РАССКАЗ ПАССАЖИРА
Ну, я про этого… про свояка не буду. Начну сразу про того, который, значит, с ним в тюряге сидел. Про Казимира… Почему имя такое? Такое дали. Он из этих… из поляков, видать…
Ну, слушай… В камере, значит, холод. Ночь. Керосиновую лампу задули, унесли. Спать неохота: сколько можно?.. За дверью часовой ходит, туда-сюда, туда-сюда. Тоска такая, жить не хочется… Там, за этими каменными холодными стенами остались дружки, сродственники. Они сейчас, небось, веселятся, чай пьют, в блюдце дуют, а ты здесь… Сжимаешь бессильно кулаки и горячие слезы льются из глаз…
(Юра удивленно посмотрел на рассказчика: что это он, будто по книжке читает? Нет, в руках у него не книга, а кусок полтавской колбасы. А смотрит и вовсе за окно, словно там написаны эти самые слова, и он считывает их оттуда… Пассажир продолжал.)
…И вот Казимир, значит, стал историю свою говорить - время тюремное скоротать… Было это аж в тринадцатом годе. Постранствовал он со своей семьей по России, помыкал горя и остановился в одном городе. А семья немаленькая: сам, да жена, да четверо детишек. И все есть хотят. На дворе осень, крыши над головой нету, работы тоже. Хоть бы лачугу какую найти за малые гроши, какие остались.
Бродил он, бродил, зашел к вечеру на саму окраину, дальше идти некуда. И подходит к нему вдруг такой, дивный из себя: одна брючина длинней, другая короче, кацавейка рваная веревкой подпоясана, шапки нет, а глаза ясные, ясные, и синие - что твое небо. Сразу видать, не в своем уме человек. Юродивец, значит. Подошел, глянул на Казимира и тихо так говорит: ты, мил-человек, говорит, жилье ищешь? Там… иди вон туда… Дом большой… Только смотри… И пальцем так грозится.
"Спасибо тебе, Божий человек", - говорит Казимир. А сам пошел, значит, куда показано.
Видит, взаправду: стоит за рощей большая домина, наклонилась чуть, но жить можно. Хозяев нет, все пусто. И решил Казимир: переночую нынче сам, семья пускай в ночлежном доме побудет, а завтра переберемся, жить зачнем… Был он тогда молод и опрометчив, жизнь его и наказала, значит…
В общем, долго ли, коротко ли, заходит Казимир в этот дом. А был у него, надо сказать, револьвер с собой, системы наган… Откуда?.. Потому что сполнял кой-какие дела - препоручения нелегальных людей. Есэры назывались… А ты слушай, если хочешь, не перебивай…
В доме все тихо, темно - как в могиле. Половицы поскрипывают. Тут луна взошла, в окошки засветила, посветлей стало. Прошел Казимир одну комнату, другую, третью - везде пусто. Только в четвертой мебеля какая-никакая стоит: диван, а на нем ковер. Лег Казимир на диван, укрылся ковром и закемарил.
Ровно в полночь, как пробило двенадцать на городской башне, по всему дому захлопали двери, раздались тяжелые шаги. Казимир проснулся. За окном ревел ветер, качались деревья. Шаги слышались все ближе, и вот отворилась дверь и на пороге явилась длинная белая фигура… Казимир вздрогнул и закричал от страха. Привидение!
Привидение издало дикий крик радости и бросилось на Казимира. Он выхватил револьвер, выстрелил. Один раз, другой. Привидение закачалось, застонало и рухнуло на землю. Казимир подскочил к нему и увидел, что это человек в накинутой на голову простыне. Казимир сорвал с окна темную занавеску, завернул в нее труп, вытащил на улицу. Он еще раньше заприметил, что в роще есть пруд. Туда и оттянул мертвое тело…
Скумекал тут, значит, он, что не хочет кто-то, чтобы в этом доме жили, нарочно пугает, и захотелось ему узнать все как есть, до конца. Нагнулся к полу, стал искать, откуда следы идут человека этого. Долго рыскал на четвереньках, пока не уразумел: из стены они выходят… Да, прямо из нее! Что за чертовщина?..
И вдруг все понял: потайная дверь! Он что есть сил толкнул стенку, она поддалась. За нею был темный коридор, потом лестница вниз, откуда шел слабый свет. Перед лестницей он увидал человека, тот хотел крикнуть что-то, но Казимир ударил его рукояткой револьвера по кумполу и человек упал. Казимир спустился по лестнице и оказался в большой зале, где было много народу, работали какие-то машины. В конце залы за конторкой сидел человек и чего-то считал… Он считал деньги.
Казимир догадался уже, что эти люди фальшивые монетчики. Деньги, то есть, делают, люд честной обманывают.
Когда Казимир туда вошел и все его увидели, они прямо-таки остолбенели. Трое сразу бросились к нему, чтобы убить, но мужчина, кто сидел за столом, громко крикнул: "Не трожьте его!" И потом сказал, обращаясь к Казимиру: "Вы один из двенадцати человек не умерли и не сошли с ума при виде нашего привидения. Вы смелый человек, и потому мы не убьем вас. Идите, но молчите обо всем, что здесь видели, и тогда мы отблагодарим вас, а сами завтра же уберемся отсюда. Клянусь! Вы согласны?"
Казимир подумал и ответил: "Согласен. Только мне нужны деньги". И человек сказал: "У вас будут деньги. А теперь уходите". И Казимир пошел ночевать в ночлежку.
На другой день в обед он пришел в этот же дом и никого там не застал. Вокруг царила тишина. Он отворил потайную дверь, спустился в залу - никого. Ни людей, ни машин. Только на полу валялись окурки от папирос да обрывки веревок. В саду резкую колею прорезали колеса от тяжело груженной телеги; следы человеческих ног, следы от лошадей - все смешалось.
Немедленно Казимир переехал сюда со всей семьей, нашел какую-никакую работу и стал жить да поживать.
Все бы ничего, но только не было его душе покоя. Как же, говорил он сам себе, я ведь убийца, человека порешил… Ну, ладно, скажем, я защищался, но отчего фальшивых монетчиков по-добру, по-здорову отпустил? Ведь сколько они вреда людям и стране-государству принесут?.. Но никому не рассказал Казимир про то, что с ним приключилось - ни жене законной, ни друзьям-приятелям, с кем вино-пиво пил. Тайну эту молчаливо носил в своем сердце.
Дней через десять встретил его возле дома один неприметный человек, сунул в руку сверток, сказал только: "Молчи, как и прежде", и ушел. Развернул Казимир сверток: батюшки, денег сколько! Еле сосчитал. Сто тысяч! Живи, не тужи!.. Но все равно, тошно ему на душе было. Во-первых, нечестно заработаны, а во-вторых, кто знает, настоящие аль нет - неровен час… А еще: как людям объяснишь - с чего богатым стал?..
Ну, ладно. Уехали они, значит, в другой город. Жене сказал: дело, мол, одно сделал труднейшее, для есэров, они и расщедрились.
Зажили они, как никогда раньше. Что твой сыр в масле катались!.. И вот заходит Казимир один раз в лавку, накупил всякой всячины - балыка там, колбасы, конечно, какаво "Золотой ярлык", вынимает деньги из портмоне, расплатиться чтоб, а тут откуда ни возьмись, два человека в серых пальто. Хвать его под руки! Пройдемте, мол, вы арестованы за распространение фальшивых денег… И увели бедолагу в тюрьму. А потом судили и присудили к десяти годам, имущество же все как есть конфисковали.
И пошла его жена с детками по миру, долго бедствовала, а после попала в холерную губернию, и все они там померли… Вот такие дела…
- Да, - сказал Юра, - интересно. А с ним что?
- С кем?
- Ну, с Казимиром? Выпустили его потом?.. А свояка вашего?
- Какого свояка?.. Слушай, что скажу… Тебя как, говоришь, звать? Юрий… Егорий, значит… Ну, а меня Степан. Степан Тимофеевич… Вот что я тебе скажу, Егор… Никакой это не свояк мне рассказывал. У меня его и нету, свояка… Я сам был в той тюряге. Верней, в ссылке. А перед тем - на этапе… Там и наслушался историй всяких… И сам наловчился. Время чтоб скоротать… Иначе подохли бы все с тоски да с голодухи… Когда было?.. Нет, не при царе. Молод я еще для революционера… Мне, слышь, тридцать первый пошел… Мы на Брянщине жили. Всю семью там нашу взяли… выслали, то есть. Сказали, кулаки. А какие мы кулаки? Отец крепкий хозяин был, верно. И мы, сыновья, подсобляли. Грамоту он знал, приходскую школу кончил. Книгочей великий. Сам читал и нас приучал. Вечерами… Рассказывать любил. От него и я поднаторел… А когда на этапе, и после… когда строиться начали, на голом месте… у костра сидишь… в тайге… зимою… каких только историй не наслушаешься. Про королей разных, принцесс да графьев, про воров, и про фальшивых монетчиков - лишь бы за жизнь нашу забыть, каторжную… И скажу тебе, Егор, чего я в столицу ездил. Хоть и нельзя мне… Брат у меня тут проживает. Старшой… Человек известный. Не веришь? А песни его поешь. Которые он сочиняет… Почему с нами не выслали? Он из деревни пораньше вырвался, учиться стал… Ну, после известность получил. В газетах про него теперь пишут, по радио поют… А фамилию, извини, не скажу… ни к чему… Только не поможет он нам, Егорка. Так прямо и сказал: деньгами, сколько смогу, говорит, а просить за вас - извини, говорит, не в моих силах… Это, говорит, политика… Ладно, говорю, не можешь - на нет и суда нет. Матери хоть отпиши, фото пошли… так и помрет, тебя не увидя… Ладно… Спать давай, поздно уже…
Юра и так почти засыпал под тихий его голос, под перестук колес; да и выпил все-таки, а закуска была не очень. Чаю бы сейчас, но проводник уже не даст - поздно. Хорошо бы в бачке вода была… А что касается второй истории… похоже, он ее тоже придумал… Брата знаменитого приплел… стройку в тайге… Кто же это людей будет заставлять прямо в тайге строить? Да еще когда мороз?.. И про ссылку… Разве у нас есть ссылка?.. Вот у Юры, действительно, отец сидел. В настоящем лагере. И в Бутырской тюрьме. Только это была ошибка, поэтому говорить никому не надо. И писать в анкетах… А выдумывать он, правда, мастер, Степан Тимофеич… Может, про него самого рассказ написать?.. Начать с того, как…
Юра уснул.
2
К вечеру следующего дня приехали в Тюмень. Степан Тимофеевич помог Юре нацепить тяжелый зеленый рюкзак - с ним отец пришел из лагеря пять лет назад; вынес на перрон большой серый чемодан, пожал руку.
- Давай живи, - сказал он, - не робей. - И полез обратно в вагон.
Дальше Юра действовал точно по "инструкции" Бориса Маркеловича Маслова, которая в письме: доплелся до гостиницы, где получил койку; вещи сдал в багаж и залег спать. Даже не мешал совместный храп двух соседей, по сравнению с которым шарканье бабы-Нёниной желтой картонки было просто беззвучным шепотом. Наутро он отправился на базарную площадь за билетом до Тобольска. Ни билетов, ни автобусов не было в помине, когда будут - неизвестно. Посоветовали поговорить с шоферами грузовых машин, и он сразу нашел одного с полуторки, который отъезжал через час и сказал, что возьмет.
В кабине стоял жуткий холод - обогрева никакого еще не изобрели; водитель попался молчаливый; дорога белая, безлюдная, редко-редко встречались машины, и Юре было страшновато. Особенно когда темнеть стало. Неприятные картины рисовались ему: как его вышвыривают из "газика" и он остается один на снежной дороге, на морозе (наверное, градусов тридцать пять, не меньше), без вещей… А задний борт машины, виляя, скрывается в полутьме. Или еще хуже: его просто убивают и хладный труп бросают на съедение волкам и медведям (их здесь, наверняка, видимо-невидимо).
Но машина, трясясь, как припадочная, шла вперед, водитель молчал и не предпринимал никаких враждебных действий, все чаще они проезжали через деревни, где в окнах мерцали огоньки, и Юра почти совсем успокоился. Даже согрелся, и в сон заклонило.
Он проснулся от толчка, вздрогнул, резко повернул голову влево. Но все было в порядке: шофер неподвижно глядел вперед и, кажется, напевал что-то, мотор ему подыгрывал; дорога белела, лес темнел. Юре очень надо было выйти - справить нужду, но не решался об этом сказать: да, он выйдет, а шофер прибавит газу и уедет… Что тогда? И Юра терпел и закусывал губу на каждом толчке. Единственная надежда - что шофер тоже не железный. И так оно и оказалось.
- Ну, что? - сказал шофер, и голос у него был неожиданно веселый и добрый. - Закурить-оправиться? А потом - приготовить котелки?
Они хорошо выполнили и то, и другое, и Юру угостили такой рыбой, какой он в жизни не едал, и он выпил целую бутылку липкой фруктовой воды.
Вторую часть пути шофер опять ничего не говорил; его совсем не интересовало, куда Юра едет, зачем и откуда, и о себе тоже не торопился ничего выложить. Снова молча смотрел на дорогу, и лицо у него было, - подумал Юра, но уже без всякой опаски, - сурово и неподвижно, как у индейского вождя из книги "Сын племени навахов".
Никакой телеграммы из Тюмени, как советовал Маслов, Юра дать не успел, поэтому его никто не встретил, но шофер (Юра так и не узнал имени-отчества) привез его прямо на улицу Володарского, дом 3. Где-то горел уличный фонарь, но, если бы не яркая луна, не разглядеть номера дома. Водитель развернулся и уехал, а Юра, как было велено, постучал во второе окно от ворот, и через пять минут уже сидел в просторной комнате и отвечал на вопросы: как доехал? Что в Москве? Как учеба? Сколько сестер-братьев? Чем занимаются родители?..
Борис Маркелович оказался небольшого роста, с неулыбчивыми серыми глазами, в белой фуфайке, и почти никогда не расставался с трубкой. В комнате в тот вечер, кроме него, была еще пожилая хозяйка, Елена Ивановна, и две собаки: такса и крупная лайка.
К сожалению, в этом доме места для Юры не нашлось. Переночевал он все-таки здесь, а на следующее утро его повели на другую улицу, за городским театром, где уже сняли ему комнатенку, всю оклеенную газетами, с крошечным окном. Но в ней было тепло. Да Юра и приходил только на ночь.
Целые дни, с завтрака до ужина, он проводил в доме на Володарского: с девяти до семи - на втором этаже, где лаборатория рыбстанции и где он, по правде говоря, почти ничего не делал: так, иногда что-то записывал в рабочей тетради - что диктовали; а еще мыл пробирки, колбы, чистил стекло керосиновой лампы; но больше всего болтал с двумя лаборантками - серьезной Людой и веселой Валей. Этим молодым женщинам тоже делать было особенно нечего: все задания уже отработаны, основная страда должна начаться только в экспедиции.
Через несколько дней после Юриного приезда Бориса Маркеловича внезапно вызвали в Москву, он срочно готовил у себя в комнате какие-то материалы, ему было не до Юры. А тот аккуратно приходил к девяти, весь день торчал наверху - и маялся. Но пока еще не жалел, что приехал: все было внове - город с низкими домами, сплошными дощатыми заборами, деревянными тротуарами; тихие безлюдные улицы - лишь на базарной площади, где Гостиный двор, всегда толпа народа. Было интересно взбираться по бесконечным деревянным ступенькам Прямского взвоза, чтобы увидеть вблизи белый Кремль, собор, здание тюрьмы, и оттуда, сверху - огромный белый рукав Иртыша и отходящий от него, как ветка от могучего ствола, - Тобол. И всюду белые двускатные крыши с темными торцами - треугольниками чердаков. Занятно было поначалу заглядывать в книжки по ихтиологии, которые дал Маслов и в которых Юра мало что понимал ("бентос, планктон, хрящевые, костные, двоякодышащие…"); приятны были совместные трапезы с работниками лаборатории, долгие разговоры о жизни…
Передо мной старые фотографии. На одной из них - лицо молодой темноволосой женщины в белой блузке; огромные серьезные глаза; глубоко вырезанные ноздри вздернутого носа; белая шапочка держится двумя большими заколками. Вокруг головы мастеровитый тобольский фотограф изобразил фон в виде более темных по цвету изломанных остроконечных линий… Валя Потапова, лаборант-ихтиолог, смотрит на меня из 1937 года… Переворачиваю карточку: "Юре - мальчику с убийственно меланхолическим выражением лица, которое советую переменить".
Милая старая Валя! Не переменил, не переменил я выражение лица! И если снаружи она не видна - та самая меланхолия, которую ты так точно подметила, то в глубине души сидит крепко-накрепко, я всюду ношу ее с собой, как свой шрам над бровью, как свою стареющую кожу - и никуда мне от нее не деться… Как тут не добавить, что год спустя, на совсем другой фотографии - "с уголком", сделанной для какого-то очередного документа, моя одноклассница Инна Берг, не сговариваясь с Валей Потаповой, напишет: "Юре - меланхолику и идейному вдохновителю". Что имелось в виду под "идейным вдохновителем" - убей меня Бог, не помню. Может быть, то, что моя меланхолия легко передавалась другим… С этой Инной мы все время ссорились; мне она казалась заносчивой, капризной, "воображалой". А еще во мне говорила обида за моего друга, Мулю, который был бешено влюблен в Инну, а она от него нос воротила. (Муля погибнет на фронте почти в начале войны.)
И еще одна старая фотография, групповая; в небольшой лаборатории - четверо: мальчик "с убийственно-меланхолическим лицом" в окружении трех молодых женщин. На обороте: "Город Тобольск, рыбхозстанция, 21 марта 1937 года".
И не видно ни в унылом взоре мальчика, ни в широко раскрытых глазах женщин никакого отвращения, никакого ужаса перед тем, что делается, что происходит в эти самые часы и минуты вокруг них - на той же улице, в том же городе, во всей стране.
Да, конечно, можно было жить в Ленинграде на Литейном, напротив "Большого дома", в котором и в те, и в другие годы расстреливали за ночь до сорока человек (их кровь по специальным желобам стекала в Неву), и ничего не знать о происходящем - ни в том Доме, ни в других, больших и малых, домах по всей стране; можно, когда слышишь или читаешь теперь об этом, нелицемерно уверять, что ни с тобой, ни с твоими близкими такого не бывало и вообще быть не могло - мало чего люди наболтают, придумают, преувеличат; можно совершенно искренне полагать, что кругом тогда были враги, с которыми иначе нельзя, а если попадались и невиновные, то что поделаешь: лес рубят, и так далее… Все это может быть: человек так устроен - и советский, и турецкий, - что, пока его не стукнет по его личному черепу, он может не взять в толк, не понять, не поверить в происходящее.
Но с другой стороны: был и есть опыт целых поколений, есть уши, глаза; есть соседи - справа, слева; есть, наконец, собственные, подаренные природой мозговые извилины. Неужели этого мало, недостаточно для того, чтобы что-то сопоставить, сравнить, понять, проанализировать, о чем-то задуматься, сделать выводы?!
И какое тогда право имеем мы с презрительной ненавистью относиться к миллионам немцев, широко разевавшим в те же годы, что и мы, рты с единодушными воплями "хайль" взамен нашего "ура"? В чем, собственно, разница между нами? Лишь в том, что их палачи и каратели удушали большинство своих жертв газом и сжигали в печах, а наши - предпочитали стрелять в затылок и затем наполнять костями скудеющие недра Земли?..
"…У моего поколения была святая вера в революцию, в конечную ее цель. И какие бы ни были отклонения, эта вера оставалась. Что касается Сталина, то он был в глазах народа олицетворением идеи, был, если хотите, знаменем. Естественно, в другом качестве я его не представлял. И даже… ознакомившись с докладом Хрущева, я внутренне встретил все разоблачения в штыки…"
Эти незамысловатые откровенные слова принадлежат редактору одного из популярных современных литературных журналов, пожилому писателю. Что ж, в них есть правда. Но отталкивает укоренившаяся партийная привычка говорить от имени всех - в данном случае, от имени поколения. Я тоже принадлежу к тому поколению, но такого о себе не сказал бы.