Студент московского Института иностранных языков, бывший ростовский каменщик, добродушный парень, говорил своему другу наедине: "Сейчас главное - бдительность. У нас в институте столько иностранцев, никому доверять нельзя. Я раньше и не знал, какие бывают коварные методы иностранных разведок. Враги народа даже в ЦК, в Совнарком пролезли, а уж инородцы!.. Конечно, есть и среди них честные, но больше тех, кто маскируется. И значит, не доверяй никому!"
* * *
Страшные отступления первых месяцев войны, ужас ленинградской блокады, изуверский, унизительный режим оккупации и нацистских концлагерей возбуждали и болезненно обостряли национальное сознание.
А потом были победы и неостановимое движение от Волги до Эльбы. И от этого - радостный подъем и естественная гордость. Но росло и чванство, вздуваемое казенной пропагандой и густо приправленное ненавистью к противнику. Была у многих и глухая неприязнь к союзникам: меньше нашего воевали, долго тянули с открытием второго фронта.
Так возникало новое, уже шовинистическое сознание, возникало и само собой и насаждалось речами и статьями, стихами, сталинским тостом в июне сорок пятого года о великом русском народе и песнями "А Россия лучше всех!".
Сомневаться в этом было опасно.
Всех бывших военнопленных, даже тех, кто прошел нацистские тюрьмы и концлагеря, всех, кого угнали в Германию как "остарбайтеров", подвергали особой "фильтрации".
Ведь они за границей узнали, насколько люди там богаче жили, чем в стране осуществленного социализма. Но то же видели и солдаты, победно вступавшие в польские, чешские, венгерские, немецкие города.
Именно поэтому командование на первых порах даже поощряло грабежи - "священная месть" должна была отдалить советских людей от иноземцев. Потом части оккупационных войск изолировали в казармах, в закрытых поселках. Особым законом запретили браки с иностранцами.
После первых хмельных праздничных встреч с союзниками на Эльбе советский солдат, разговорившийся с американцем, рисковал быть арестованным по подозрению в шпионаже.
Летом сорок пятого года мы верили, что победа над фашизмом означает начало мира. Но вскоре началась холодная война.
Капитан первого ранга Юрьев был заслуженным морским офицером. В 1923–1924 годах он участвовал в походе советских кораблей в Кантон, в гости к Сунь Ятсену. В 1941–1943 годах воевал в Ленинграде, был награжден многими орденами и медалями. В сорок шестом году его включили в советскую военную делегацию в Хельсинки, там он встречался с американскими и английскими офицерами. А потом его арестовали, и следователь потребовал, чтобы Юрьев подробно рассказал, о чем он во время банкета разговаривал со своими соседями по столу - американцем и англичанином (Юрьев говорил по-английски, а следивший за ним офицер СМЕРШа языка не знал).
Юрьев объяснял, что означают ленточки на его орденской колодке, рассказывал о советских орденах всё, что можно было прочитать в газетах, в текстах указов, учреждавших эти ордена. Больше ему не в чем было признаться. Его осудили за "выдачу государственной тайны" и "по подозрению в шпионаже" на 25 лет. До реабилитации он отбыл 10 лет.
Гвардии капитан Сидоренко, командир саперного батальона, много раз раненный, вступивший в партию в Сталинграде, в офицерской компании рассказывал о достоинствах немецких электровозов и строительных машин, которые он отправлял из Германии в СССР. Он был арестован и решением ОСО заочно осужден на 5 лет по ст. 58, п. 10 за "антисоветскую пропаганду", "восхваление вражеской техники".
Роман Пересветов - историк, литератор, фронтовой журналист - после 1945 года работал в Берлине в редакции немецкой газеты "Тэглихе рундшау", которую издавали советские оккупационные власти. Он полюбил немку, сотрудницу редакции, официально попросил разрешения жениться. По новому закону о запрещении браков он был осужден на 7 лет и отбыл их полностью.
Так склепывали железный занавес, так действовали оперативники госбезопасности, отделы кадров, контрразведчики, чтобы никто и не смел общаться с иностранцами без особого разрешения, никто из тех, кому "не положено".
Р. Мне общаться с иностранцами было положено. Я с 1940 года работала в ВОКСе - Всесоюзном обществе культурных связей с заграницей. Мы посылали за границу книги, материалы для выставок, статьи, и я должна была как переводчица помогать приезжающим в СССР американцам и англичанам. Это были военные, политические деятели и журналисты. Писательница Лилиан Хеллман провела у нас в сорок четвертом - сорок пятом годах четыре месяца, я была ее переводчицей, и мы подружились. Это была для меня первая дружба с человеком из другого мира. Она, уезжая, подарила мне браслет, написала мне письмо, прислала посылку - свитер и туфли. Три года спустя, в 1948 году, меня вызвали на Лубянку, грозили, допрашивали: "Как вы, советский человек, член партии, посмели принять подарки от иностранки?"
Молодую сотрудницу ВОКСа выгнали с работы за то, что она уединялась с иностранным коммунистом, руководителем Общества дружбы с СССР.
Одни чиновники запрещали общаться с людьми, другие подавляли общение с книгами, журналами, газетами, с произведениями зарубежного искусства.
В 1943 году было прекращено издание журнала "Интернациональная литература", якобы распространявшего "чуждые идеи". И в течение двенадцати лет такого издания не было.
В 1941 году закрыли (опасаясь бомбежек) Музей новой западной живописи (Ромен Роллан сказал, что в этот музей должен приходить каждый, кто изучает современное французское искусство). После войны музей уже не открывали. Картины импрессионистов, Пикассо, Матисса были объявлены формалистическими, декадентскими, и они оставались в запасниках до 1956 года.
Сталину показывали каждый новый фильм перед выходом на экран. Он сказал: "Надо вместо сотен посредственных и плохих картин, которые стоят нам столько денег, делать в год семь-восемь картин, но зато шедевров. На это не жалеть ни сил, ни средств". Это сталинское высказывание, как и все другие, стало применяться расширительно во всех областях духовной жизни. Сокращали издания русских авторов, и тем более решительно сокращали переводы иностранных книг. К концу послевоенного десятилетия в советских библиотеках современную американскую литературу представляли только Теодор Драйзер и Говард Фаст, английскую - Олдридж и Линдсей, французскую - Арагон и Андре Стиль, немецкую - Бехер и Куба. Всю Латинскую Америку представляли Неруда, Амаду, Гильен. Итальянской, испанской, западногерманской литератур не существовало вовсе.
В то время, когда в Западной Европе и в США говорили, много писали, спорили о книгах Сартра и Камю, читатели советских газет знали, что экзистенциализм - это "идеология империалистической реакции". Хемингуэй до войны был одним из любимых писателей, но с 1939 года его перестали публиковать, поминали только отрицательно. О Фолкнере, о Кафке не слыхали вовсе.
В ВОКСе, в крупных библиотеках и научных институтах существуют спецхраны (специальные хранилища), в которые запирают газеты, журналы, книги, помеченные шестиугольным штампом, означающим - "Запрещено". Читать их могут только сотрудники, которым это полагается по должности, допущенные особым разрешением начальства.
…Спускаюсь в подвал. С заведующей спецхраном мы на "ты", но каждый раз я должна официально представиться. В особой книге отмечаются часы и минуты прихода и ухода. Там, в спецхране, я читала "Нью-Йорк таймс", лондонскую "Таймс" и составляла обзоры культурной жизни: новые книги, фильмы, театральные постановки и т. д. Эти мои обзоры тоже становились секретными, оставались в спецхране, и читать их могли тоже только допущенные по должности.
Тяжелая железная дверь того подвала символизировала для меня железный занавес, разделяющий миры.
Мои ровесники еще знали, чего нас лишают. В наших книжных шкафах еще оставались томики Хемингуэя, Томаса Манна, Пруста. Но уже школьникам и студентам послевоенных лет все это было едва доступно.
Л. Идеологическая стратегия "премудрого незнанья иноземцев" была неотъемлемой частью всей великодержавной имперской политики.
После победы над Японией Сталин открыто говорил о реванше за поражение 1904–1905 годов. В августе 1946 года в особых постановлениях ЦК грубо поносили Анну Ахматову, Михаила Зощенко, Дмитрия Шостаковича, Сергея Прокофьева и других поэтов, писателей и композиторов за "антипатриотизм и антинародность". После этого в печати, в научных и учебных институтах начались яростные нападки на многих историков, философов, литераторов, которых обвиняли в "низкопоклонстве перед иностранщиной", в недооценке "превосходства" русской культуры перед Западом.
…В МГУ обсуждалась диссертация о Чернышевском. Один из оппонентов сердито упрекал автора диссертации, написавшего, что Чернышевский учился у Фейербаха, Бюхнера, Фогта и других иностранцев. Диссертант сказал: "Это же все цитаты, это слова самого Чернышевского".
Но обличитель не смутился: "Чернышевский писал так по скромности, свойственной русскому человеку, а наш долг - показывать его величие".
Декан факультета Николай Гудзий, филолог, славист, известный за пределами СССР, заметил: "Вы очень правильно говорили о скромности русских людей, но почему же вы хотите лишить нас этого прекрасного свойства?"
В газетах, журналах и во вновь созданном идеологическом еженедельнике ЦК "Культура и жизнь", во многих статьях разоблачали академика Веселовского за космополитизм, за то, что он обнаружил бродячие сюжеты в литературе и фольклорах разных стран, в том числе и в России. В. Пропп, чьи работы о типологии сказок открыли важные закономерности духовного развития современного человека, не только подвергся оскорбительному разносу в печати, но был лишен работы и выслан из Ленинграда.
В "Культуре и жизни" была жестоко изругана незащищенная и неопубликованная диссертация Михаила Бахтина "Франсуа Рабле и народная культура средних веков и Возрождения" (двадцать лет спустя она стала книгой, переведенной в разных странах, о которой новые поколения ученых защищают новые диссертации).
Вторая часть фильма "Иван Грозный" была запрещена потому, что Сергей Эйзенштейн недостаточно высоко оценил "прогрессивного" царя и его опричников. Сомневаться в их прогрессивности для преподавателей истории означало потерю работы, для студента - лишение высшего образования.
Сталинские опричники "восстанавливали честь" России, решительно перекраивая всю историю. Участники национально-освободительных движений против царской державы - польско-венгерский революционный генерал Бем и вождь кавказских горцев Шамиль - были посмертно осуждены как английские и турецкие шпионы, реакционеры.
Изобретателем парового котла было приказано считать не Уатта, а сибирского мастера Ползунова, изобретателем вольтовой дуги - учителя Петрова; в учебниках полагалось писать только "дуга Петрова"; электрическую лампочку изобрел Яблочков, а не Эдисон, и первый аэроплан построил инженер Можайский на двадцать лет раньше братьев Райт. Изобретателем радио был объявлен Попов, а Маркони заподозрен в плагиате…
В газетах рябили заголовки: "Россия - родина радио… родина авиации… родина электричества…"
Тогда переиначили старый анекдот о разноплеменных школьниках, пишущих сочинение на тему "Слоны". Англичане: "Промышленное использование слонов", француз - "Сексуальная жизнь слонов", немец - "Слоны - предшественники танков", советский школьник - "Россия родина слонов"…
Но вовсе не анекдотами были разнообразные "патриотические" переименования: французская булка: стала "городской", английская соль - "горькой", турецкие хлебцы - "московскими"; вместо "лозунга" стали писать "призыв"; город Петергоф переименовали в Петродворец, Шлиссельбург - в Петрокрепость.
С 1949 года понятия "антипатриот" или "безродный космополит" уже приближались к понятию "враг народа" и становились не только бранными, но и уголовно обвинительными. И к тому же во многих случаях звучали открыто антисемитски.
Все шовинистические новшества, и возрожденные старые великодержавные легенды, и черносотенные юдофобские инстинкты были необходимыми скрепами железного занавеса.
В 1948 году по приказу Сталина был тайно убит Соломон Михоэлс, великий актер, режиссер и создатель московского Еврейского театра, председатель Еврейского антифашистского комитета в СССР. Вскоре был закрыт театр, арестованы почти все члены комитета как "американские шпионы".
В январе 1953 года было объявлено о заговоре кремлевских врачей и почти открыто нагнеталась атмосфера погрома.
Железный занавес вокруг всего "социалистического лагеря" должен был стать подобием Великой Китайской стены. Для этого проводились процессы старых коммунистов, объявленных вражескими агентами в Польше, Венгрии, Чехословакии, Болгарии.
* * *
Седьмого декабря пятьдесят четвертого года я вышел за ворота тюрьмы и вернулся в Москву, в тот же дом, из которого в августе 1941 года уходил на фронт. И надеялся, что вернусь к прежней довоенной работе, буду преподавать историю зарубежной литературы, буду писать.
Некоторые замыслы возникли еще до войны, другие - позже - на фронте, в тюрьме. Я хотел писать о Фаусте, о Дон-Кихоте и о Швейке - о трех литературных образах, ставших общечеловеческими символами. Хотел писать о Гёте, поэте-мыслителе, немце и космополите, о литературе, которая объединяет разные народы, связывает между собой, не стирая различий, но, напротив, благоприятствуя развитию национального своеобразия, о том, как немецкие писатели представляли себе Россию и русских.
На шарашке я записал некоторые размышления, озаглавил "От рода к человечеству" (двадцать лет спустя кое-что из этих записей было опубликовано, но уже за рубежом).
Р. Второй съезд писателей в декабре пятьдесят четвертого года принял постановление: издавать журнал "Иностранная литература". В марте пятьдесят пятого года я стала сотрудницей этого журнала, сперва заведовала отделом критики, потом отделом информации.
Главным редактором был назначен А. Чаковский. Он тогда хотел казаться либеральным и согласился с предложениями сотрудников открыть журнал Хемингуэем. Повесть "Старик и море" к тому времени была переведена. Редколлегия постановила: публиковать в первом номере. Но после очередного приема в Министерстве иностранных дел Чаковский созвал срочное заседание редакции: "Вячеслав Михайлович Молотов сказал мне о "Старике и море": "Говорят, что это глупая повесть. Кто-то все время ловит и ловит какую-то рыбу". Надеюсь, вам понятно, что мы этого печатать не будем. И я настаиваю, чтобы все разговоры о Хемингуэе прекратились".
Одним из членов редколлегии был Илья Эренбург. Он встретил Молотова летом и спросил, почему тот запретил Чаковскому публиковать хорошую повесть Хемингуэя. "Я никому ничего не запрещал. Я этой повести не читал. Вы должны решать сами".
Эренбург немедленно сообщил об этом разговоре.
И в сентябре 1955 года, в третьем номере "Иностранной литературы", впервые после шестнадцатилетнего перерыва Хемингуэй был опубликован по-русски. Вслед за этим была напечатана статья Ивана Кашкина "Перечитывая Хемингуэя". Кашкин еще в 30-е годы переводил его, исследовал его творчество. Редакция настаивала, чтобы он не только хвалил любимого автора, но непременно указал бы на недостатки, - чего писатель "не понял", чего "не отразил".
Александр Аникст принес в 56-м году эссе "Как стать Бернардом Шоу". В остроумной критической статье о пьесе Шоу "Святая Иоанна" он писал о судебном процессе, который вели тупые фанатики и жестокие циники, и о посмертной реабилитации Жанны д'Арк. Чаковский и некоторые члены редколлегии усмотрели в этом прямые намеки на сталинских инквизиторов; статью отвергли. Ее напечатал журнал "Театр".
В 1950-1960-х годах в "Иностранной литературе" опубликованы "Тихий американец" Грина, "Обезьянка" Мориака, "Время жить и время умирать" Ремарка, "Почтительная проститутка" Сартра, романы Лакснесса, Астуриаса, Амаду.
Произведения зарубежных авторов публиковали и другие журналы в Москве, Ленинграде, Киеве, Новосибирске. Книги иностранных современников издавались не только в специальном издательстве "Иностранная литература" ("Прогресс"), но и в других. Не раз бывало, что "Новый мир", "Москва" и др. опережали журнал "Иностранная литература" или исправляли его упущения. Так, например, наша редколлегия отвергла "Маленького принца" Сент-Экзюпери, "Дневник" Анны Франк и др. "Новый мир" первым опубликовал рассказы и романы Бёлля.
В 1957 году обсуждали роман Кеппена "Смерть в Риме". Только один заместитель редактора возражал против публикации, но он написал об этом в ЦК. После этого было созвано чрезвычайное заседание редколлегии вместе с отделом культуры ЦК КПСС.
Заведующий отделом Поликарпов - в 1958 году он был одним из зачинщиков травли Пастернака - говорил: "Мы, конечно, должны знакомить наших читателей с буржуазной литературой. В ней содержится и кое-что приемлемое для нас. Надо подходить не догматически. Но в этом романе Кеппена больше вредного, чем полезного. Сперва мне казалось, что можно кое-что исправить путем свободного перевода. Но вся вторая часть исключает такую возможность. Тут идет сплошная порнография, патологическое буйство плоти, собачья свадьба. А ведь ваш журнал читают и люди переходного возраста. Они уже с прошлогоднего международного фестиваля начали получать такую гадость. Они и так иронически относятся к учителям. Уже некоторые книги Ремарка вызывали протесты наших читателей. Такие книги открывают шлюзы для чуждых влияний. Издавая их, мы неверно ориентируем наших писателей. Кеппен, конечно, буржуазный либерал. Пишет он правдиво, такова буржуазная действительность. Но в жизни пролетариата чувственность не занимает такого места. И если мы напечатаем этот роман, мы сделаем уступку буржуазным идеям. К тому же Кеппен сильно преувеличивает еврейский вопрос. Ведь гитлеровцы уничтожали не только евреев. Зачем создавать у нашего читателя превратное мнение, да еще показывая такие мерзости?"
Чаковский, разумеется, немедленно согласился с Поликарповым. Но все мы, кто не соглашался, продолжали при каждой возможности напоминать о романе Кеппена в обзорных статьях, выступая на собраниях, в издательствах и др. В ноябре 1965 года я вынула из почтового ящика "Правду" с некрологом Поликарпову и очередной номер "Иностранной литературы" с романом Кеппена.
Л. Неожиданным для всех оказался чрезвычайный успех Ремарка. Началом "ремарковской волны" стали романы "Три товарища", 1958 (я участвовал в переводе и написал предисловие), и "Триумфальная арка". Переиздали и "На западном фронте без перемен". Книги Ремарка стали спешно переводить, издавать и областные, республиканские издательства. Сотни тысяч экземпляров расходились за несколько дней или даже часов. Кто не успевал купить, записывался в очереди в библиотеки и ждал иногда месяцами.