелось, чтобы она в эту минуту была здесь. Поговорить бы сейчас с ней по душам.
Но Нина далеко. И он не рассказывает ей о своих трудностях. Он пишет ей, что служит на самой границе, что служба ему нравится, учеба дается легко. Скоро приобретет новую военную специальность.
Над последними строками письма он уже совсем спит. Сев на свою кровать, кладет голову на тощую жестковатую подушку. Засыпает в ту же секунду. Ему снится Нина. Они сидят у индикатора кругового обзора и он показывает ей, как нужно искать на экране самолеты.
Стерницкого будит старшина роты Губанов. Он не понравился солдату с первого дня службы. Придирчивый. Честь отдал неправильно - велит пройти десять раз перед зеркалом и отдать честь своему отражению. Разве это не унизительно?! Пройдешь грязными сапогами по полу - бери щетку и натирай. "И кто только выдумал этих старшин, - думает Стерницкий. - Была бы моя воля, я бы разрешил солдатам в личное время делать все, что они хотят. Жалко, что ли?".
- Спать до отбоя не разрешается, - качает головой старшина.
Но как только он уходит, Стерницкий снова засыпает. Даже не замечает, как это происходит.
И опять старшина будит его. Только смотрит уже строго, недовольно.
- Что же вы, рядовой Стерницкий, не выполняете распорядок дня?
- А разве я не имею права чуть-чуть подремать? - вздыхает Стерницкий. - Кому от этого плохо?
- Не имеете. На то отведено другое время.
- Неужели в личное время я не могу заняться чем хочу? Это просто несправедливо.
- Встаньте, когда с вами разговаривает старший. Стерницкий нехотя поднимается.
- За пререкания с командиром объявляю вам наряд вне очереди. Придет после отбоя машина, будете разгружать продукты для столовой.
И пришлось Стерницкому разгружать продукты. Он таскал на склад мешки с картошкой и думал: как хорошо начался день. Сидел в индикаторной, смотрел за полетом целей. Кое-чему даже научился. Потом занимался в классе. Все было спокойно, никто не кричал. Потом писал письма домой. Но старшина все испортил…
С этими мыслями солдат, наконец, идет в казарму, где уже спят его товарищи, ложится на свою койку и сразу будто в яму проваливается. И ничего уже больше не снится ему.
ЛЕЙТЕНАНТ ТИМЧУК
Дежурный по роте дает команду "Отбой". В казарме теперь горит только ночной синий свет. Все затихает. Уставшие за день солдаты быстро засыпают. Ведь никогда точно никто не знает, сколько сегодня удастся поспать.
Да, солдатский труд нелегкий. В любое время солдата могут поднять по тревоге. И будет он работать до тех пор, пока не прозвучит команда "Отбой". А ведь команды может не быть долго, очень долго. Но ничего не сделаешь - такова военная служба.
Тимчук проходит между узкими двухэтажными койками. Дежурный неслышно следует за ним, кое-где поправляет сложенное на табуретках обмундирование, сапоги.
На какое-то мгновение командир останавливается около койки рядового Стерницкого. Кажется, он и в темноте видит его худощавое мальчишеское лицо и вопросительно глядящие глаза с характерным прищуром.
Лейтенант знает: Стерницкий еще долго не уснет, будет ворочаться с боку на бок, думать свою солдатскую думу и, возможно, даже обижаться на кого-то…
Это один из трудных солдат. Такие, как Стерницкий, нелегко привыкают к службе в армии. Им все кажется, что к ним несправедливо относятся, "зажимают", недооценивают.
Тимчук проходит дальше, потом возвращается в канцелярию. Мысли его по-прежнему обращены к Стерницкому. Ведь он земляк Тимчука. Киевлянин. С товарищами держится иногда свысока - считает себя развитым… Любит разводить философию о превратностях жизни, о том, что одним везет, а другим нет. А в сущности, внутренне не организован, не терпит чьей-то власти над собой, и в итоге "зарывается". Его ставят на место, и тогда он говорит всем, что мир полон несправедливостей.
У Стерницкого, как, впрочем, и у многих в роте, было трудное детство. Отец погиб на фронте. На руках у матери осталось двое грудных детей. Пришлось пережить и холод, и голод. С шестнадцати лет Анатолий уже на заводе. Работал до самой армии. Считал себя самостоятельным, распоряжался собой, как хотел.
Кажется, Тимчук все о нем знает - о его трудном детстве, о жизненных испытаниях, рано выпавших на долю юноши.
Но почему же тогда не может он найти дорожку к сердцу солдата? Хотя бы узенькую тропочку. Вот и сегодня утром пришлось поругать его перед строем за пижонски заправленную под ремень гимнастерку, за не подшитый подворотничок. Стерницкий, как всегда, обиделся, замкнулся.
Тимчук пригласил его в канцелярию, посадил прямо перед собой, хотел поговорить с ним откровенно. Но разговора не получилось. Самолюбивый парень. Не понравилось, что утром командир отчитал его при всех. А ведь еще мальчишка мальчишкой, только губы не по годам жесткие и глаза с каким-то непонятным прищуром. Так смотрят только люди, много повидавшие на своем веку.
"Ну что ж, видимо, мало я его знаю, - думает командир роты. - И вообще, наверно, не умею еще разбираться в человеческих характерах. В военном училище больше на технику налегали, на уставы".
Тимчук решает поговорить с командиром отделения сержантом Родиным. И делает для себя пометку в календаре. Стоит посоветоваться с комсомольцами, с начальником станции лейтенантом Сыровым, с замполитом Коваленко.
Тимчук, конечно, знает, что Стерницкого не оставят без внимания. И в первую очередь поможет солдату "найти себя" Коваленко. У него чуть ли не каждый день какие-нибудь идеи появляются. Сам ли придумает, вычитает ли в газете, или по радио услышит - и вот уж, глядишь, что-то там организовывает.
Тимчук вспомнил только что посланный в часть отчет о формах и методах партийно-массовой работы.
В нем рассказывалось и о регулярных политзанятиях в группах, и о социалистическом соревновании, и о кружке молодого коммуниста для подготовки комсомольцев в партию, и о ретрансляционной линии, которая дает возможность солдатам слушать по радио последние известия и передачи "Маяка". Все это, конечно же, расшевелило людей. И они меняются просто на глазах. Взять хотя бы солдата Владимира Колбина. Он прибыл в роту вместе с Чиглинцевым и Горбачевым на год раньше Стерницкого. Неказистый такой, хлипкий, с ежиком пепельных волос. Большеротый, губастый. И очень тихий. Ничего его будто и не интересовало. Ни товарищи, ни техника, ни горы. Жил только письмами от матери. Плакал украдкой над ними. Даже совестно за него делалось. Солдат - и вдруг слезы. В какой-то степени это было понятно: паренек рос без отца, даже не видел его ни разу, потому что родился, когда отец был в армии, воевал с фашистами. А потом отец погиб в бою в самом конце войны.
Мать всю жизнь проработала в колхозе. На ее попечении были близнецы Вова и Нина и престарелая мать мужа. Нина умерла в сорок пятом за три дня до смерти отца. Вскоре после этого мать тяжело заболела. Вова стал, что называется, кормильцем семьи, работал тоже в колхозе. Так они и жили втроем - тихо, скромно, в маленьком домике в селе Беланово в Башкирии. Матьиногда рассказывала об отце, какой он был смирный да спокойный. Никого за всю жизнь не обидел. Не пил, не курил. Она хотела, чтобы и единственный сынок был таким же. И Вова был таким.
"Может, и сейчас жили бы спокойно втроем, если бы Владимира не призвали в армию", - думает Тимчук.
Колбина поставили вначале оператором на радиолокационную станцию. Однако вскоре увидели: не лежит у него душа к этому делу. Не пытается он, как другие, дознаться до истины, не вникает. Как будто и не ему вскорости работать придется. К тому же и то сказать: трудно с семью классами осваивать радиолокационную технику.
И вот тогда-то замполит Коваленко занялся солдатом Колбиным.
С Колбиным тактично, но основательно поговорили на одном собрании, на другом, пристыдили за халатное отношение к делу.
Командиру роты хорошо запомнилось выступление командира отделения, как он предлагал послать в колхоз, где работал Колбин, ротную стенгазету, в которой рассказывалось о больших успехах роты в учебно-боевой и политической подготовке и о том, как Колбин тянет всю роту назад. В этой газете, выпущенной за несколько дней перед собранием, была даже нарисована карикатура на Колбина.
- Пусть ему будет стыдно, - сказал командир отделения.
Молодой солдат, помнится, здорово расстроился. Он тогда дал слово комсомольцам, что будет "служить, как все", просил товарищей не посылать газету его односельчанам.