Какие мы, люди с этого света?
Можно определённо сказать, что, вернувшись из Забайкалья, Валентин чувствует прилив сил и бо́льшую, чем раньше, уверенность в себе. В течение года он, продолжая работать в газете, пишет около десяти рассказов и к концу 1966-го сдаёт в красноярское издательство рукопись нового сборника. В нём только четыре публиковавшихся ранее рассказа, остальные созданы за благословенное время творческого подъёма.
Чудесный заголовок был найден Распутиным и для новой книги: "Человек с этого света". Опять он, человек с этого света, обыкновенен, родственно близок. Но достоин внимания художника. Рассказы сборника ещё неравноценны. И не едины по стилистике, по языку, однако в них чувствуется "творческий ген" Распутина-прозаика. Я имею в виду душевную теплоту, неизбывную, то печальную, то простодушно-светлую, нежность к герою, рядом живущему и не знающему, что о нём кто-то может поведать другим людям. Думается, вы согласитесь с этим, прочитав рассказы "Мама куда-то ушла", "Мы с Димкой", "В общем вагоне", "День рождения", "Как-то в середине зимы" (позже этот рассказ получил название "Встреча").
Первыми, как и следовало ожидать, своё мнение о книге высказали коллеги автора - красноярские журналисты. Владимир Зыков вспоминал:
"Много раз я встречал в печати название книги с характерной ошибкой - "Человек с того света". Извечный стереотип держал в плену некоторых критиков и рецензентов. Но наш автор был человеком именно "с этого света" и проблемы современной злободневной жизни были для него первостепенными.
Говорят, первое впечатление - самое яркое. Вот каким было моё впечатление о "Человеке с этого света", опубликованное в "Красноярском комсомольце":
"Книга поразила меня необычной манерой письма. Вернее, разнообразием этой творческой манеры. Казалось, сборник написал не один, а несколько начинающих писателей, настолько рассказы были не похожи по стилю, по выбору темы. Автор словно демонстрировал свои творческие возможности со щедростью и озорством юности".
Наиболее значительным в небольшой книжке на 120 страниц мне показался рассказ "Василий и Василиса". Именно в его героях были заметны ростки распутинских характеров сибиряков и сибирячек из будущих повестей "Деньги для Марии", "Последний срок", "Живи и помни", "Прощание с Матёрой" - людей несгибаемых, обаятельных и ярких.
Редактировать книгу дебютанта выпало на долю старейшего и наиболее опытного редактора Красноярского книжного издательства Ольги Александровны Хониной, "поставившей на крыло" не одного начинающего красноярского писателя.
На этот раз опытнейшая и поднаторевшая в литературных делах Ольга Александровна была в совершенной растерянности.
"Впервые встречаю такого автора, - откровенно признавалась она. - Да мне с этой рукописью совершенно нечего делать: ни советовать, ни улучшать её"".
Журнал "Москва" откликнулся на сборник Валентина рецензией Виктора Шишова. Он писал:
"Распутин исследует, и подчас довольно тонко, внутренний мир своих героев, фиксируя, казалось бы, неуловимые движения человеческой души, тончайшие оттенки чувств.
Оригинальность лучших его рассказов - от глубины и остроты писательского взгляда, от желания видеть и понимать жизнь такой, какая она есть, такой, какой она может быть".
Не нужно думать, что все рассказы молодого прозаика вызывали только восторги, что никто не видел недостатков в его книге "Человек с этого света", а если видел, то не хотел говорить о них так же справедливо и жёстко, как тот же Виктор Астафьев.
О трезвом взгляде критиков, зорких и требовательных к писателю, особенно к новичку в литературе, можно судить по рецензии Юрия Мосткова в журнале "Сибирские огни". Правда, он оценивал не книгу Распутина, а лишь два рассказа, опубликованных в периодике; но одна из этих новелл вошла в сборник "Человек с этого света". Название её - "Там, на краю оврага". Рецензент писал:
"Рассказ повествует о мальчике - единственном сыне женщины. Бродя по полям, он подрывается на фашистской мине, оставшейся с войны.
Мальчик не назван по имени - это вообще мальчик, "маленький, недавно спущенный на воду корабль, плывущий по великому Летнему морю". Его мать - вообще мать, вообще женщина, как и её муж - вообще погибший мужчина. Громкие и претенциозные определения, вроде только что приведённого, характерны для рассказа. "Несколько дней - так себе, мелкая звонкая монета, на которую ничего не купишь", - пишет автор. Или: "Через два года крепко-накрепко его расцеловала немецкая проститутка - маленькая пуля-хохотушка". Или: "Жизнь, как игрок, не признаёт вечного шаха и всякий раз ищет новый ход…"
Но дело не в этих фразах, каждая из которых - образец безвкусицы, а в той нарочитой условности, которая словно бы имеет целью подчеркнуть, что никакого отношения к жизни, к реальной действительности она не имеет. Обобщённость - начисто снимает возможность судить о характере героев, потому что в данном случае герои - условные фигуры и характеров не имеют. Только и остаётся прятать безликих персонажей за эффектные, но пустые фразы".
Однако есть в сборнике "Человек с этого света" первый шедевр писателя - новелла "Василий и Василиса". Сам Распутин именно с него начинал отсчёт литературного пути. В беседе со мной Валентин Григорьевич признался:
"Я чувствовал натужность, с которой писал первые рассказы. Но когда я обратился к родным истокам, к родному языку, а это произошло, к примеру, в рассказе "Василий и Василиса", в основу которого легла история моей бабушки и моего дедушки, то всё повествование сложилось естественно, без натуги. Я почувствовал, что внутренние запоры исчезли, и мне стало свободно дышать при работе. Дальше пошло гораздо легче".
Добавим, что в издательствах тоже видели: талант прозаика набирает силу. От книги к книге здесь назначали всё больший их тираж: если сборник "Костровые новых городов" вышел в количестве пять тысяч экземпляров, "Край возле самого неба" - десять, то "Человек с этого света" - тридцать тысяч. Это считалось тогда массовым тиражом.
В отчем краю: радость и боль
В конце 1964 года Распутины, наконец, получили в Красноярске квартиру. И стали обдумывать свой переезд в Иркутск. Валентин понимал, что город, в котором он написал и напечатал свой первый рассказ, в котором живут его ровесники - молодые писатели, составившие, по чьему-то образному выражению, "иркутскую стенку", ближе ему. Отсюда легче попасть и в родные места, в новый посёлок Аталанка, куда перенесли его отчую деревеньку и где всегда нетерпеливо ждут сына стареющие родители.
В марте 1966 года супруги обменяли красноярскую квартиру на иркутскую. Светлана Ивановна приступила к работе в Институте народного хозяйства, заняв ту же должность, что и в Красноярске, - преподавателя математики. Валентин Григорьевич, наконец, осуществил свою мечту - стал "свободным художником".
Уже летом он уехал с сынишкой к родителям, в Аталанку. Агния Григорьевна с радостным удивлением рассказывала, когда мы сидели за чаем в её отчем доме:
"Меня спрашивают: как вы помещались здесь, когда собирались летом? Валентин с сыном. Приезжала Света, бывала в Аталанке и Валина тёща, Виктория Станиславовна. Я с двумя детьми. А тут мама, бабушка, которая в последние годы болела. В доме всего две кровати. А мы - я да дети - ляжем на полу, Валя уйдёт ночевать в баньку. И всем хорошо!
Однажды я приехала на теплоходе с маленьким сыном. Мама встречала нас на причале. Помню, гроза, молния ударила в дерево, треск… Я - с ужасом: "Страх-то какой!" А мама говорит: "На родине и страх - в радость".
Валя от неё много взял. Она была приметливая, всегда рассказывала Валентину деревенские новости. У неё все соседки вокруг были подружками. А самая близкая - тётка Улита, наша родственница. Она любила поговорить. И все люди у неё выходили хорошими. Я никогда не слышала, чтобы она кого-то осуждала.
Валя очень любил ходить за ягодами, грибами. Особенно за рыжиками. Утром, чтобы никого не беспокоить, уйдёт в лес один. Он здесь все места знал. Мама ждёт его, поглядывает на лесную дорожку… Он приходит и приносит целое ведро рыжиков! Мастер был собирать…"
А вот как рассказывает о своей жизни в Аталанке Сергей: "Первый раз мы с отцом поехали в деревню, когда мне было пять лет, и ездили туда каждое лето вплоть до 1971 года. Сейчас, вспоминая своё детство, я понимаю, что эти поездки, совершенно непохожие на городскую жизнь, оставили в моей памяти самые яркие воспоминания. Особенно мне нравились покосы, которые я воспринимал как праздник. Всей семьёй мы уходили на восемь километров в тайгу, разбивали там табор и по неделе-две заготавливали сено. Хорошо помню, как дед сделал для меня небольшую, под мой рост, литовку и я с огромным удовольствием косил вместе со всеми. К сожалению, тогда я не знал ни про то, что он прошёл всю войну, ни про Колыму: говорить об этом, почему-то даже про войну, было не принято. И я иногда мечтаю вернуться снова в детство, сохранив каким-то чудом моё теперешнее сознание, чтобы постараться получше сблизиться с дедом и порасспросить его о том, что он пережил на фронте и в лагерях".
А как воспринимали Григорий Никитич и Нина Ивановна необычную для родовы Распутиных стезю сына? Читал ли Валентин отцу и матери свои рассказы? Привозил ли он в деревенский дом собственные книги?
Агния Григорьевна припомнила:
"Родители с первых лет работы Вали интересовались его очерками и рассказами в газетах, журналах. А уж книги просматривали придирчиво, особенно отец. Для него была странной, непривычной деревенскому жителю профессия сына. В те годы статья в газете, даже заметка… это же было каким-то указанием. Особенно для начальства. За журналистом да писателем стояла такая сила, что их отличали от других, даже боялись. В деревне об этом знал каждый".
Сам Валентин Григорьевич о своей ранней "славе" вспоминал в документальном телефильме "На родине" с улыбкой.
- Я был "популярным" в основном у старушек Аталанки. Говорили: "Раз писатель, значит, умеет писать жалостливо". Просили меня: "Будь добр, напиши моему сыночку, как я живу. Все мои горести и радости распиши!" А вообще меня поначалу не признавали как писателя. "Что за тоненькие книжечки привозишь? Настоящую, толстую не можешь написать, что ли?" Не признавали, пока я не привёз первую объёмистую книгу.
* * *
Осенью 1968-го у Распутиных родился второй сынишка. Его назвали Романом. Но ему суждено было прожить недолго: через год малыш заболел скоротечной пневмонией и умер.
В Доме литераторов, куда часто захаживал Распутин, сотрудницами были в основном женщины, а это народ жалостливый. Любя Валентина, они каждый раз утешали его. Нэлли Семёновна Суханова, проработавшая много лет бухгалтером писательской организации, рассказала:
У меня тогда маленькая дочка тоже заболела воспалением лёгких. И попала в ту же больницу, где до трагедии лежала Света с малышом. Валя говорил мне: "Эта больница ненадёжная. Во всякую мелочь вникайте…"
Когда-то у меня был разговор с Валентином Григорьевичем о том, как отражаются в творчестве писателя события его личной жизни, перипетии его судьбы. То, что пережито автором, его близкими, - это всегда материал особый. Он дает возможность рассказать о схожих событиях в судьбе героев психологически и художественно точно. А кроме того, вносит особую исповедальность в повествование. Это хорошо видно во многих произведениях Распутина. Помнится, с этой мыслью писатель согласился.
Вот и переживания Валентина Григорьевича и Светланы Ивановны, потерявших маленького сына, мне кажется, нашли своеобразный отзвук в повести "Последний срок". Старая Анна вспоминает о потере нескольких своих детей с неутихшей за годы болью. С особой, ранящей читательское сердце печалью восстанавливает она мысленно ангельскую кончину малютки-сына, всё время растерянно и непонимающе спрашивая себя: "Ему-то за что эта кара? Чьи грехи оплатил он, непорочный?"
"Четверо хоть хворали, а пятый, мальчишечка, тот умер и совсем ни от чего. Ещё с вечера был здоровенький, целенький, спокойно уснул, а среди ночи закричал, как все они кричат, когда им что-нибудь надо, и разбудил мать. Она подняла его из зыбки на руки, дала грудь, считая, что он проснулся от голода, и сама тоже задремала над ним. Потом услыхала, что он откинулся, но ещё посидела, подержала его, чтобы он уснул крепче, а когда собралась подниматься, будто кто в бок её толкнул: что это от него тепла нету? Хватилась - а он уж и зубки приоткрыл. Она думала, он сосать хочет, а он на руки к ней просился, чтобы возле матери умереть, не одному. А за что, за какие грехи? Какие у него там грехи, когда он даже ходить не умел и только смотрел, как ходят другие, когда он даже говорить не умел и только понимал, ласковое или нет ему говорят другие? Если он почти ничего из человеческого не умел - только есть да спать, но и этому научился не здесь и не сам, а ещё раньше, когда не по своей охоте и не по своей молитве выправлялся в человеческий росток.
Старухе не один раз за свою жизнь приходилось успокаивать себя: Бог дал, Бог и взял. Но сюда эта поговорка не подходила. Как можно взять то, что, разобраться если, ещё и не дал, а только посулил да показал? А больше того - как можно, едва надоумив маленького, что он есть, что он, засыпая, проснётся и откроет глаза, чтобы научиться и понять больше, чем он знал и умел, и подрасти больше, чем он был, - как можно после этого сорвать его с корешков, на которых он едва держался, и бросить в ноги? Грех, грех".
Глава четвёртая
ОН ПРИШЁЛ СКАЗАТЬ ПРАВДУ
Дверь, открытая "Василием и Василисой"
Он пришёл сказать правду извечную, выношенную поколениями… Эта правда жила в народе, но не могла широким и властным потоком пробиться в литературу. Привести её на страницы книг - на это могли решиться и старые, и молодые писатели. Но отстоять своё право на правду, не поступиться ею ни при хвале, ни при хуле могли только творцы непреклонно твёрдые. Характер Распутина, человеческий и творческий, позволял ему стоять на своём.
Подлинная распутинская проза началась с рассказов "Встреча" (1965), "Рудольфио" (1965), "Василий и Василиса" (1966) и с повести "Деньги для Марии" (1967). Вспомните рассказ "Василий и Василиса", в основу которого, по признанию писателя, он положил историю бабушки и дедушки. Два человека всю жизнь любили друг друга, во всяком случае, и детей нарожали, и всегда оставались друг подле друга. Но неуправляемые характеры трагически разводили их, и только под конец жизни, после изломов, душевных ран, после странного для родных и соседей обитания в одном дворе, обитания враждебного и в то же время неразрывного, они простили друг друга и опять обрели родство, определённое им Богом. Разве этот рассказ вписывался в тогдашнюю литературу, разве он воспитывал "нового человека", прославлял советский образ жизни? Избитые клише принадлежали идеологии, а рассказ молодого Распутина жил по своим художественным законам, их на века определила классика. Но создать такое произведение - для этого требовался собственный взгляд на жизнь и творчество.
Пожалуй, в течение всей творческой жизни Распутина критика норовила пристроить его к какому-нибудь "направлению" текущей литературы. То к "молодёжной прозе", то к "деревенской". О "деревенской" речь впереди. А в шестидесятые годы сибиряк частенько проходил в критике по разряду прозы "молодёжной". Но фрондёрство "звёздных мальчиков", их претензии на свою особость, поднятые уже на этой основе проблемы "отцов и детей" - всё, что обсасывалось в модных повестях и романах "молодёжной прозы", совершенно не интересовало Распутина. Аналогии к рассказу "Василий и Василиса" легче было искать в русской классике, чем в текущей литературе. Кажется, писатель привел своих своенравных, кремневых, справедливых и прощающих друг друга героев из глубинной России. Достаточно прочесть несколько строк, чтобы увидеть характер не сломленной жизнью и мудрой Василисы:
"- Не могу, когда бабы плачут, - обращаясь к опешившей Тане, которая лежала в кровати, объяснила Василиса. - Для меня это нож острый по сердцу. Жисть, как пятак, - с одной стороны орёл, с другой решка, все хотят на орла попасть, а того не знают, что с той и с другой стороны он пять копеек стоит. Эх, бабоньки, - она вздохнула. - Много плакать будем - сырость пойдёт, а от сырости гниль заводится. Да кто вам сказал, что ежели плохо, то плакать надо?
Она ушла на кухню и загремела там самоваром.
- Ну? - вернувшись, спросила она у Александры и показала в сторону амбара. - Он, ли чо ли?
- Нет, - замотала головой Александра. - Это из-за мальчика, из-за сына".
И в следующем произведении писателя - повести "Деньги для Марии" тоже правдивы каждое слово и каждый звук.
Дед Гордей, колхозный сторож, пришедший поддержать утешающим словом Кузьму и Марию, сетует:
"- …И живут люди вроде неплохо, а всё на жизнь и уходит. В заначку шибко не спрячешь. У всех ребятишки, своя нужда. Теперь и время вроде сытное, ещё хорошо, что твоя беда теперь подгадала, а не весной, дак тебе картошку или зерно не будешь по дворам собирать. Кому ты их продашь? То-то и оно. На сто вёрст кругом такой же мужик живёт.
Дед заговорил о том, о чём Кузьма со страхом думал и сам: денег в деревне лишних скорей всего нет. На трудодни выдали только хлеб, а продать его и правда было некому, да он ерунду и стоит. Но не мог же Кузьма согласиться с дедом, что да, дело табак, он не имел права даже так думать. И он сказал:
- Найдём, дед, найдём".
Это была сермяжная правда. Когда мы в студенческом общежитии, случалось, коротали дни без единой копейки, то никогда не ожидали спасительных денежных переводов из родных деревень. Их не могло быть. В колхозе на трудодни делили зерно, овощи, у нас в рыбачьем селе - ещё и рыбу. У Распутина герой повести называет, как удачный, год, в который на каждый трудодень пришлось к тому же и по полтиннику денег. У нас, в байкальском селе, больше двадцати-тридцати копеек на трудодень не выпадало: колхоз сдавал государству зерно и рыбу по бросовой цене, других доходов у деревни не было. И даже пышущий здоровьем мужик, справляя ежедневно без прохладцы артельную работу, имея четыреста-пятьсот трудодней в год, получал за них по итогам двенадцати месяцев восемьдесят - сто рублей.
Но, как и у сибиряка в повести, деревня приноровилась к такой жизни. Двадцать лет спустя после войны уже ели вдоволь, на одежду и обувь какие-то копейки выкраивали, а к житейским излишествам или к роскоши крестьянин сызмала не привык.
Впрочем, герой повести и об этом сказал с привычной правдой: