Вскакивая, успел я пальнуть по поленнице юнкеров, видел, что соседи мои - Душенов и Подольский - тоже успели выстрелить, а дальше уже не до стрельбы было: слева, справа, впереди - везде свои.
Порыв такой лихой, такой стремительный был, что забыли у про опасность, про вражьи пули, на одном дыхании к баррикадам цепи наши, как волны, нахлынули.
Поленья мокрые, скользят, рушатся. Душенов нагнулся, кричит: "Давай!" Разъяснять не надо - вскочил на спину, оттуда вверх и спрыгнул по другую сторону баррикад.
Юнкеров и ударниц как ветром сдуло. Винтовки брошены, пулемет брошен, а их и след простыл. А впереди, разливая свет из окон, Зимний.
- Вперед, братки! - закричал Неволин. - Добьем контру!"
Александр Неволин, командир десантного отряда авроровцев, участвовавших в штурме Зимнего: Ворвались во дворец. В сумрачном коридоре пахло порохом и сухой известковой пылью. Пыль щекотала горло, слепила глаза, неприятно хрустела на зубах. Разгоряченные люди бежали по коридору мимо мраморных комнат, золоченых залов, огромных зеркал. Из-за бархатных портьер глухо звучали одиночные выстрелы. То вела огонь охрана дворца. Быстро разоружили ее…
По лабиринту коридоров и комнат движемся дальше. В темных углах, под диванами, за драпировками вылавливаем перепуганных безусых мальчишек в юнкерских мундирах и фуражках.
В одном из коридоров повстречали Антонова-Овсеенко с группой красногвардейцев и матросов. Узнав авроровцев, он крикнул:
- Быстрее сюда, товарищи!
Под его командой отправились на розыски засевших министров Временного правительства…
В. А. Антонов-Овсеенко: Обширные залы скудно освещены… Зияет в одном пробоина от трехдюймовки. Повсюду матрацы, оружие, остатки баррикад, огрызки.
Юнкера и какие-то еще военные сдавались…
Но вот в обширном зале, у порога, - их неподвижный четкий ряд с ружьями на изготовку.
Осаждавшие замялись в дверях… Подходим с Чудновским к этой горсти юнцов, последней гвардии Временного правительства. Они как бы окаменели. С трудом вырываем винтовки из их рук.
- Здесь Временное правительство?
- Здесь, здесь! - заюлил какой-то юнкер. - Я ваш, - шепнул он мне.
Но у порога (из зала направо) - новая стена юнкеров, уже дрожащая, растерянная… И внезапно - юркая, подвижная сюртучная фигура:
- Что вы делаете?! Разве не знаете? Наши только что договорились с вашими. Сюда идет депутация городской думы и Совета с Прокоповичем с красным фонарем! Сейчас будут здесь.
Юнкера колыхнулись.
- Вы арестованы, господин Пальчинский, - режет Чудновский, хватая за грудь "генерал-губернатора"…
…Через коридор. В небольшой угловой комнате.
…Вот оно - правительство временщиков, последнее буржуйское правительство на Руси. Застыли за столом, сливаясь в одно трепетное бледное пятно.
- Именем Военно-революционного комитета объявляю вас арестованными.
- Что там! Кончить их!.. Бей!
- К порядку! Здесь распоряжается Военно-революционный комитет!
"Неизвестные" оттеснены…
- А Керенский?! - выкрикивает кто-то.
Диктатора нет. Сбежал!..
- Где премьер?! Кто-то (Гвоздев?) шелестит:
- Уехал еще утром!
- Куда?!
Молчание.
"А туда-то!" Грохает о паркет чей-то приклад.
"Министры" переписаны. Отобраны документы. Тринадцать… Комплект…
Спешно сформирован караул. Оставляю Чудновского комендантом дворца… Выводим "министров"…
Смолк огонь трехдюймовых пушек с верков Петропавловской крепости, стихла винтовочно-пулеметная пальба - голос поднявшегося Петрограда. Уже из столицы, из иностранных миссий, ушли первые телеграммы:
"Большевистский переворот, по-видимому, можно считать совершившимся. В течение нескольких часов столица целиком в руках Петроградского Совета, на сторону которого перешел почти полностью гарнизон. По сообщениям французского посольства, министерство Керенского, оставленное даже казаками, условия которых не были приняты, распущено. Сегодня утром Керенский бежал, сказав, что уезжает в армию. По-видимому, формируется правительство Ленина… Отряды войск Совета занимают город…"
А ночь шествовала по Петрограду, исполненная торжественной необычности. Министры Временного правительства, арестованные в Зимнем и конвоируемые матросами, миновали Троицкий мост и подходили к Петропавловской крепости. Понуро брели министры. Впрочем, они уже были бывшие министры…
Захватывающая дух панорама открывалась с "Авроры": темные силуэты кораблей на Неве и победное метание прожекторов, ослепивших Зимний; изогнутые, в стальных переплетениях мосты, словно прыгнувшие туда, к Дворцовой площади. И люди, люди, люди, запрудившие улицы и проспекты, с оружием, возбужденно-радостные.
Петр Курков стиснул в объятиях Александра Белышева:
- Какой нынче день, Саша!..
Таяла над Россией последняя ночь старого мира. Ленину доложили: приспешники Керенского заключены в Петропавловку.
Николай Подвойский, председатель ВРК: "Владимир Ильич молча выслушал сообщение о том, что Временное правительство арестовано и находится в крепости, и сейчас же отправился в свою комнату в Смольном. Сел на стул и, положив на колени книгу, стал писать декрет о земле.
Все были охвачены волнением по поводу взятия власти, а Владимир Ильич уже думал о завтрашнем дне: если завтра утром не будет декрета, то следующий шаг не будет сделан. В таком виде я и застал его, когда приехал в Смольный расставлять караулы…"
Ораниенбаум - Воронья Гора
…Я листаю года.
Я читаю событья и строки.
Для души моей стала вершиной
Воронья гора.Михаил Дудин
Было воскресенье, 22 июня 1941 года. Война уже шла по нашей земле. Там, на границе, танки со свастикой сминали и вдавливали в землю полосатые пограничные столбы, рвали колючую проволоку. Здесь, в мирном пока Ораниенбауме, не сразу можно было разглядеть, какие перемены в жизнь прибрежного городка внесло зловещее слово "война".
Большой черный репродуктор, установленный на привокзальной площади, бросил это слово в толпу экскурсантов. Только что подошел поезд, площадь была запружена народом. На воскресенье приезжали сюда семьями, толпились у лотков с мороженым, у автобусных остановок, предвкушая долгий день воскресного отдыха.
Услышав слово "война", люди отхлынули от лотков, растерянно замерли, явно не зная, что же делать сейчас, в эту минуту. Площадь быстро опустела, отдыхающие и экскурсанты рассосались, разъехались кто куда. Остались одинокие продавщицы мороженого и газированной воды.
В Ораниенбаумской гавани - крейсер "Аврора". Его высокие трубы выбрасывали черный дым. Казалось, вот-вот он отойдет от стенки, развернется и возьмет курс на Кронштадт. Однако у трапа, перекинутого на берег, как обычно, стоял часовой, никаких приготовлений к отплытию на корабле не было. И местные жители, узнавшие о начале войны и приходившие проверить, на месте ли "Аврора", говорили:
- Там и без "Авроры" управятся. Где мы, а где война?!
Никто, видно, не брал в расчет, что "Аврора" была боевым современным кораблем в русско-японскую войну, грозной силой в семнадцатом, а теперь, на пятом десятке своей жизни, стала учебным судном, плавучей школой для будущих морских офицеров.
Еще сегодня вместе с командой крейсера выстроились, придя на митинг, триста курсантов Высшего военно-морского училища имени Фрунзе. Старший политрук Федоров сказал:
- Вы читали на памятнике адмиралу Макарову в Кронштадте слова: "Помни войну". Война ворвалась в наш дом.
Никогда прежде старшего политрука Федорова не видели таким насупленно-серьезным. И когда он сказал: "Война ворвалась в наш дом", шеренги словно дрогнули. Скорее всего, так показалось. Но потому, что Федоров назвал страну "нашим домом", его обращение коснулось каждого - и каждый подумал о своем доме, где жил до службы и где оставил близких, подумал и о том большом доме, границы которого обозначены пограничными столбами.
Курсанты, покинув крейсер, построились у стенки в колонну, взяли шаг ноги взлетали носок к носку, каблуки разом ударили по брусчатке, запевала затянул песню: "Если завтра война, если завтра в поход…"
Песня не успела набрать силу, ее не успели подхватить уже сделавшие глубокий вдох шеренги курсантов - прозвучала резкая команда: "Отставить!"
Тем, кто стоял на палубе, непонятно было, почему недовольный командир оборвал так уверенно и привычно начатую песню. Первым догадался старшина второй статьи Николай Кострюков:
- Правильно сделал. "Если завтра война…" Какое там "завтра", если она сегодня пришла. Нужна новая песня…
Колонна курсантов удалялась без песни, ее провожали взглядами горожане, и здесь, у стенки, трое мужчин, возившихся с парусами на яхте спортобщества "Буревестник", тоже провожали взглядами курсантов, словно до этого ни разу не видели их, отбивающих шаг в тихом Ораниенбауме. И моряки на "Авроре", слышавшие реплику Кострюкова, задумались: такая хорошая песня, еще вчера ее пели, и сразу устарела…
А вокруг все, кажется, было по-прежнему: и ясное небо, без единого облачка, и штиль в заливе. В хороший день Кронштадт, отлично видный из Ораниенбаума, представлялся особенно близким. Невооруженный глаз различал кирпичные трубы морзавода, доки с их надстройками и кранами, кронштадтский собор, громаду линкора "Марат", стоявшего на рейде. Среди прочих судов он возвышался, как Гулливер среди лилипутов, и моряки, даже бывалые, которым довелось слышать раскалывающий небо гул его орудий, произносили короткое слово "Марат" нараспев, вкладывая в него почтение к этому плавучему гиганту: "Ма-р-а-ат".
В Ораниенбаумской гавани царило обычное оживление. Молодцевато, на большой скорости входили "КМ" - катера-малютки и тральщики. Командиры на мостиках глядели лихо, с морским шиком сбив чуть набок фуражки с высокой тульей. Вслед за катерами вход в гавань затягивал противоминной и противолодочной сетью старенький, потемневший от копоти, смахивающий на чугунный утюг буксирчик. Голос его тоже был старческий, сипловатый, накрененная труба выбрасывала дым не вверх, а немного в сторону.
Как бы там ни было, но буксирчик уже нес службу, продиктованную военным временем.
На "Авроре", по-прежнему мирной, с зачехленными орудиями, пока неясно представляли себе, какие новые задачи будет решать крейсер. Курсантов, проходивших на корабле практику, отозвали. А что ждет команду?
Палуба, если у моряков выпадала досужая минута, не пустовала. Корабельные пророки - что за крейсер без пророков! - обычно курили, комментировали прочитанное и услышанное, а сегодня пытались заглянуть в будущее, предсказать завтрашний день. Командир отделения трюмных машинистов Николай Кострюков перед самой войной готовился к демобилизации. Общительный и компанейский, он не раз на полубаке рассказывал, как вернется к себе на Урал, как войдет в дом, сверкая надраенными пуговицами и нагрудным знаком, какого там, на Урале, пожалуй, и видеть не видывали.
Еще и двух месяцев не прошло, как Николаю Кострюкову перед строем экипажа вручили знак отличника ВМФ. Приказ о награждении подписал сам нарком. "Аврора" в тот день, празднично расцвеченная, вышла по Неве к мосту Лейтенанта Шмидта, и это подчеркивало торжественность и значимость награды.
Сегодня, поняв, что демобилизации не будет, что о ней и думать нечего, что не скоро суждено появится у своих земляков, Кострюков утешал себя и своих товарищей мыслью: "Война есть война, двинут нас к берегам Германии, на Пиллау пойдем или на Росток, покажем, где раки зимуют!"
Главбоцман Тимофей Черненко прогнозов Николая не разделял: мол, посудина наша, хотя и заслуженная, но старая, век свой отслужила, в дальний поход не пошлют.
И Черненко мотнул головой в сторону Кронштадта, и все посмотрели на громаду "Марата", понимая, что если уж посылать к берегам Германии, то посылать самых мощных.
- Куда пошлют, туда и поплывем, - примирительно сказал Саша Попов, коренастый и широколицый наводчик. До призыва на флот он служил водолазом и умел, о чем бы ни завели речь, сворачивать на любимую дорожку - к рассказам о своей профессии. Он и сейчас, помолчав немного для приличия, посетовал, что после войны в скафандре ему дневать и ночевать: ведь сколько кораблей со дна подымать придется!
Скептик Черненко и тут окатил собеседника холодной водой: ты, мол, сперва доживи до конца войны, а потом уж вздыхай да утопленников подсчитывай. Чего лезть поперед батьки в пекло…
Но люди так устроены, что каждый видит события своими глазами, и видит их по-своему. Даже Иняткин - парикмахер из боцманской команды - не умолчал. Его беспокоило дело житейское, возникшее сегодня в ряду других дел: встанут под ружье миллионы людей, всех остричь надо!
- Эх, брадобрей, - вздохнул кто-то из старослужащих. - Всем бы твои заботы!..
Лейтенант Александр Антонов, тоже стоявший на полубаке, казалось забыв обо всем на свете, наблюдал за тем, как играет на поверхности залива плотва. На самом деле он слушал беседу моряков и сам думал о том же, что и они. Конечно, разговор был немного наивен. Да это и неудивительно: ребята, пришедшие на флот из сел, из городов, мирные по природе своей, мечтали о мире, а не о войне. И в те первые часы с естественной наивностью рассуждали о случившемся. Да и он, Антонов, два года назад став лейтенантом, в сороковом высадившийся с десантом под Выборгом и знавший, почем фунт лиха, смутно представлял себе завтрашний день войны. Антонов хорошо понимал Кострюкова, чьи планы развеялись как дым, потому что и собственные планы рухнули как карточный домик. Лейтенант готовился в Военно-морскую академию, шансы на поступление были реальны. Немного смущал немецкий язык, хромало произношение, хромала грамматика, но на помощь пришла жена Ольга. Она закончила ЛИИЖТ - Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта, язык ей давался хорошо, и они по воскресеньям занимались часа по три.
Сегодня занятия полетели к черту, однако командир отпустил Александра на часок домой, чтобы предупредить: отныне с корабля отлучаться вряд ли придется, да и останется ли корабль в Ораниенбауме?
Она провожала, его в гавань. На улице Володарского остановились возле деревянного дома с застекленной терраской, с белыми наличниками на окнах, постояли у невысокой ограды, перечитывая слова на мемориальной доске. Антонов множество раз проходил мимо этого дома, знал, что в 1914–1915 годах здесь жил В. А. Дегтярев, талантливый русский оружейник, но сегодня будто увидел впервые и стеклянную терраску, и мемориальную доску и с тоской подумал: минули времена винтовки, пусть даже автоматической, пришла пора линкоров, бомбовозов, гаубиц, танков…
У трапа "Авроры" стоял часовой. На шканцах маячили три-четыре фигуры: матросы кого-то ждали, выглядывали.
- Прощаться не будем, - сказал Антонов Ольге. - Еще забегу…
И вот сейчас, наблюдая за играющей плотвой, Александр жалел и не жалел, что не простился с Ольгой. Не жалел, потому что и тогда под Выборг десант бросили внезапно, не было прощаний-расставаний, лживо-утешительных слов, и он вернулся живой-невредимый, малая царапина не в счет. Жалел, потому что как артиллерийский командир знал: дважды снаряд в одну воронку не ложится - один раз вышло так, другой раз может обернуться иначе.
На воду упала тень чайки, и плотва мигом ушла в глубину. И плотва и чайки - все это было ни к чему Антонову, повод постоять у правого борта, чтобы поскорее увидеть катер, на котором будут возвращаться из Кронштадта вызванные туда командир и старший политрук.
Что бы ни делали и ни говорили в тот день на "Авроре", все жили одним, ждали одного: куда направят крейсер?..
Закопченный буксирчик, пыхтя, раздвигал противоминную сетку, открывая вход в гавань тральщику. Тральщик не успел отдать швартовы, резко ударили колокола громкого боя, где-то неподалеку завыла сирена, то истошно-яростная, то на мгновение почти затихающая, и вслед за криками "Воздух!", "Воздух!" захлопали зенитки.
По направлению разрывов Антонов легко разыскал в небе маленькую точку вражеского разведчика. Многомильное расстояние делало его игрушечным, на солнце он вспыхивал, серебрился и плыл в синеве раздражающе медленно.
Зенитную скороговорку Ораниенбаума подхватил и Кронштадт, били с "Марата", били с фортов. Все небо покрылось пучками разрывов, но разведчик продолжал свой неторопливый полет.
- Высоко, не достать!
Это крикнул, кажется, Кострюков.
Самолет удалился в сторону Финляндии.
Война была еще далеко от Ораниенбаума, но ее холодное дыхание словно сдуло, унесло дачников с южного берега Финского залива. Опустели многочисленные деревянные домики, уютно спрятанные в зелени. Почти все они летом сдавались в наем, каждый, как терем-теремок, был полон.
Как назло дни стояли солнечные, зелень, напоенная обильными дождями конца мая - начала июня, росла буйно, быстро и щедро. С неуместной торжественностью расцвели нарциссы, налились краской тюльпаны. В палисадниках небывало густо разрослись неприхотливые маргаритки. Среди них на тонком и длинном стебле возвышался рыжий подсолнух. Пряным дурманом тянуло со дворов от разросшегося жасмина.
Все это цветущее царство доставляло радость разве что одним пчелам. На заборах, где прежде белели квадратики листков с объявлениями о сдаче в наем комнат, теперь висели приказы военкома о призыве в армию и постановления Ленсовета: "Привлечь… граждан Ленинграда, Пушкина, Колпина, Петергофа и Кронштадта к трудовой повинности для выполнения оборонных работ".
Даже Большой Ораниенбаумский дворец, созданный в начале восемнадцатого века, - всемогущий магнит для экскурсантов - враз утратил свою притягательную силу. Над полукруглыми крыльями купольных павильонов покинуто кружили голуби, оставленные без постоянной подкормки. В канале, соединяющем дворцовый парк с морем, плескались мальчишки.
Еще неделю назад экскурсоводы работали с такой нагрузкой, что к вечеру голоса становились хриплыми. Слишком много было такого, о чем не рассказать было невозможно: и о тех временах, когда Петр Великий подарил эти земли "светлейшему князю" Меншикову, и почему, собственно, Ораниенбаум называется Ораниенбаумом. Притча о померанцевых деревьях, стоявших по всему парку в кадках, вызывала неизменный интерес, потому что именно оно, померанцевое дерево (в переводе на русский язык - Ораниенбаум), и дало имя будущему городу…
Теперь экскурсоводы-мужчины ушли: кто в армию, кто на оборонные работы, а экскурсоводов-женщин включили в комиссию, возглавленную почтенным представителем из Ленинграда, который хмуро ходил по увеселительному "китайскому дворцу" и записывал, что подлежит эвакуации, что надо укрыть на случай бомбежки.
Еще непривычно было слово "эвакуация", не верилось, что на этот невысокий, изящный, вписанный в парк и прикрытый его кроной дворец могут сбросить бомбы. Зачем? Разве это военный объект?