Для отца у Мессинга ласковых слов не нашлось: "Отец не баловал нас, детей, лаской и нежностью. Я помню ласковые руки матери и жесткую, беспощадную руку отца. Он не стеснялся задать любому из нас самую беспощадную трепку. Во всяком случае, к нему нельзя было прийти пожаловаться на то, что тебя обидели. За это он бил беспощадно, обиженный был для него вдвойне и втройне виноватым за то, что позволил себя обидеть. Это была бесчеловечная мораль, рассчитанная на то, чтобы вырастить из нас зверят, способных удержаться в жестком и беспощадном мире". Похоже, такими "зверятами" Вольф считал своих братьев, с которыми у него никогда не было особой близости. Утешала его только мать (по некоторым данным, ее звали Сарой), но когда мальчику было 13 лет, она умерла от разрыва сердца, а вернее - от тяжелого беспросветного труда.
Мессинг в своих мемуарах постарался доказать, что с раннего детства был наделен незаурядными свойствами: "Мне рассказывали, что в самом раннем детстве я страдал лунатизмом. Якобы мать однажды увидела, как я во сне встал с кровати, подошел к окну, в которое ярко светила луна, и, открыв его, попытался влезть на подоконник… Излечили меня - опять же по рассказам - корытом с холодной водой, которое в течение некоторого времени ставили у моей кровати. Вставая, я попадал ногой в холодную воду и просыпался. Какова доля правды в этом сообщении, установить не берусь, но я дал обещание ни о чем не умалчивать. Может быть, какой-нибудь на первый взгляд совсем малозначащий эпизод окажется для кого-нибудь из специалистов, прочитавших эту книгу, наиболее интересным и важным". Артист, конечно, знал, что лунатизм издавна считался видом транса, в котором человек может изрекать пророчества и исполнять волю богов. Впоследствии он научился искусственно вводить себя в транс или, во всяком случае, убеждать публику в этой своей способности, чему служили и детские воспоминания.
Когда Вольфу исполнилось шесть лет, родители озаботились его образованием и отдали мальчика в хедер. Он вспоминал: "Люди ниже среднего достатка, какими были мои родители, да еще в бедном еврейском местечке, могли учить своих детей только в хедере - школе, организуемой раввином при синагоге. Основным предметом, преподаваемым там, был Талмуд, молитвы из которого страница за страницей мы учили наизусть. У меня была отличная память, и в этом довольно-таки бессмысленном занятии - зубрежке Талмуда - я преуспевал. Меня хвалили, ставили в пример. Именно эта моя способность и явилась причиной встречи с Шолом-Алейхемом… Но общая религиозная атмосфера, царившая в хедере и дома, сделала меня крайне набожным, суеверным, нервным".
Упомянутая встреча со знаменитым еврейским писателем Шолом-Алейхемом (Шолемом Рабиновичем) якобы состоялась в 1909 году, когда будущему телепату было девять лет. В мемуарах говорится: "Помню его внимательный взгляд из-под очков, небольшую бородку и пышные усы. Помню, как он ласково потрепал меня по щеке и предсказал большое будущее. Нет, это не было предвидением. Просто Шолом-Алейхем верил в неисчерпаемую талантливость народа и в каждом втором мальчике хотел видеть будущее светило". В этой встрече не было бы ничего невероятного, если бы не одно обстоятельство - в 1905 году, после кровавых еврейских погромов, писатель покинул Российскую империю и не возвращался туда до 1914 года. Поэтому он никак не мог в промежутке между этими датами посетить Гура-Кальварию, и его "благословение" Мессинга стало первым из вымышленных встреч последнего с видными историческими деятелями. Из мемуаров видно, что телепат любил подчеркнуть свою близость к сильным мира сего, не стесняясь при этом приврать - благо все, с кем он будто бы встречался, к тому времени ушли из жизни.
За исключением этого эпизода, свои ранние годы Мессинг описывал вполне правдиво: "У меня не было детства. Была холодная жестокость озлобленного жизнью отца. Была убивающая душу зубрежка в хедере. Только редкие и торопливые ласки матери могу я вспомнить тепло. А впереди была трудная кочевая жизнь, полная взлетов и падений, успехов и огорчений. Впрочем, вряд ли бы согласился я и сегодня сменить ее на любую другую". В версии Шенфельда он добавляет: "Когда Бог был милостив и случался большой урожай, да еще удавалось его выгодно продать, отец посылал меня в хедер, чтобы я немного поучился. Тогда мне позволяли надевать ботинки, а то я, делая честь отцовскому прозвищу, бегал босым до поздней осени. Брюки и курточку мне шили из перелицованной старой отцовской одежды. Еда у нас была: черный хлеб, картошка, лук, репа, кусочек ржавой селедки на ужин и кофе из ячменя и цикория, который мать утром варила на весь день в большой кастрюле".
Создается впечатление, что Вольф учился от случая к случаю, да так ничему и не выучился. Но вряд ли это так: после хедера раввин решил послать его в иешибот (точнее, йешиву, что означает "заседание") - учебное заведение, готовившее духовных служителей. Это значит, что он был прилежным учеником и успешно усваивал талмудическую премудрость - ничему другому в хедере не учили. Программа йешивы была богаче - здесь изучали также русский язык, арифметику, иврит, историю и географию Палестины. Окончивший йешиву становится раввином, но Мессинга эта участь не прельщала: "Я наотрез отказался идти после окончания хедера в иешибот. Со мной сначала спорили, потом отступились. И тут произошло первое и единственное в моей жизни чудо, в которое я верил довольно долго. С тех пор я не верю чудесам, но ведь тогда мне было всего девять лет.
Однажды отец послал меня в лавку за пачкой папирос. Время было вечернее, солнце зашло и наступили сумерки. К крыльцу своего дома я подошел уже в полной темноте. И вдруг на ступеньках выросла гигантская фигура в белом одеянии. Я разглядел огромную бороду, широкое скуластое лицо, необыкновенно сверкавшие глаза. Воздев руки в широких рукавах к небу, этот небесный - в моем тогдашнем представлении - вестник произнес: "Сын мой! Свыше я послан к тебе, предречь будущее твое во служение Богу. Иди в иешибот! Будет угодна Богу твоя молитва." Нетрудно представить себе впечатление, которое произвели эти слова, сказанные громоподобным голосом, на нервного, мистически настроенного, экзальтированного мальчика. Оно было подобно вспышке молнии и удару грома. Я упал на землю и потерял сознание".
Очнувшись, потрясенный мальчик согласился поступить в йешиву, которая находилась в другом городе - "с этого началась моя жизнь вне дома". Вместе с другими учениками он жил в молитвенном доме при школе, занимаясь после уроков уборкой и другими хозяйственными делами. Питались они по графику в домах местных жителей, которые кормили чужаков впроголодь. "Так прошло два года, - вспоминает Мессинг. - И так, наверное, и сделали бы из меня раввина, если бы не одна случайная встреча". Однажды в молитвенный дом явился нищий громадного роста, в котором Вольф к своему удивлению узнал "посланца неба", который заставил его подчиниться родительской воле. В голове его мгновенно пронесся вихрь мыслей: "Значит, отец просто сговорился с этим прошедшим огонь и воду проходимцем, может быть, даже заплатил ему, чтобы тот сыграл свою "божественную" роль! Значит, отец попросту обманул меня, чтобы заставить пойти в иешибот! Если пошел на обман мой всегда справедливый и правдивый отец, то кому же верить?! Тогда ложь все, что я знаю, все, чему меня учили. Может быть, лжет и Бог?!. Может быть, его и нет совсем? Ну конечно же его нет, ибо существуй он - всезнающий и всевидящий, он не допустил бы такое. Он на месте поразил бы громом нечестивца, осмелившегося присвоить себе право говорить от его имени".
Эти мысли, по словам Мессинга, "мгновенно разметали в клочки и очистили мой разум от всего того мусора суеверий и религиозности, которым меня напичкали в семье и в духовных школах". В Советском Союзе, особенно во времена хрущевских гонений на религию, телепат не мог написать ничего другого. На самом деле, как уже говорилось, он на всю жизнь сохранил верность иудаизму и покинул училище не из богоборчества, а из-за желания вырваться из тесноты местечка в просторный и полный возможностей большой мир. Впрочем, покинул ли? Не исключено, что он благополучно закончил йешиву (учеба там длилась от четырех до семи лет) и даже стал раввином. Это позволило ему не поссориться с суровым отцом и прочими родственниками, которые в случае бегства неминуемо прокляли бы его - а мы знаем, что вплоть до своего бегства в СССР Мессинг часто появлялся в родном доме и подолгу жил там. К тому же в советской анкете он указал, что знает иврит, а этот сложный язык он мог выучить только в йешиве. Если он действительно сумел завершить образование, то его эстрадная карьера началась не в 1911 году, как сказано в мемуарах, а в начале 20-х, что выглядит куда правдоподобнее.
Кроме иврита, Мессинг, как и большинство его земляков, знал польский язык и близкий к идишу немецкий, а потом выучил еще и русский. На всех этих языках он много читал - в мемуарах упомянуты "несколько сотен" любимых книг. Особенно любил книги по психологии (что вполне естественно), а также детективы и приключенческую литературу. Последней, похоже, навеяна вся история бегства будущего телепата из школы и его поступления в бродячий цирк. Уже сама причина бегства изображена чересчур романтически: "Мне нечего было больше делать в иешиботе, где меня пытались научить служить несуществующему Богу. Я не мог вернуться и домой к обманувшему меня отцу. И я поступил так, как нередко поступали юноши в моем возрасте, разочаровавшиеся во всем, что было для них святого в жизни: обрезал ножницами длинные полы своей одежды и решил бежать. Но для этого нужны были деньги, а где их взять? И тогда я совершил одно за другим сразу три преступления. Сломав кружку, в которую верующие евреи опускали свои трудовые деньги "на Палестину", и твердя про себя извечные слова всех обиженных и угнетенных: "Вот вам за это!..", я пересыпал себе в карман все ее содержимое: раз Бога нет, значит, теперь все можно.
Пошел на ближайшую станцию железной дороги. По дороге очень захотелось есть - путь был неблизкий. Накопал на чужом поле картошки (второе преступление за одну ночь!). Разжег костер, испек ее в золе. Для меня и теперь нет лучшего лакомства, чем печеный картофель - рассыпчатый, пахнущий дымом, с неизбежной добавкой солоноватой золы.
Вошел в полупустой вагон первого попавшегося поезда. Оказалось, что он шел в Берлин. Залез под скамейку, ибо билета у меня не было (третье преступление) и заснул безмятежным сном праведника. Было мне в ту ночь одиннадцать лет. Но на этом дело не закончилось. Случилось то, что неизбежно должно было случиться: в вагон вошел контролер. Он будил заснувших пассажиров и проверял билеты.
- Молодой человек, - у меня в ушах и сегодня еще звучит его голос, - твой билет.
Нервы мои были напряжены до предела. Я протянул руку и схватил какую-то валявшуюся на полу бумажку, кажется, обрывок газеты. Наши взгляды встретились. Всей силой чувств мне захотелось, чтобы он принял эту грязную бумажку за билет. Контролер взял ее, как-то странно повертел в руках. Я сжался, сжигаемый неистовым желанием. Он сунул газетный обрывок в тяжелые челюсти компостера и щелкнул ими. Протянув мне назад "билет", он подобревшим голосом сказал:
- Зачем же ты с билетом - и под лавкой едешь? Вылезай! Через два часа будем в Берлине.
Так впервые неожиданно появилась у меня способность внушения".
Этот случай, "боевое крещение" гипнотизера, вспоминают всегда, когда речь заходит о Мессинге. В принципе ничего невероятного в нем нет, но гипноз в исполнении одиннадцатилетнего мальчика, причем без предварительной тренировки, выглядит не слишком убедительно. К тому же между Варшавой и Берлином пролегала государственная граница, и в поезде неминуемо должны были появиться не только контролер, но и полицейские, проверяющие паспорта. Их отсутствие означает только одно - что вся история выдумана. Мессинг часто рассказывал ее знакомым и всегда по-разному. Один из таких вариантов сохранил в воспоминаниях Михаил Владимирович Михалков, младший брат автора советского гимна: "Мне одному в минуту откровенности Мессинг рассказал, как он в возрасте четырех лет убил человека. Его послали в соседний город к бабушке в сопровождении двух старух. Ехали на поезде, провожатые задремали, маленький Вольф пошел погулять и в тамбуре натолкнулся на контролера. Тот в шутку потребовал билет. Впечатлительный мальчик от растерянности выхватил конфетный фантик и протянул его контролеру, страстно желая, чтобы это был билет. Контролер то ли в шутку, то ли всерьез прокомпостировал бумажку. Но власть над человеком так потрясла Мессинга, что он сразу захотел проверить свою силу еще раз. И не нашел ничего лучшего, как внушить ему, что поезд стоит и надо выйти на перрон. Контролер открыл дверь и разбился насмерть".
Михалков-младший дружил с Мессингом, который, похоже, притягивал к себе людей незаурядных. В годы войны он попал в плен и несколько лет прослужил в войсках СС - по собственному утверждению, как разведчик-нелегал, а по мнению ряда историков, как банальный предатель. Обеим версиям есть подтверждения: после 1945 года он был отправлен в ГУЛАГ, но довольно быстро освобожден, награжден несколькими орденами за участие в войне и много лет сочинял патриотические песни под псевдонимом Михаил Андронов. Ходили слухи о его сотрудничестве с КГБ, и некоторые даже считали, что он наблюдал за Мессингом по заданию "конторы". Будучи изрядным фантазером, Михалков наверняка приукрасил историю с часами, но сочинил ее наверняка сам Вольф Григорьевич. Путаница с датами привела к тому, что некоторые чересчур доверчивые авторы заставили телепата погубить целых двух контролеров - одного в четырехлетнем возрасте, другого в одиннадцатилетнем.
Далее в мемуарах рассказана столь же фантастическая история прибытия Мессинга в немецкую столицу: "Берлин. Много позже я полюбил этот своеобразный, чуть сумрачный город. Конечно, я имею в виду довоенный Берлин; в последние десятилетия я не был в нем. А тогда, в мой первый приезд, он не мог не ошеломить меня, не потрясти своей огромностью, людностью, шумом и абсолютным, как казалось, равнодушием ко мне. Я знал, что на Драгунштрассе останавливаются люди, приезжавшие из нашего городка, и нашел эту улицу. Вскоре я устроился посыльным в доме приезжих. Носил вещи, пакеты, мыл посуду, чистил обувь.
Это были, пожалуй, самые трудные дни в моей нелегкой жизни. Конечно, голодать я умел и до этого, и поэтому хлеб, зарабатываемый своим трудом, был особенно сладок. Но уж очень мало было этого хлеба! Все кончилось бы, вероятно, весьма трагически, если бы не случай.
Однажды меня послали с пакетом в один из пригородов. Это случилось примерно на пятый месяц после того, как я ушел из дома. Прямо на берлинской мостовой я упал в голодном обмороке. Привезли в больницу. Обморок не проходит. Пульса нет, дыхания нет. Тело холодное. Особенно это никого не взволновало и никого не беспокоило. Перенесли меня в морг. И могли бы легко похоронить в общей могиле, если бы какой-то студент не заметил, что сердце у меня все-таки бьется. Почти неуловимо, очень редко, но бьется.
Привел меня в сознание на третьи сутки профессор Абель. Это был талантливый психиатр и невропатолог, пользовавшийся известностью в своих кругах. Ему было лет 45. Был он невысокого роста. Помню хорошо его полное лицо с внимательными глазами, обрамленное пышными бакенбардами. Видимо, ему я обязан не только жизнью, но и открытием своих способностей и их развитием.
Абель объяснил мне, что я находился в состоянии летаргии, вызванной малокровием, истощением, нервными потрясениями. Его очень удивила открывавшаяся у меня способность полностью управлять своим организмом. От него я впервые услышал слово "медиум". Он сказал:
- Вы - удивительный медиум.
Тогда я еще не знал значения этого слова. Абель начал ставить со мной опыты. Прежде всего он старался привить мне чувство уверенности в себе, в свои силы. Он сказал, что я могу приказать себе все, что только мне захочется".
Далее телепат пишет, что Абель со своим другом и коллегой Шмиттом проводили с ним опыты внушения - например, мысленно передавали приказ достать из печки серебряную монету, да не просто так, а выломав молотком кафельную плитку печки. Конечно же, у мальчика все получилось, и друзья пришли в восторг - увы, только в фантазии Мессинга, поскольку известных психиатров с фамилиями Абель и Шмитт в Берлине 1910-х годов просто не было. Зато существовало лейпцигское издательство "Абель", выпускавшее в тот период множество книг по психиатрии, которые Мессинг наверняка читал. Выдуманный Абель сыграл в мемуарах важную роль - передал юного гения из рук в руки его первому импресарио - не менее выдуманному господину Цельмейстеру, чья фамилия означает "военный казначей", а в переносном смысле "скупердяй".
"Это был, - живописует Мессинг, - очень высокий, стройный и красивый мужчина лет 35 от роду - представительность не менее важная сторона в работе импресарио, чем талантливость его подопечных актеров. Господин Цельмейстер любил повторять фразу: "Надо работать и жить!.." Понимал он ее своеобразно. Обязанность работать он предоставлял своим подопечным. Себе он оставлял право жить, понимаемое весьма узко. Он любил хороший стол, марочные вина, красивых женщин. И имел все это в течение длительного ряда лет за мой счет. Он сразу же продал меня в берлинский паноптикум. Еженедельно в пятницу утром, до того как раскрывались ворота паноптикума, я ложился в хрустальный гроб и приводил себя в каталептическое состояние. Я буду дальше говорить об этом состоянии, сейчас же ограничусь сообщением, что в течение трех суток - с утра до вечера - я должен был лежать совершенно неподвижно. И по внешнему виду меня нельзя было отличить от покойника.
Берлинский паноптикум был своеобразным зрелищным предприятием: в нем демонстрировались живые экспонаты. Попав туда в первый раз, я сам попросту испугался. В одном помещении стояли сросшиеся боками девушки-сестры. Они перебрасывались веселыми и не всегда невинными шутками с проходившими мимо молодыми людьми. В другом помещении стояла толстая женщина, обнаженная до пояса, с огромной пышной бородой. Кое-кому из публики разрешалось подергать за эту бороду, чтобы убедиться в ее естественном происхождении. В третьем помещении сидел безрукий в трусиках, умевший удивительно ловко одними ногами тасовать и сдавать игральные карты, сворачивать самокрутку или козью ножку, зажигать спичку. Около него всегда стояла толпа зевак. Удивительно ловко он также рисовал ногами. Цветными карандашами он набрасывал портреты желающих, и эти рисунки приносили ему дополнительный заработок. А в четвертом павильоне три дня в неделю лежал на грани жизни и смерти "чудо-мальчик" Вольф Мессинг.
В паноптикуме я проработал более полугода. Значит, около трех месяцев жизни пролежал я в прозрачном холодном гробу. Платили мне целых пять марок в сутки! Для меня, привыкшего к постоянной голодовке, это казалось баснословно большой суммой. Во всяком случае, вполне достаточной не только для того, чтобы прожить самому, но даже и кое-чем помочь родителям. Тогда-то я и послал им первую весть о себе."