– Разрешите готовиться?
– Да, времени очень мало…
Зуб заспешил на КП, вслед за ним мы сбежали вниз по осыпавшимся ступенькам блиндажа, уселись вокруг стола. Разложили карты, дружно задымили. Наш ведущий, не выпуская изо рта прилипшую к губе цигарку, щурясь одним глазом от дыма, прикладывал к карте то масштабную линейку, то целлулоидный транспортир – продумывал маршрут. Наконец он назвал четыре пункта, мы их обвели кружками и соединили линиями. Маршрут полета выглядел, как сильно вытянутый с востока на запад ромб: одна вершина у Старобельска, противоположная – у Сталина. Записали под диктовку путевое время и компасные курсы. Общая продолжительность полета оказалась близкой к предельной. Зато мы обойдем стороной все пункты, прикрытые сильным огнем зенитной артиллерии, и аэродромы, где базируются истребители противника. И еще потому путь был так сильно удлинен, что заход Зуб наметил с запада, откуда противник меньше всего нас ждет.
– Ну как, казаки, с маршрутом все ясно?
– Все ясно, – ответили мы.
Николай Антонович начертил боевой порядок, показал каждому из нас место в строю. Я оказался в первом звене, справа от самолета ведущего. В воздухе буду его соседом.
Сидим в кабинах, ждем сигнала. Который уже раз взгляд скользит по приборной доске, а пальцы нащупывают многочисленные переключатели, краны и рычаги, проверяют правильность их положения. Мой механик Сережа Темнов давно все подготовил к полету и теперь топчется на центроплане рядом с кабиной и зачем-то усердно трет белой тряпкой и без того сияющее бронестекло фонаря.
Слева стоит самолет ведущего. Я вижу, как Зуб неподвижно сидит в кабине, откинувшись затылком на бронеспинку. Неужели и ему не дают покоя тревожные мысли? Нет, наверное, этот мастер штурмовок вражеских аэродромов так же спокоен, как и в тот момент, когда его неожиданно назначили ведущим группы. Может, и я напрасно волнуюсь? Прилетит в Сталино наш разведчик, а аэродром окажется опустевшим… Или вообще он не долетит туда. Науменко пошлет другого разведчика, и нам еще долго придется томиться в кабинах…
Эти мысли вмиг оборвались вместе с глухим хлопком – над КП с шипением взлетела зеленая ракета, медленно падая и догорая, вычертила крутую дымную дугу. Нам – взлет. В воздухе я быстро пристроился к ведущему – стало спокойнее на душе. Немного прошли по прямой в хорошем строю, и вот уже на консоль левого крыла наползает почти лишенная травяного покрова плешина. Разбегаются маленькие, словно игрушечные, штурмовики, оставляя за собой веера бурой пыли. Мы вслед за Зубом сделали над аэродромом соседей круг, группа другого полка оказалась у нас точно сзади: до чего же ловко ведущий ее подобрал, рассчитав маневр!
Легли на курс, головной самолет начал медленно снижаться, потянул всех нас к земле. Внизу отчетливо видны разбросанные на склонах балок чахлые кустарники. На пустынном железнодорожном разъезде мелькнула будка путевого обходчика – наш исходный пункт маршрута, обведенный на карте кружком. С этого момента начинается исчисление путевого времени до цели.
Мы неслись у самой земли, над бурьянами и оврагами. Я косил взгляд на ведущего. Боковую задвижку фонаря Зуб держал открытой, и мне был отчетливо виден резкий профиль его худощавого, обветренного лица. Кожаный шлем туго обтягивал голову, очки подняты на лоб. Вдоль щеки ослепительно белела полоска шелкового подшлемника, подчеркивая загар. Зуб сосредоточенно выполнял привычную для него работу: то наклонится к карте, то осмотрится вокруг, взглянет на ведомых. Кажется, что мы летим не на опасное задание, а на полигон. Лишь кургузые немецкие грузовики, промчавшиеся по дороге, напомнили о действительности: мы за линией фронта, здесь противник.
Ведущий посмотрел в мою сторону, поднял руку, сделал знак ладонью – словно поманил. По радио – ни слова, как договорились перед вылетом, чтобы не подслушал противник. Жест понятный – я сократил дистанцию. Зуб показал большой палец – хорошо!
Над перекрестком дорог самолет ведущего плавно накренился влево, меняя курс. Впереди на горизонте поплыли мрачные конуса похожих на египетские пирамиды терриконов, и низкое солнце теперь засветило в лицо. Зуб начал пристально вглядываться вперед, козырьком приставляя к глазам ладонь. Полет против солнца, когда впереди почти ничего не видно, показался долгим. Наконец еще разворот – и солнце начало уходить по правому борту к хвосту. Курс на восток – значит, скоро атака. Летим над черным перепаханным полем, я уже потерял точное представление о том, где мы и когда будет цель. Зуб снова повернул лицо, показал большой палец – решил приободрить. Через минуту он легонько качнул крыльями (это команда "внимание") и начал заметно уходить вперед. Я сдвинул вперед сектор газа, чтобы не отстать, остальные тоже увеличили скорость. Впереди показалась лесозащитная полоса, а за ней желтое здание. Окна его под крышей поблескивали в лучах низкого солнца, словно вспышки орудий. Самолет ведущего потянул всех на высоту. Я перевел взгляд на землю и оцепенел: вблизи желтого двухэтажного здания сгрудилось с полсотни двухмоторных бомбардировщиков; между ними стоят пузатые бензозаправщики с длинными шлангами, протянутыми к самолетам, мечутся люди. А с другого конца аэродрома, навстречу нам, разбегаются два "мессершмитта".
Самолет Зуба уже опустил нос, от него заструились дорожки нацеленных на землю трасс. Передний "мессер" резко крутнулся, запахав крылом по бетонной полосе, задний тут же наскочил на него, рубя кабину вращающимся винтом…
Все это произошло в какой-то миг, когда у меня еще не прошло оцепенение. Нос моего штурмовика тоже оказался направленным вниз, на группу бомбардировщиков. Я припал к прицелу, навел вздрагивавшее перекрестье на первый попавшийся самолет со стоящим рядом заправщиком, надавил на гашетки – сорвались "эрэсы", побежали трассы, и внизу рвануло огнем: бомбардировщик пополз юзом в сторону, странно присел, подняв одно крыло.
Почувствовав силу своего оружия, я продолжал строчить длинными очередями, полосуя скопище стоящих впритык друг к другу бомбардировщиков и стараясь в оставшиеся до сближения с землей секунды выпустить как можно больше снарядов.
Высота потеряна, бомбы сброшены. Выровнял самолет так низко, что отчетливо увидел огромные черные кресты с белой окантовкой, пробоины на крыльях и в фюзеляжах вражеских самолетов.
А где же ведущий? Я зашарил глазами – впереди и выше в разрывах зенитных снарядов размашисто плыл с переменными кренами штурмовик. Самолет Зуба я сразу узнал по почерку – так он летел со мной в Морозовскую – и тут же услышал его высокий, но спокойный голос:
– Повторная атака, повторная атака…
Мы потянулись за ним на высоту, в забрызганное лохмами черного дыма небо. Бьют зенитки, внизу рвутся бомбы, полыхают самолеты, а штурмовики, сделав круг, снова один за другим опустили носы, лихорадочно отплевываясь острыми языками пламени, мелькавшими у концов пушечных и пулеметных стволов. И снова, как и при первой атаке, не осталось места для какой-либо другой мысли, кроме одной – тоненькой, как кончик ниточки, нацеленной в ушко швейной иглы: "Попасть, попасть…".
– Сбор, сбор… – слышится голос ведущего, и снова виден впереди размашисто маневрирующий самолет. Ведомые, растянувшиеся во время атаки, быстро сблизились с вожаком и идут вслед за ним вниз, к самой земле.
Ровно работает мотор, тихо потрескивает в шлемофонах. Зуб молчит. Отодвинул боковую задвижку фонаря. Опять хорошо виден его спокойный профиль с белой полоской шелкового подшлемника на темной щеке. Он снова то поглядывает на карту, то бросает взгляд на своих ведомых. И так хочется, чтобы он еще раз показал большой палец…
С задания вернулись все. Генерал Науменко выслушал доклад Зуба, стал ждать донесения разведчика-контролера, посланного за нами для проверки результатов штурмовки.
Вот оно и донесение: более двадцати сожженных бомбардировщиков да еще два "мессершмитта", которых Зуб успел подсечь на взлете.
После обеда Зуб отозвал в сторонку своих ведомых.
– Пойдемте на травке полежим, – сказал он. Мы расположились поудобнее, закурили.
– Давайте восстанавливать в памяти, что заметили по маршруту. Ты запомнил, – обратился он к Артемову, – как над кукурузным полем пролетали?
– Запомнил, конечно…
– А что там было приметного?
– Да вроде бы ничего особенного… Большое кукурузное поле зеленое…
– А людей там не заметил?
– Женщины платками махали, – подсказал Ворожбиев.
– Правильно, махали, – одобрительно сказал Зуб. – А сколько их там было?
– С десяток, наверное… – ответил Ворожбиев. Не один Ворожбиев заметил этих женщин, видел их и я, но посчитать не успел.
– Их было семь, – сказал ведущий. – А грузовики, что на дороге попались, видели?
– Видели, видели, – ответили наперебой.
– Сколько их было, и куда они следовали?
У нас опять заминка: в подсчете машин расхождения были небольшие, а вот дорогу, по которой они ехали, не каждый указал на карте правильно. В Донбассе много дорог, их легко перепутать. Один сказал – на Дебальцево, другой – на Горловку…
– Надо научиться фотографировать глазами, – заключил тогда ведущий.
Для того чтобы лучше запоминать детали, Николай Антонович придумал "игру в предметы".
– Желающие играть – ко мне, – объявлял он на досуге. Мы группировались на одном краю стола, а Зуб на противоположном выкладывал из карманов зажигалку, расческу, перочинный нож, папиросы, карандаш… Несколько секунд мы смотрели на разложенные предметы и по команде отворачивали головы. Потом начиналось самое интересное – отгадывание.
Поначалу мы путались, а со временем стали более наблюдательными и ответы так и сыпались:
– Нож не на том месте, он лежал рядом с карандашом!
– Папироса теперь повернута к нам мундштуком!
– Исчезла расческа!
Веселая и полезная это была игра – она давала нам разрядку и тренировала зрительную память.
…Зуб не любил лихачества в воздухе. Он исключал из полетов все, что было рассчитано на внешний эффект и лишено тактической целесообразности. У него все было подчинено лишь одной задаче – при минимальных средствах добиться максимального результата штурмовки. Он был противником громоздких боевых порядков, сложных перестроений в воздухе и как ведущий строил маневр, думая о тех, кто идет с ним рядом и позади. Поэтому ему удавалось внезапно вывести самолеты на цель с наивыгоднейшего направления, а после атаки быстро собрать группу в четкий строй. И уж истребителям противника не доводилось поживиться легкой добычей – отставшими одиночками, за которыми они охотились специально.
Заветный камень
Как-то в жаркий июньский день я повел группу на штурмовку аэродрома. Аэродромы – цель очень сложная: они далеко за линией фронта. К тому же район, над которым нам предстояло лететь, был густо населен, и все населенные пункты были забиты вражескими войсками. Значит, нужно обходить их стороной, чтобы нас не обнаружили задолго до цели, и лететь надо как можно ниже. Ориентироваться в таких условиях очень трудно. Выручает компас.
…Летим бреющим – на высоте до 25 метров. Я часто поглядываю на компас, часы, карту, потом – на землю и на ведомых. Радуюсь, что опознаю опорные ориентиры, помеченные на карте перед вылетом, и что время их пролета точно совпадает с расчетным. Какая умная штука компас! Не доверяйся своему чувству, когда тебе вдруг покажется, что ты уходишь в сторону от намеченной на карте линии пути. Верь компасу – и он приведет тебя куда нужно, – только веди правильный счет путевому времени, и тогда не потеряешь ориентировку. Страшная вещь – потеря ориентировки… Еще задолго до войны я испытал, что значит заблудиться в полете. Именно тогда я доверился чувству, а не компасу.
Я возвращался один на У-2 из Пятигорска в Нальчик. Погода была отвратительная. Пробившись через затянутые пластами тумана проходы между горами Бештау, Змейкой и Машуком, я вырвался наконец на степной простор, но и над равниной низко висела сплошная пелена облаков – будто натянутое солдатское одеяло.
Полет над железной дорогой с курсом на Прохладную был однообразным. От скуки я решил потренироваться вслепую, вне видимости земли и горизонта. Зашел в облака, назначив себе десять минут слепого полета. Эти минуты мне показались бесконечно долгими… Тогда я не удержался от соблазна подправить показания компаса: мне чудилось, будто самолет все время отклоняется от курса вправо. Время наконец истекло, я вышел под облака – но… не увидел ни железной дороги, ни ожидаемого населенного пункта. Начал беспорядочно метаться в разные стороны в поисках ориентира. Внизу была безлюдная степь: ни хутора, ни живой души… Немного успокоившись, взял какой-то курс и пошел по компасу, куда прямая выведет. Летел долго, пока не вышел на какую-то железнодорожную станцию. Увидел на буграх нефтяные вышки. Куда же это меня занесло? Пытался, снизившись, прочитать наименование станции на вокзальной вывеске – безуспешно. День был на исходе, бензин в баке тоже. Решил садиться и восстанавливать ориентировку самым надежным методом – опросом местного населения… Вдали от станции на ровном поле паслось стадо коров. Полетел туда, сел. Пастухом оказался сухонький старик. Мне было стыдно признаваться, что я заблудился, – и разговор я начал издалека:
– Не найдется ли у вас, дедушка, закурить? – будто только потому и приземлился, что оказался без курева. Другого повода завязать непринужденный разговор я не придумал.
Закурили. Какие только разговоры я не заводил с пастухом в надежде на то, что он назовет хоть какой-нибудь населенный пункт в этой окрестности. Собеседник говорил охотно и о чем угодно, но только географии, как назло, не касался. Время меня, однако, поджимало, я начал терять терпение и наконец, будто из простого любопытства, спросил его: "А вы, случайно, сами не из этой деревни будете?" – и показал в сторону железнодорожной станции.
– Не деревня это, а город Моздок! – обиделся старик. У меня под шлемом волосы зашевелились: я оказался настолько далеко от Нальчика, что со своим запасом бензина уже не мог туда долететь. Дело закончилось тем, что пришлось давать телеграмму. Горючее мне доставили на другой день самолетом, и с тех пор я и зарубил себе на носу: верь компасу!
…Выдерживая курс на Артемовский аэродром, мы пролетели над глубоким оврагом. Впереди на горизонте возвышался холм. Судя по времени, за ним должна быть наша цель. А вдруг мы уклонились в сторону? От такой мысли меня будто жаром обдало: "Верь компасу!" Разгоняюсь, косясь на ведомых, – они рядом. Под самолетами подвешены выливные приборы с гранулированным фосфором. Чтобы поджечь самолеты противника, приборы эти нужно открыть на очень малой высоте, иначе огненный дождь погаснет, не достигнув земли: фосфорные шарики при падении быстро сгорают в воздухе. Перед самым холмом я чуть подбираю ручку, и перегруженный штурмовик плавно идет вверх. Все шире панорама, и вдруг взору открываются стоящие в два ряда бомбардировщики. Почти прямо по курсу. Значит, вывел группу на цель!
Сейчас атака… Я начал опускать нос штурмовика, и тут что-то оглушительно хлопнуло, самолет тряхнуло, он резко накренился, – в правом крыле зияет дыра. А руки и ноги действуют рефлекторно. Крен убран, штурмовик продолжает послушно снижаться. Перебоев в моторе не слышу. Впился глазами в наплывающий на сетку прицела бомбардировщик с крестами. Из-под крыльев моего штурмовика рванулись к нему "эрэсы", заработали пушки и пулеметы. Очередь, вторая, бомбардировщик вспыхнул. А земля уже близко. Вывод из пикирования, нажатие на кнопку, мгновенный взгляд назад. Мои ведомые несутся с огненными хвостами горящего фосфора, словно сами пылают. Белый дым окутал стоянки самолетов…
Впереди, где кончается аэродром, стеной стоят высокие сосны. Капот моего штурмовика ниже их вершин. Делаю "горку", и тут же снарядом ударило по мотору, в лицо, как из пульверизатора, полетели водяные брызги. Я сбавил обороты, чтобы не перегружать поврежденный двигатель, скорость резко уменьшилась. Мои ведомые один за другим проскочили вперед, и вскоре я потерял их из виду. Стрелка давления масла медленно двигалась к нулевой отметке, а температура воды неумолимо росла: были повреждены маслопровод и система охлаждения. Мотор скоро заглохнет, а лететь до линии фронта еще более пяти минут… Пока мотор кое-как еще тянул, я набрал немножко высоты, чтобы можно было спланировать на подходящее место, когда двигатель откажет. Лобовое бронестекло помутнело, впереди ничего не видно. Очки забрызгало маслом, сдвинул их на лоб. Смотрю через открытую боковую форточку, от потока воздуха слезятся глаза. Лечу уже совсем низко, мотор все еще живет, хотя работает натужно, на "последнем дыхании". Но с каждым оборотом винта все ближе к линии фронта. Затеплилась надежда: может, дотяну до своих? Высота уже два-три метра, скорость критическая, самолет плохо слушается рулей. Наконец заглох двигатель. Мелькнула мысль: "На фюзеляж или на колеса садиться?" – а рука уже рванулась к рычагу выпуска шасси. Два характерных толчка – вышли колеса, и штурмовик со скоростью более ста километров в час покатился под уклон по каменистому грунту. И вдруг – треск: самолет рухнул на фюзеляж и со скрежетом пополз…
Тишина. Поднятая пыль на время скрыла высокое солнце. Я сдвинул назад фонарь кабины. Легкий ветер медленно относил пыль в сторону. "Где же я приземлился? У своих или у немцев?". Вижу, что впереди, метрах в двухстах, стоит сильно накренившаяся металлическая опора высоковольтной линии с повисшими обрывками проводов. Около самолета голое место, лишь впереди, недалеко, островок высокой травы с метелками желтых цветов. И тут длинная пулеметная очередь вспорола тишину. Пули зацокали за спиной по бронеплите, а я пригнул голову к коленям. После короткой паузы очередь снова резанула по дюралевой обшивке крыла рядом с кабиной. Пулемет бил откуда-то сзади, с близкого расстояния. Методически через равные промежутки он посылал одну очередь за другой. Оставаться в кабине было опасно – добьют. Лучше уж лежать на земле, за мотором. Не поднимая головы, я приготовился к прыжку. Жду следующей очереди. Опять полоснуло. В одно мгновение я выскочил из кабины и распластался на земле. Теперь затрещали и автоматы. Значит, меня заметили…
Я прижался к горячей броне мотора у покореженной лопасти винта. Стреляли только сзади, значит, надо ползти вперед, чтобы скрыться в траве. Но свист пуль словно приковал меня к земле, и я не мог себя заставить пошевелить рукой. Мною овладело чувство обреченности – я положил подбородок на сложенные перед лицом ладони и бездумно уставился в одну точку. А все вокруг было освещено солнцем, цвела степь. Перед глазами покачивалась былинка, и по ней как ни в чем не бывало неуклюже ползла божья коровка. Добравшись до самого верха, она расправила крылышки и поднялась в воздух. Я повернул голову вслед за ней – в поле зрения что-то блеснуло, – я вздрогнул. Нет, это не вспышка выстрела, а какой-то мягкий блеск. Что бы это? Снова медленно повел головой в ту сторону – опять блеснуло. Наконец я увидел совсем близко – рукой дотянуться – небольшой светло-коричневый камень с шершавой поверхностью и почти зеркальной гранью на сколотом ребре. Такие кремни мы собирали в детстве, чтобы куском напильника высекать огонь. Сколотая пулей или осколком грань кремня блестела на солнце. Я взял камень, ощущая ладонью его тепло, сунул его в карман. Подумал: "Кончится война, он будет лежать у меня на видном месте. Дам его граверу, чтобы на сверкающей грани сделал надпись: "21 июня 1942 года", – это будет дата моего второго рождения. Я расскажу историю об этом камне моим детям, которых у меня еще нет, но которые, конечно, будут…"