Бойкая дама, "приятная во всех отношениях" и уже прославленная в нескольких иностранных газетах, пришла по поручению группы "свободных избирателей" сообщить, что они выдвигают мою кандидатуру на выборах в Верховный Совет. Она уговаривала Раю:
- На прошлых выборах мы выдвигали Роя Медведева, он согласился, но тогда в Центральной избирательной комиссии придрались, что мы не соблюли какие-то формальности. А теперь мы все заблаговременно подготовили как надо. Мы все так уважаем вашего мужа, его книги так читаются, я лично так люблю его этого солдата Чонкина, весь день хохотала… Ах, это не он? Простите, девичья память, все напутала. Конечно, он же написал этот прекрасный роман про собаку, про Руслана. Весь мир знает… Опять ошиблась! Ну, значит, ранний склероз…
Эта неуемная дама ходила с тем же предложением к Андрею Дмитриевичу. Он ответил:
- Мы живем в трагическое время, и в фарсах я не участвую.
В 1977 году возник самиздатский журнал "Поиски". Нам были близки и общее его направление, и многие статьи. Мы знали некоторых участников и глубоко уважали Раису Борисовну Лерт.
Но когда один член редколлегии настойчиво предлагал мне войти в содружество, я ответил подробным письмом:
"Теперь я уже явственно сознаю, что не успею написать и десятой доли того, что давно задумано, что составляет для меня смысл и цель жизни. Не успею, потому что убывают и память и работоспособность. В этом, пожалуй, первая причина того, что я не хочу и не буду участвовать ни в каких движениях, комитетах, редколлегиях, группах, совещаниях и т. п. и т. д. Вторая причина: я стал на старости наконец понимать, что наделен такими существенными недостатками, как абсолютное преобладание эмоционального восприятия над разумным, рассудочным, неумение совладать с чисто субъективными пристрастиями, вкусами, привычками, и все эти свойства делают меня совершенно непригодным для любой серьезной коллективной деятельности. Древняя максима - "в спорах рождается истина" - для меня уже недействительна, я убежден, что в спорах только портятся отношения. А споры на социально-политические темы рождают, как правило, злую вражду. За последнее время я установил для себя известную степень свободы. В тех случаях, когда чья-то судьба или какое-либо событие побуждают высказаться публично или подписать коллективный документ, который мне представляется необходимым, так и поступаю, но не связываю себя никакими обязательствами участвовать в пресс-конференциях, подписывать все заявления, декларации и т. п., которые составляются даже самыми близкими мне людьми…"
* * *
В детстве и в юности я свято верил в превосходство коллектива над личностью. Но снова и снова я убеждался, - еще до войны и во время войны, и в тюрьме, и на воле, - что коллективы, объединяемые даже самыми благими намерениями (целями, программами), подавляют личность, становятся либо послушными, дисциплинированными "отрядами", которыми управляют вожди, и тогда все определяется достоинствами или недостатками командиров и их ближайших помощников, либо превращаются в толпы, реже доброжелательные, чаще - злобные, либо оказываются клубками враждующих, склочничающих фракций и в лучшем случае просто распадаются.
Нет, я не хотел и не мог уже участвовать ни в каком коллективе, не хотел и не мог уже быть ни ведущим, ни ведомым.
Р. Сентябрь 1979 года. Международная книжная ярмарка в Сокольниках. Американские издатели хотят устроить прием в честь своих советских авторов. Такой прием они устраивали и в 1977 году. Тогда он и прошел как-то незаметно в череде больших и малых коктейлей, обедов, конференций.
Председатель Ассоциации издателей, его сотрудники приходят к нам домой, только и разговору, что о предстоящем приеме, надо составлять списки приглашенных. Мы несколько раздражены, нам кажется, что надо заниматься совсем другим - рукописями, обсуждать возможности, очередность, рассказывать им хоть кратко о тех писателях, кого мы считаем особенно интересными, говорить об авторских правах, о переводах… А они, не обращая на это внимания, ладят свое: надо устроить большой прием, собрать всех вместе - и "разрешенных" и "запрещенных" писателей. Мы отступаем под их натиском.
Самый большой зал "Арагви". Л. пришлось стоять у дверей, рядом со швейцаром, вылавливая своих; большинство вовсе непривычно к приемам. А в холле ресторана расхаживают гебешники, почти не маскируясь.
Собралось около 60 человек: Андрей Сахаров с Еленой Боннер, Лариса Богораз с Анатолием Марченко, Зоя Крахмальникова и Феликс Светов, Рой Медведев, Владимир Войнович, Владимир Корнилов, Георгий Владимов с женой, почти вся группа "Метрополь": В. Аксенов, Ф. Искандер, С. Липкин, И. Лиснянская, Евг. Попов, Викт. Ерофеев, Андрей Битов, Л. Баткин, член редколлегии журнала "Поиски" П. Егидес…
Было несколько литераторов, никак не причастных к оппозиционной деятельности.
Были также дипломаты и много иностранных корреспондентов. В первый и в последний раз в истории правозащитного движения под одной крышей собрались представители разных группировок. Многие видели друг друга впервые.
Вначале было несколько коротких речей: председатель Ассоциации Хьюз, Сахаров, Медведев, Копелев. А потом разбрелись небольшими группками, неловкость первых минут исчезла, гости знакомились между собой, спрашивали, отвечали, давали интервью. Анатолий Марченко угрюмо твердил: "Никому из вас вообще не надо было сюда ездить. Вы тем самым только поддерживаете наших злейших врагов". Это утверждение многие оспаривали, мы - я переводила Марченко, - в том числе. "Нет, не надо бойкота, и потому, что стоит длинная очередь, чтобы просмотреть книги, сделать выписки, а для самых предприимчивых - и в карман положить… Это все - прорывы железного занавеса, не надо нам его строить с другой стороны. Но и для тех, кто здесь собрался, тоже бойкот только вреден…" Спорили, но мирно.
Многие деловито обсуждали конкретные издательские вопросы: когда какая книга выйдет, переводы и др.
Сегодня вспоминать об этом дне, перебирать его участников печально: всех разбросало, все разбрелись, кто погиб, кто в тюрьмах и ссылках, кто в эмиграции.
Возникшее тогда на несколько часов ощущение если не единства, то все же близости, связанности всё таяло и таяло.
От самых разных людей мы слышали:
- Эти сытые западные либералы ничего про нас не знают и еще меньше понимают. Левые на Западе - это агенты КГБ или невежественные болваны. Им, видите ли, необходимо спасать вьетнамцев, чилийцев, разных африканцев… А сумасшедших студентов-хулиганов просто пороть надо… Их, видите ли, угнетают, им ихней свободы мало… Когда наши танки давили "Пражскую весну", они в Западном Берлине со своими профессорами воевали… Вот когда дойдут наши танки до Парижа, до Лондона, когда погонят их этапами на Колыму, на Воркуту, тогда опомнятся, да поздно будет…
На одной из московских кухонь мы в который уж раз опять говорили о Чехословакии, о том, где, когда, кто ошибался, можно ли было предотвратить вторжение. О многом спорили, но, кажется, в одном все соглашались: шестьдесят восьмой год был решающим в нашей истории и в жизни каждого из нас.
Среди гостей был молодой мексиканский художник К., недавно приехавший в Москву. Он с трудом, но понимал русский.
- Вы все время говорите "шестьдесят восьмой год". А что, собственно, у вас произошло в том году?
Ему стали наперебой рассказывать, удивлялись, неужели он ничего не знает о советском вторжении в Прагу. Говорили кто сердито, кто презрительно, кто раздраженно. "- А я не мог тогда знать, я тогда сидел в тюрьме. В мае тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года была большая демонстрация молодежи в городе Мехико, войска и полиция стреляли, больше пятисот человек было убито, среди убитых были мои друзья. Тысячи раненых, тысячи арестованных. Меня год держали без суда, потом отпустили - у отца были связи. В тюрьме не было ни газет, ни радио, кормили впроголодь, часто били".
Нам в этот вечер стало стыдно. Мы об этих событиях ничего не знали.
И мы, хотя нам казалось, что мы вовсе не так, как многие вокруг нас, поглощены только своими - нашими - бедами, только нашими проблемами, и не считали, что весь мир должен думать только о нас, однако и мы не знали о пятистах юношах и девушках, убитых на улицах большого города.
Мексиканский поэт Октавио Пас, который в то время был послом в Париже, подал в отставку, потому что не желал представлять государство, которое убивает свою молодежь…
И об этом мы узнали много лет спустя.
* * *
Проблема диссидентства не ушла из жизни страны.
Не ушла и из нашей. Практически: как помочь тому, кого преследуют, что, с кем послать, кого попросить выступить в защиту, - не ушла и в размышлениях. Как и почему становятся диссидентами сегодня, вольными ли или невольными противниками державы, как ими не становятся или перестают быть, оставаясь честными тружениками русского просвещения, что за новые люди приходят сейчас… Об этом мы можем только гадать…
Здесь, в изгнании, мы получили письмо от девятнадцатилетней девушки. Она словно отозвалась на наши трудно формулируемые мысли и ощущения:
"…Очередное прощание. Не представляю, как может жить моя мама, когда у нее такая большая, такая хорошая часть друзей - там!!! ТАМ - не слово, а стена какая-то. И семьи часть - там же. За что, Господи, такие мучения?
…Почему так жестоко нужно расплачиваться? Счастье сказать правду, поступить не по лжи? Я много об этом думала. Ведь я жила всеми этими делами с 14 до 16 лет, да и сейчас все дела друзей, знакомых волнуют меня… Я проникла в суть, как мне казалось… Началось все с сексуальных моментов. Увлеклась Д. и таскалась за ним повсюду. Но духовно мир этих людей охватил меня со страшной силой. Я никогда не строила себе иллюзий… Ум у меня более чем скептический… поэтому не могу сказать, что я кого-нибудь боготворила, но любила и уважала - да!
Я столкнулась с абсолютной, очевидной бессмысленностью действий. Хотя в том, что эти действия нужны, я не сомневалась…
И тогда я пришла к выводу, что не могу иначе… Я не знаю, может быть, мной руководит юношеский максимализм, динамизм. Лучше, очевидно, естественнее пойти на площадь, чем сочинять бумажки. Но я вот думаю, что на площадь идти не нужно…
Мне понятнее и ближе, когда помогают семьям, посылают лекарства, вещи. Это очень нужная и реальная помощь.
Счастье сознавать, что твои друзья и родные - очень хорошие люди.
Так устроен мир, очевидно. Но и за это счастье тоже нужно платить…"
Мне близки ее слова. Я благодарна судьбе за то, что диссиденты были и есть, за то, что многих я узнала, что они сидели у нас на кухне, что я их слышала вблизи. Счастье знать хороших, благородных людей, омраченное страшными судьбами многих из них.
…Две фотографии. Юрий Орлов, организатор московской хельсинкской группы в 1976 году. Я его хорошо помню - буйная шевелюра, блестящие глаза, быстрая речь, нетерпение, энергия, активность - "надо что-то делать…"
И другое фото - семь лет спустя, семь лет лагеря строгого режима. Старый, сгорбленный годами, несчастьями, муками человек. Словно между снимками - больше тридцати лет. Плата за диссидентство. И он еще не расплатился, ведь ссылка продолжается. А что впереди?
…Такие, как он, немало повернули в тяжкой истории нашего общества.
Л. В пору оттепели и впрямь подтаял ледяной материк советского "морально-политического единства". От него оторвалось ледяное поле, на котором беспорядочно толпились люди, переходя с места на место, радостно взволнованные неожиданным потеплением. Но им - всем нам - казалось, что мы движемся вместе, сообща, в одном направлении.
А меж тем поле раскалывалось. Отдельные "льдины" разносило все дальше друг от друга. Иные прибивались снова к материку, примерзали, других уносило в чужие моря.
И вокруг нас все более четко, все более резко отделялись друг от друга группировки: демократическое движение, "истинно православные", сионисты, украинские, латышские, грузинские и другие национальные движения; между ними связей уже почти не было.
Поэтому многие отечественные и зарубежные наблюдатели утверждали, что с новым освободительным движением в России покончено, что остались только разбитые судьбы заключенных и сосланных.
Разумеется, КГБ удалось многое подавить. Обыски, аресты, тюрьмы, лагеря, психушки, ссылки - сотни людей были насильственно изолированы, и среди них Сахаров, Орлов, Марченко.
Тысячи растерянных, разочарованных, отчаявшихся отказались от всякой общественной деятельности.
Тысячи хотели или вынуждены были эмигрировать.
Но тем не менее духовное сопротивление продолжалось и продолжается.
В 1969–1970 годах, когда за рубежом больше всего писали и говорили о советских диссидентах, существовало только одно самиздатское периодическое издание - "Хроника текущих событий" в Москве. А десять лет спустя, когда пессимистам казалось, что после арестов, ссылок, эмиграции не осталось ничего, кроме выжженной земли, самиздатские журналы и сборники уже появились не только в Москве и Ленинграде, но в Киеве, Таллинне, Риге, Вильнюсе, Тбилиси, Ереване и во многих других городах.
Мы уже здесь, на Западе, узнавали о все новых изданиях, о новых именах участников, узнавали о демонстрациях в прибалтийских городах, на Кавказе, на Волге.
Узнавали и о новых содружествах - например, о "Группе за создание доверия между народами СССР и США", о новых коллективных письмах.
В ноябре 1978 года Андрей Сахаров писал о правозащитном движении…
"Сейчас та маленькая горстка инакомыслящих, которых я знаю лично, переживает трудный период. Арестованы многие прекрасные, мужественные люди. Усиливается кампания клеветы и провокаций, частично непосредственно исходящая из КГБ, а частично использующая или отражающая расслоение, брожение или разочарование среди некоторых диссидентов или им близких кругов. Жизнь сложна…
И все же я считаю, что нет оснований говорить о поражении движения в защиту прав человека. Это вопрос, где арифметика имеет очень мало отношения к делу. За последние годы борьба за права человека в СССР и в Восточной Европе кардинально изменила нравственный и политический климат во всем мире. Мир не только получил богатейшую информацию, но и поверил в нее. И это такой факт, который никакие репрессии и провокации КГБ уже не в силах изменить. Это историческая заслуга движения за права человека. Сейчас, как и раньше, единственное оружие этого движения - гласность, свободная, точная и объективная информация. Это оружие остается действенным".
Нам представляется, что эти слова справедливы и сегодня.
ИЗ НЕОКОНЧЕННОГО РАЗГОВОРА
Два чувства дивно близки нам
В них обретает сердце пищу
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
А. Пушкин
В 1974 году в Севастополе мы начали эту книгу. Продолжали в Москве, в Жуковке, в Переделкине, в Сухуми, в Пярну, в Дубултах, в Комарове. А потом - в Кельне, Бад-Мюнстерайфеле, Кротоффе, Бильштайне, Зальцбурге. Писалась она медленно, трудно, с большими перерывами. Ранним утром, двенадцатого ноября 1980 года мы в последний раз закрыли за собой двери московского дома, в последний раз проехали по знакомым улицам и уже через три часа оказались в другой стране, в другом мире. Необратимость отъезда мы осознали два месяца спустя, когда нас известили о лишении гражданства.
Иногда мы слышим: "Вам посчастливилось, вы наконец вырвались на свободу, избавились от всех бед, от страха". Такие слова вызывают у нас обоих горькие чувства.
Р. Я испытывала отчаяние. Ведь в этом есть и доля правды. После того как нам разбили окна, когда повторялись угрозы и проклятия по телефону, когда начали вызывать в КГБ наших друзей и знакомых, после высылки Сахарова и статьи в "Советской России" "Иуда в маске Дон-Кихота" (5 февраля 1980 г.), в которой нашу квартиру назвали "вражеским гнездом", наши родные и друзья настаивали, что мы должны уехать, что я обязана спасать жизнь Л. так нам писали дочь и зять из Америки, друзья из Парижа. Я пыталась не слушать, пыталась закрывать глаза, надеяться, сама не зная уже, на что именно. Мол, авось как-нибудь переменится. Я не хотела никуда уезжать, ни на минуту не испытывала такого желания.
Л. А я начал думать о необходимости уехать. Чтобы хоть несколько лет прожить там, где я мог бы писать, не опасаясь, что завтра написанное заберут при обыске. Где мог бы разговаривать с людьми, уверенный, что нас не подслушают.
Когда мы прилетели в Германию, я не собирался заниматься политической деятельностью. Я хотел, пока еще способен видеть, слышать, передвигаться, побывать в тех краях, о которых мечтал с детства, которые пытался изучать, исследовать, понять… Ведь для меня всегда было непреложным сознание: наша страна - хоть она для нас, вопреки всем бедам - самая прекрасная, лишь часть огромной земли людей.
В последние московские годы я все острее, все тягостнее ощущал безнадежность, безвыходность и невыносимость нашей жизни. И не только потому, что неожиданный звонок в дверь - слишком поздний или слишком ранний, - шум шагов на лестнице возбуждал омерзительное чувство тревожного ожидания. Но еще больше потому, что все явственнее было: мы становились опасными для наших близких, для тех, кого вызывали в КГБ, для тех, кого могли на работе, в Союзе писателей преследовать за связь с отщепенцами.