Полк
На фронтовой аэродром я летел на самолете У-2. Пилотировал его из передней кабины Константин Николаевич Холобаев. Я уместился на заднем сиденье с пожитками, а в руках держал балалайку.
Холобаев летел низко, над самыми макушками деревьев, и мы оба вертели головами: нет ли "мессеров"? Через какое-то время мы прошмыгнули над речкой, и тут же урчание мотора стихло. Спланировали на зеленое поле, по краям которого виднелись валы опустевших капониров. "Полк вылетел на боевое задание", – подумал я.
Зарулили на стоянку и вышли из самолета – я с чемоданом в одной руке, балалайкой в другой. Из-за капонира неожиданно появился летчик в темно-синей пилотке с четырьмя боевыми наградами на груди. Какой-то плоский, лицо птичье. Он быстро шел навстречу и улыбался, щуря щелочки глаз. Пожал руку Холобаеву, заговорил высоким голосом:
– А я вас заждался. Почти все на другой аэродром перебрались… – Не переставая улыбаться, пожал руку и мне, да так, что пальцы слиплись.
– Майор Зуб, – назвался он.
Необычная фамилия этого незаурядного летчика была известна мне уже давно по неоднократным публикациям в газетах. Весной 1942 года майор Зуб отличился в ударе по немецкому аэродрому, где группа под его командованием сожгла на земле 12 вражеских самолетов и повредила еще 9. Я тогда мысленно рисовал портрет Зуба и представлял его себе просто богатырем.
"Вот тебе и богатырь!" – мелькнула мысль, но в ту минуту мне было хорошо от простого обращения.
Зашагали втроем к стоявшему вдалеке домику. Майор Зуб сказал мне:
– Вот теперь вместе и повоюем, – таким тоном, будто речь шла о какой-то обычной и совсем не опасной работе.
Навстречу нам, судя по облачению, шел техник. Зуб взял у меня балалайку. Я насторожился: сейчас спросит о ней… А он просто хотел, чтобы у меня освободилась рука. Вслед за майором я ответил на приветствие техника. Зуб – заместитель командира полка – не отмахнулся небрежно, как это заведено у бывалых летунов, а четко поднес к виску прямую ладонь. И вышло это у него красиво, свободно – не так, как у заядлых строевиков. Кстати, и одет он был по форме: гимнастерка, галифе, сапоги. Кроме планшета с картой да пистолета на боку, не было на нем никаких "доспехов" летчика. Вместо шлема с очками Зуб предпочитал носить пилотку, а вместо кожаного реглана или комбинезона – темно-синюю шинель довоенного образца с нашивками на левом рукаве и эмблемой летчика.
Меня часто подводило воображение, подвело и на этот раз. Совсем не таким ожидал я увидеть знаменитого летчика Южного фронта.
На аэродроме, куда мы прилетели с Холобаевым, остались только два самолета: их собирались отправить железной дорогой в ремонтные мастерские. Но командир посовещался с Зубом и принял решение – перегнать штурмовики в Морозовскую, хоть в этом и был риск. На одном из самолетов после аварии деформировался центроплан. На нем решил лететь Зуб. Второй самолет был тот самый знаменитый "0422", на котором переучивали летчиков в Миллерово. Перегонять его поручили мне.
– Вот и полетим в паре, – сказал Зуб. – Маневр "ножницы" знаешь?
Я ответил что-то невразумительное. Он взял карандаш, изобразил на листке бумаги сильно вытянутую цифру "8" и начал объяснять:
– Ведущий и ведомый, меняя крены, непрерывно расходятся то в одну, то в другую сторону. Пути их каждый раз пересекаются, – он показал на перемычку восьмерки. – Этот маневр применяется для обороны от истребителей. Так им трудно целиться. Если же проскочат вперед – сами могут попасть под наш лобовой огонь.
Я слушал объяснение Зуба, а сам думал: "Он мне сейчас об этом рассказывает, будто на боевое задание летим. На этих калеках нам не до восьмерок будет!"
Первое время мой ведущий летел впереди строго по прямой. Высота была метров сто. Когда он убедился, что я уверенно иду у него справа, неожиданно начал подавать команды на перестроение. Только я перейду на другую сторону, как новая команда – занять прежнее место. Долго я так увивался позади своего ведущего, а потом и его самолет начал с переменными кренами размашисто плавать передо мной то влево, то вправо. Это и есть "ножницы". Мотались мы так до самой станицы Морозовской целых 50 минут.
Вылез я из кабины взмокший. Зуб тоже вытер лицо, закурил:
– Вот и отработали маневр… – Он довольно улыбнулся.
Еще мне запомнилось сказанное тогда за перекуром:
– Приучили нас летать по прямой, да чтобы в строю никто не шелохнулся. А война показала, что маневр должен стать для летчика постоянной потребностью. Как дыхание…
Четыре награды, как у майора Зуба, тогда были редкостью. За выслугу лет и в круглые даты боевых орденов не давали, да и времени от начала войны прошло не так много. А у Зуба рядом с орденами Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды у самого рукава гимнастерки покачивалась на подвеске медаль "За отвагу". Медаль эта, прямо скажем, для летчика – награда невысокая, если не обидная. Но всякое случалось… Один корреспондент как-то спросил Николая Антоновича:
– Какую из наград вы больше всего цените? – и прочертил пальцем поперек его груди.
– Вот эту, – не моргнув глазом, Зуб указал на медаль.
– Почему? – удивился корреспондент.
– Представили к высшей, а вручили ее…
– Так можно же эту досадную ошибку исправить!
– А разве важно, чем отмечен, а не за что? – ответил Зуб.
От Морозовской нам нужно было ехать поездом в Сталинград: теперь нам предстояло получить там два самолета и на них лететь в полк. Мы уже спешили на вокзал, когда послышался отдаленный гул моторов. Глянули – с востока к аэродрому идут самолеты У-2. Их много – сразу не пересчитать. Но летели они в беспорядке, словно стая грачей перед отлетом на юг. Лишь головное звено держалось клином, а остальные поодиночке болтались на разной высоте.
Зуб остановился, внимательно посмотрел на эту картину.
– Вернемся на КП, узнаем, что это за часть летит.
Мы долго наблюдали за посадкой, которая прошла более организованно, чем полет. Из самолета, который приземлился первым, вышел нилот в комбинезоне. Судя по фигуре – вроде бы женщина. Быстро шагает на КП. Пилот сдернул с головы шлем, под ним гладко зачесанные на прямой пробор темные волосы, у затылка собранная в тугой узел коса. Зуб поспешил навстречу.
– Марина! Какими судьбами?! – воскликнул он.
– А тебя, Антоныч, каким ветром сюда занесло? – в свою очередь, спрашивает она, хмуря красивые брови.
– Ремонтироваться прилетели из Донбасса.
– Читала, читала о тебе… Мы ведь тоже в Донбасс летим.
– Что там делать будете?
– Будем ночью бомбить.
– Вот оно что… Это как раз то, что ты формировала?
– Да.
Я смотрел на смуглое знакомое по портретам лицо Героя Советского Союза Марины Расковой, участницы дальнего беспосадочного перелета с Гризодубовой и Осипенко. И вот стоит перед нами известная всему миру летчица, а Зуб с ней держится запросто. Знакомство Николая Антоновича с Расковой было давним: им пришлось вместе служить в авиационном отряде при Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского. Не забыл и меня ей представить:
– Мой однополчанин…
Я был на седьмом небе: однополчанин знаменитого Зуба!
Раскова была не в духе. Зашла на КП, начала крутить ручку телефона, у кого-то выясняла, из какой части те самые истребители, которые хулиганили в воздухе. Оказывается, истребители, заметив "армаду" У-2 и зная, что на них летят "необстрелянные птички", решили порезвиться около строя, имитируя атаки. Девушки-пилоты приняли своих истребителей за вражеские, и четкий строй рассыпался. Озорникам потом нагорело.
После моего прибытия в полк Холобаев объявил:
– Пойдешь в третью эскадрилью, к Мосьпанову.
Такому назначению я очень обрадовался. Фамилия комэски была мне знакома по фронтовой газете – я не раз читал статьи о храбрости летчика-штурмовика. Хотелось поскорее представиться, но старший лейтенант Мосьпанов в это время был на другом аэродроме, где теперь базировался полк.
В капонире стоял один "ил": на нем только что закончили смену мотора. Мы с заместителем командира полка майором Николаем Антоновичем Зубом ожидали обещанный У-2, который должен был доставить нас по очереди на новый аэродром. Николай Антонович растянулся на зеленой траве в тени около аэродромного домика – решил вздремнуть, а я тем временем посматривал на свой планшет и изучал район Донбасса. В этой путанице дорог, которые переплетались паутиной на карте, разобраться было нелегко.
Над нами низко протарахтел У-2, в его задней кабине сидел пассажир. Зуб вскинул голову и сказал:
– Это для перегонки "ила" летчика доставили!
Самолет закончил пробег, с крыла спрыгнул щупленький летчик в коротком, до колен, потертом кожаном реглане. В нашу сторону он шел вразвалочку, косолапя внутрь носками просторных кирзовых сапог.
– Здорово! – крикнул ему Зуб, приподнявшись на локтях. Тот шага не ускорил, не откликнулся, а только приветственно поднял руку. На смуглом небритом лице его различались темные крапинки. Я подумал, что это следы оспы, а когда присмотрелся, увидел: пятнышки зеленые. Похоже, медики обработали зеленкой…
– Где это тебя так разукрасили? – спросил Зуб.
– Вчера над Артемовским аэродромом… – ответил летчик и протянул сначала Зубу, а потом мне небольшую темнокожую пятерню. Присел, скрестив по-татарски ноги, зашарил по карманам ободранного реглана, вытащил измятую пачку "Беломора". Заклеил на папиросе надлом, лизнул и закурил.
– "Эрликон", понимаешь ли, в бронестекло влепил, – неторопливо продолжал он рассказ, – мимо уха пролетел и не взорвался. С ведро стеклянной крупы в кабине привез… – Он лукаво поглядывал на нас, показывая белые зубы.
– А вот к тебе в эскадрилью пополнение, – кивнул в мою сторону Николай Антонович.
Я, наконец, понял, что это Мосьпанов. Мой будущий комэска скосил на меня веселые цыганские глаза и протянул пачку "Беломора".
Когда Зуб улетел на том же У-2, Мосьпанов сказал:
– Давай сделаем так: полетишь со мной в фюзеляже, а "кукурузник" вторым рейсом прихватит технаря. Чего здесь томиться?
– С удовольствием… – ответил я, покривив душой. Лететь в фюзеляже штурмовика – удовольствие маленькое: в люк сильно задувает, сидеть приходится на корточках.
– Карта этого района у тебя есть? – спросил он.
– Есть, – ответил я, а сам подумал: "Зачем карта, если я за пассажира да еще задом наперед полечу?.."
– Попробуй-ка ориентироваться. Те места, которые опознаешь, отметь крестиком и время их пролета запиши.
Мосьпанов задал мне задачу не из легких. Придется торчать из люка лицом к хвосту. В таком положении ориентироваться трудно, так как видишь не то, что ожидаешь. При полете на малой высоте времени на опознавание ориентиров мало. К тому же перед глазами нет никаких навигационных приборов – одни лишь наручные часы. Да и маршрут полета комэска почему-то не сообщил, а спросить я посчитал неудобным. Мосьпанов поплелся принимать самолет, и тут у меня мелькнула догадка: "Полетит-то он, наверное, по прямой". Я приложил линейку к карте, соединил чертой два аэродрома да успел еще сделать поперечные засечки, равные пятиминутным отрезкам полета. "Вот тебе и внезапный экзамен по штурманской подготовке!"
Взлетели. Мосьпанов "брил" очень низко, не меняя курса. Чтобы видеть мелькавшие за хвостом штурмовика безлюдные поля, мне пришлось приподняться, и ноги быстро онемели. Прошло минут десять, но я так и не успел зацепиться глазом за что-нибудь приметное. Впечатление было такое, словно сидишь в морском прогулочном катере лицом к корме: видишь только быстро убегающую назад вспененную воду. "Ну, – подумал я, – наверное, придется показать комэске чистую карту, без единой пометки".
Вскоре, однако, увидел я в стороне деревню, а под хвостом самолета промелькнула почти пересохшая речушка с извилистым, вроде петли, поворотом русла. Глянул на карту – речка эта там обозначена, и петля такая есть, а прочерченная линия пути проходит как раз через нее. Ориентировка восстановлена! Начал делать отметки чаще, совсем воспрянул духом.
После посадки Мосьпанов отвел меня на перекур и, будто между прочим, спросил:
– На карте что-нибудь отметил?
– Отметил… Вот, – я протянул ему планшет.
Мосьпанов с нескрываемым любопытством посмотрел на карту:
– Ориентироваться, сидя в самолете задом наперед, мне и самому еще не приходилось. Это, наверное, все равно, что книжку с конца читать… А как воз с соломой опрокинулся, когда мы пролетали, заметил? – вдруг оживился он.
– Заметил…
– И место это можешь показать?
– Вот здесь, за этим бугром, – я указал карандашом на нарте.
– По-моему, тоже тут, – ухмыльнулся Мосьпанов.
…Ведомым у Мосьпанова мне пришлось быть только однажды, с пятого боевого вылета меня заставили самого водить группы.
Тогда мы полетели двумя четверками бить железнодорожные эшелоны на станции Чистяково. Проносились низко над бурой степью. Мосьпанов вел группу хитро, и до цели нас ни "мессеры" не перехватили, ни зенитки не обстреляли.
Мы уже приближались к Чистякову, но из-за рощи, что раскинулась слева, не было видно ни населенного пункта, ни станции. Вдоль опушки – пустая дорога, которая круто сворачивала влево и терялась за деревьями. И вдруг я увидел, как к ее повороту мчится мотоцикл с коляской. Наверное, фрицы заметили нас и спешили скрыться за поворотом.
Ходили слухи, что Мосьпанов питал слабость к легковым машинам. Он не упускал возможности "срезать" с ходу такую цель, если она подвертывалась под руку, и даже доказывал необходимость жечь легковушки: "На них ведь начальство катается! Разве стоит одной очереди жалеть, чтобы какого-нибудь оберста ухлопать?"
И надо сказать, Мосьпанов, рассуждая таким образом, попал в самую точку. Через год, в сорок третьем, вышел приказ наркома обороны специально "охотиться" за легковыми машинами в тылу противника.
Сейчас от нас удирала не легковая машина, а всего-навсего мотоцикл. Мой ведущий взмыл, чуть довернул самолет влево и начал полого снижаться. В тот самый момент, когда мотоцикл уже сворачивал в лес, брызнул сходящийся у земли веер двух пулеметных трасс, и там, словно кто спичкой чиркнул о коробок, блеснуло, и мотоцикл кубарем покатился в сторону от дороги, подпрыгивая, как резиновый мячик. Меня тогда поразила эта снайперская очередь, уничтожившая такую маленькую цель, да еще на быстром ходу!
Не успело улечься мое восхищение, как Мосьпанов пошел на высоту, и тут же открылась железнодорожная станция с несколькими товарными составами на путях. Зенитки поставили перед нами заградительный огонь. Первая четверка во главе с Мосьпановым перешла в пикирование, а я – крайний правый во втором звене, – увидев разрывы около своего штурмовика, шарахнулся в сторону. Это была мгновенная реакция на опасность. Всего какой-то миг прошел, и я оказался в стороне от цели, еле успел довернуть влево и сбросить бомбы на противоположном конце станции.
На аэродроме Мосьпанов отозвал меня и, роясь в карманах реглана, спросил:
– А что это ты перед атакой один в стороне болтался?
Я собирался было объяснить ему, что засмотрелся на кувыркавшийся мотоцикл, да тут вдруг залп зениток… Молчал, подыскивал нужные слова.
– Струхнул? Так и скажи…
Я утвердительно кивнул.
– Учти: один раз вздрогнешь, а в другой – "резьба сорвется"… Бомбы твои, я сам видел, они взорвались на станции, поэтому разговор для ясности замнем…
…Да, скверное это дело, когда у летчика "срывается резьба". Повел я как-то группу штурмовиков жечь фосфором немецкие танки. Полетел вначале к аэродрому истребителей, чтобы забрать прикрытие. Почувствовал – что-то с мотором неладное. "Разработается", – подумал я, и возвращаться не стал. Сделал над аэродромом истребителей круг, другой, третий. Вижу – взлетать никто не собирается: несколько самолетов стоят между сосен, да и те не расчехлены. Запросил свой КП по радио, можно ли лететь без истребителей, но ответа не последовало. Мы уже опаздывали с выходом на цель, горючее попусту расходуем, и я решил лететь без истребителей. "Один раз вздрогнешь, а в другой – резьба сорвется", – вспомнилось мне…
Я лег на курс, но мотор совсем стал плохо тянуть – греется, показания приборов ненормальные. Пришлось передать командование группой Феде Артемову (в первый и последний раз!), а самому вернуться на аэродром. Оторвал взгляд от приборов, осмотрелся, с удивлением увидел, что за мной увязался еще один штурмовик. Этого еще не хватало! Откомандовал ему вернуться к группе – летчик не реагирует, будто оглох.
Над аэродромом мотор начал совсем сдавать, и перед заходом на посадку мне пришлось аварийно сбросить выливные приборы с фосфором в полтонны весом. Сел нормально, и тут началось…
– Почему вернулся с боевого задания?
– Мотор плохо тянул.
– Проверим. А почему истребителей не взял?
– Потому что они не взлетели. Я же об этом по радио запрашивал, а вы не слышали.
– Слышал!
– Так почему отмалчивались? – я начал уже злиться.
– Ведущий должен сам принимать решение, нечего ждать подсказок, когда находишься за тридевять земель.
– Вот я его и принял…
– Дурацкое решение. Собьют "мессеры" Артемова – будешь за это в ответе. Выливные приборы шуранул на свою зенитную батарею… А Неретина почему с собой притащил?
– Я его не тащил…
Стоит рядом бледный Неретин и не знает, что сказать. Нет у него никаких оправданий: пошел за ведущим, вот и все.
Мой самолет уже облепили техники, ищут дефект. Если он произошел по их недосмотру, то с техников строго взыщут за срыв боевого полета. Если же дефекта не обнаружат, меня обвинят в трусости. Инженер полка Тимофей Тучин забрался в кабину, запустил мотор, газует, а мотор, к моему удивлению, работает, как зверь. Я стою поодаль от самолета, не хочу быть на глазах у техников. Услышал за спиной:
– А может, вам только показалось, что мотор плохо работал?
Я обернулся, посмотрел на человека, всегда державшегося от летчиков особняком, и сразу не мог понять: то ли в этом вопросе участие, то ли подозрение. "А может, вам только показалось?" Сказать ему о падении наддува, о росте температуры воды? Но он ведь все равно в этом не разбирается: человек без технического и без летного образования, даже петлицы другого цвета. Я молчал, сдерживался.
Техники уже раскапотили мотор, оседлали его сверху, гайки отвинчивают. Долго тянется время. Загудели вернувшиеся с задания штурмовики. Одного недосчитываюсь: нет "двадцатки" – самолета Феди Артемова… Сколько за один взлет свалилось: потерял друга, Неретина привел на аэродром, на свою зенитную батарею фосфор сбросил, да еще дефекта в моторе не находят…
Ко мне несмело подошел Неретин.
– Вы уж извините… Я подумал вначале, что все за вами пойдут. А команду вернуться не выполнил потому, что группу потерял, заблудиться боялся.
Что ему скажешь? По-своему он прав.
Идут ко мне Мосьпанов с Тучиным. Инженер улыбается, а комэска издали кричит:
– Нашелся!
– Артемов?! – встрепенулся я.
– Де-фект! – провозгласил Тучин своим тягучим голосом. – Перемычка головки блока лопнула, воду в цилиндры гнало! Производственный дефект…